вались громко высказывать такие подозрения. Но у них была своя цель. К чему они стремились, видно из обхождения римских вельмож с братом Эвмена Атталом, который командовал в Греции пергамскими вспомогательными войсками. Он был принят в Риме с распростертыми объятиями как храбрый и верный боевой товарищ, и его там поощряли просить не за своего брата, а за самого себя, ему намекали, что сенат охотно отведет ему особое царство. Аттал просил только Энос и Маронею. Сенат полагал, что это лишь предварительная просьба, и исполнил ее с большой любезностью. Но когда Аттал уехал из Рима, не предъявив никаких дальнейших требований, а сенат пришел к убеждению, что члены пергамского царствующего дома живут в таком взаимном согласии, какое не встречается в других царствующих домах, то Энос и Маронея были объявлены вольными городами. Пергамцы не получили из македонской добычи ни одного клочка земли; после победы над Антиохом римляне еще соблюдали по отношению к Филиппу внешние формы приличия, а теперь они намеренно оскорбляли и унижали Эвмена. Кажется, около того времени сенат объявил независимой Памфилию, из-за обладания которой шел спор между Эвменом и Антиохом. Еще важнее было столкновение с галатами; с тех пор как Эвмен вытеснил понтийского царя из Галатии и принудил его при заключении мира отказаться от всяких союзов с галатскими князьями, этот народ находился под властью Эвмена, но теперь, без сомнения рассчитывая на разлад между Эвменом и римлянами, а может быть и по наущению этих последних, галаты восстали против Эвмена, наводнили его владения и поставили его в очень опасное положение. Эвмен стал просить римлян о посредничестве; римский посол изъявил готовность исполнить это желание, но полагал, что командовавший пергамской армией Аттал лучше бы сделал, если бы не сопровождал его, так как мог смутить дикарей своим присутствием; заслуживает внимания тот факт, что посол ничего не уладил и даже рассказывал по возвращении, что его посредничество только раздражило дикарей. Вскоре после того независимость галатов была положительно признана и гарантирована сенатом. Эвмен решил отправиться в Рим, чтобы лично отстаивать свои интересы перед сенатом. Но сенат, словно мучимый угрызениями совести, неожиданно вынес решение, что цари впредь не должны являться в Рим, и послал в Брундизий навстречу Эвмену квестора с поручением сообщить ему содержание этого сенатского решения, спросить у него, что ему нужно, и объяснить ему, что его поспешный отъезд домой очень желателен. Царь долго не говорил ни слова, наконец он ответил, что ему ничего не нужно, и снова сел на корабль. Он понял, в чем дело, — он понял, что уже прошло то время, когда Рим допускал существование полусамодержавных и полусвободных союзников, и что теперь настала пора бессильной покорности.
Такая же участь постигла родосцев. Их положение было особо привилегированным: они находились с Римом не в настоящем союзе, а в равноправных дружеских отношениях, которые не мешали им заключать союзы по своему усмотрению и не обязывали их доставлять по требованию римлян вспомогательные войска. Вероятно, именно по этой причине стал обнаруживаться разлад между ними и римлянами. Первые несогласия с Римом возникли вследствие восстания ликийцев, доставшихся после победы над Антиохом на долю родосцев, которые (576) [178 г.] обошлись с ними как с возмутившимися подданными и с жестокостью обратили их в неволю; но ликийцы утверждали, что они не подданные, а союзники родосцев, и доказали это перед римским сенатом, когда этому последнему было предоставлено разъяснить сомнительный смысл мирного договора. Впрочем в этом случае, конечно, главную роль играло вполне понятное сострадание к сильно угнетенным людям; по крайней мере, Рим не пошел далее в своем вмешательстве и отнесся к этой распре с таким же безучастием, с каким относился ко всем эллинским распрям. Когда вспыхнула война с Персеем, родосцы были этим недовольны, как и все остальные здравомыслящие греки; особенно осуждали они Эвмена как зачинщика этой войны, так что даже его торжественное посольство не было допущено в Родос на праздник Гелиоса. Однако это не помешало им крепко стоять за Рим и не допускать к кормилу правления македонскую партию, которая существовала в Родосе, как и во всей Греции; данное им еще в 585 г. [169 г.] разрешение вывозить из Сицилии хлеб свидетельствовало о том, что их добрые отношения с Римом в то время еще не были нарушены. Но незадолго до битвы при Пидне родосские послы неожиданно появились в римской главной квартире и в римском сенате с заявлением, что родосцы не намерены долее допускать войну, от которой сильно страдают их торговые сношения с Македонией и сборы портовых пошлин, что они решили сами объявить войну той из двух держав, которая не согласится заключить мир, и что в этих видах они уже заключили союз с Критом и с азиатскими городами. От республики, в которой все решают всенародные собрания, можно всего ожидать; но это безрассудное вмешательство торгового города, на которое родосцы могли решиться не иначе, как по получении известия о занятии римлянами Темпейского ущелья, требует более подробного объяснения. Ключом к разрешению этой загадки может служить достоверно засвидетельствованный факт, что консул Квинт Марций — тот самый, который был таким мастером в «новомодной дипломатии», — осыпал родосского посла Агеполиса любезностями в лагере под Гераклеей, стало быть после занятия Темпейского ущелья, и тайком попросил его уладить мирное соглашение. Остальное довершили республиканское безрассудство и республиканское тщеславие; родосцы вообразили, что римляне считают себя погибшими; их соблазняла роль посредников между четырьмя великими державами, и они завязали сношения с Персеем; родосские послы, выбранные из числа людей, сочувствовавших Македонии, наговорили более того, что им было поручено, и Родос попался в западню. Сенат, без сомнения почти ничего не знавший о заведенных интригах, узнал о странном родосском посольстве с совершенно понятным негодованием и воспользовался этим удобным случаем, чтобы унизить самонадеянный торговый город. Один воинственный претор даже дошел до того, что предложил народному собранию объявить Родосу войну. Родосские послы, не раз стоя на коленях, тщетно умоляли сенат не забывать стасорокалетней дружбы из-за одной погрешности; родосцы тщетно возводили на эшафот или отправляли в Рим вождей македонской партии и тщетно присылали тяжелый золотой венок в знак признательности за несостоявшееся объявление войны. Честный Катон напрасно доказывал, что родосцы в сущности не совершили никакого преступления; он ставил вопрос: неужели римляне хотят налагать наказания за желания и за помыслы и неужели можно ставить народам в вину их опасения, что, когда римлянам некого будет бояться, они будут все себе позволять? Его слова и предостережения были напрасны. Сенат отнял у родосцев их владения на материке, приносившие ежегодный доход в 120 талантов (200 тыс. талеров). Еще более тяжелые удары обрушились на родосскую торговлю. Запрещение ввозить в Македонию соль и вывозить оттуда корабельный строевой лес было, по-видимому, направлено против родосцев. Более непосредственный вред был причинен родосской торговле учреждением порто-франко на острове Делосе; родосские портовые пошлины, до того времени приносившие ежегодный доход в 1 млн. драхм (286 тыс. талеров), уменьшились в очень короткое время до 150 тыс. драхм (43 тыс. талеров). Родосцы были вообще стеснены в своей свободе, а вследствие того и в своей вольной и смелой торговой политике; с тех пор и родосское государство стало хиреть. Даже просьба о разрешении снова вступить в союз с Римом сначала была отвергнута, и этот союз был возобновлен лишь в 590 г. [164 г.] после неоднократных просьб родосцев. Одинаково виновные, но совершенно бессильные критяне отделались тем, что получили строгий выговор.
С Сирией и Египтом было нетрудно справиться. Между этими двумя государствами вспыхнула война снова из-за обладания Келесирией и Палестиной. Египтяне утверждали, что эти провинции были уступлены Египту при вступлении в брак сирийской принцессы Клеопатры, но этого не признавал вавилонский двор, фактически владевший теми провинциями. Поводом для ссоры, по-видимому, послужило то обстоятельство, что в приданое Клеопатры предназначались подати келесирийских городов, а правы были сирийцы; поводом для начала войны послужила в 581 г. [173 г.] смерть Клеопатры, так как вслед затем прекратилась уплата ренты. Войну, по-видимому, начал Египет, но и царь Антиох Эпифан поспешил воспользоваться этим удобным случаем, чтобы еще раз (это был последний раз) попытаться достигнуть заветной цели Селевкидов — завоевания Египта, пока римляне были заняты в Македонии. Счастье, по-видимому, благоприятствовало ему. Царствовавший в то время в Египте сын Клеопатры Птолемей VI Филометор едва вышел из детского возраста и был окружен плохими советниками; после большой победы на сирийско-египетской границе Антиох вступил во владения своего племянника в том самом году, когда римские легионы высадились в Греции (583) [171 г.], и этот племянник скоро попал в его руки. Антиох, по-видимому, намеревался вступить от имени Филометора в обладание всем Египтом, поэтому Александрия заперла перед ним свои городские ворота, объявила Филометора низложенным и провозгласила вместо него царем младшего брата Эвергета II, прозванного Толстым. Смуты, возникшие в собственных владениях сирийского царя, побудили его возвратиться из Египта; в его отсутствие два брата вступили между собой в соглашение; тогда Антиох стал вести войну против них обоих. Вскоре после битвы при Пидне (586) [168 г.], в то время как Антиох стоял под Александрией, к нему прибыл римский посол Гай Попиллий, человек крутой и грубый, и передал ему приказание сената возвратить все, что им завоевано, и очистить Египет в назначенный срок. Царь просил, чтобы ему дали время на размышление, но консуляр провел вокруг него черту своей тростью и потребовал, чтобы он дал ответ, прежде чем переступит за эту черту. Антиох ответил, что исполнит приказание, и удалился в свою резиденцию, для того чтобы отпраздновать в качестве «бога и блестящего победоносца» победу над Египтом и разыграть пародию на триумф Павла. Египет охотно поступил под римский протекторат, но и вавилонские цари отказались от всякой попытки отстаивать свою независимость против Рима. Как Македония в войне Персея, так и Селевкиды в келесирийской войне сделали последнюю попытку вернуть прежнее могущество, но различие между Македонией и Сирией заключается в том, что в первой дело порешили легионы, а во второй — грубое слово дипломата.