85, и с ними незнакомы все дошедшие до нас письменные и другие памятники за исключением только одного86Если же принять в соображение, что в древнейших сокращениях постоянно соблюдается различие между γ и c, между χ и k87, что, стало быть, период времени, когда эти буквы в звуковом отношении совпали, и более ранний период времени, когда сокращения были фиксированы, были гораздо древнее начала самнитских войн и, наконец, что между введением письменности и установлением условной системы сокращений непременно прошел значительный промежуток времени, то придется отнести начало письменности как в Этрурии, так и в Лациуме к такой эпохе, которая ближе к первому наступлению египетского сириусова периода в историческое время, т. е. к 1321 г. до Р. Х., чем к 776 г., с которого начинается в Греции счисление времени по олимпиадам88. О глубокой древности письменного искусства в Риме свидетельствуют и многие другие ясные указания. Существование письменных памятников из эпохи царей доказано с достаточной достоверностью; сюда принадлежат: особый договор, который был заключен между Габиями и Римом царем Тарквинием, но вряд ли последним носившим это имя (он был написан на шкуре принесенного по этому случаю в жертву быка и хранился в богатом древними памятниками уцелевшем от сожжения Рима галлами, храме Санка на Квиринале), и союзный договор, который был заключен царем Сервием Туллием с Лациумом (его видел Дионисий на медной доске в храме Дианы, на Авентине, — конечно в копии, составленной после пожара при помощи латинского экземпляра, так как нельзя допустить, чтобы в эпоху царей уже существовала в Риме резьба на металле). На учредительную грамоту этого храма ссылались учредительные грамоты времен империи как на самый древний из римских документов этого рода и как на образец для всех других. Но уже в ту пору чертили (exarare, scribere — одного происхождения со scrobes)89или рисовали (linere, отсюда littera) на листах (folium), на лыке (liber) или на деревянных дощечках (tabula, album), а впоследствии также на коже и на холсте. На холщевых свитках были написаны священные грамоты самнитов и анагинской жреческой коллегии, равно как самые древние списки римских магистратов, хранившиеся в храме богини воспоминания (Juno moneta) в Капитолии. Едва ли нужно еще напоминать об очень древнем обыкновении метить пасущийся скот (scriptura), о словах: «отцы приписанные» (patres conscripti), с которыми обращались к сенату, и о глубокой древности оракульских книг, родовых списков и календарей альбанского и римского. Когда римское предание из ранних времен республики рассказывает нам об устроенных на рынке залах, в которых мальчики и девочки знатного происхождения учились читать и писать, то этот рассказ, быть может, был вымыслом, но нельзя этого положительно утверждать. Причина нашего недостаточного знакомства с самой древней римской историей заключается не в неумении римлян писать и даже, быть может, не в недостатке письменных памятников, а в неспособности позднейших историков разрабатывать архивные материалы. Эти историки ошибочно искали в предании изображение мотивов, характеров, сражений и революций, и, занимаясь этим, пренебрегали тем, в чем и предания не отказали бы серьезному и самоотверженному исследователю.
Итак, история италийской письменности свидетельствует прежде всего о том, что эллинский быт имел на сабеллов более слабое и менее непосредственное влияние, чем на западные италийские племена. Что сабеллы получили алфавит от этрусков, а не от римлян, объясняется, по-видимому, тем, что у них уже был алфавит в то время, как они начали двигаться вдоль хребта Апеннин; стало быть, как сабины, так и самниты получили алфавит до выхода из своей родины на новые места. С другой стороны, эта история письменности заключает в себе полезное предостережение от гипотезы, которую пустило в ход позднейшее римское просвещение, так легко увлекавшееся этрусской мистикой и всякой антикварной трухой, и которую беспрекословно повторяли и более новые и самые новые исследователи, будто римская цивилизация получила свое начало и все основное из Этрурии. Если бы это была правда, то именно в этой сфере должны бы были прежде всего отыскаться ее следы; но, наоборот, оказывается, что зародыш латинской письменности был греческий, а ее развитие было настолько национальным, что она даже не усвоила столь полезного этрусского знака для f90. Даже там, где заметны признаки заимствования, как например в числительных знаках, оказывается, что скорей этруски подражали римлянам; по меньшей мере известно, что они взяли от римлян знак для цифры 50. Наконец характерен тот факт, что у всех италийских племен развитие греческого алфавита заключалось главным образом в его порче.
Так, например, во всех этрусских наречиях исчезали средние звуки, между тем как у умбров исчезли γ, d, у самнитов d, у римлян γ, а у этих последних, кроме того, грозили слиться d и r. У этрусков очень рано совпали o и u; у латинов также заметна наклонность к такой же порче языка. Почти совершенно противоположное заметно по отношению к шипящим буквам; между тем как этруски удержали три знака z, s, sch, а умбры отбросили последний из них и вместо него ввели в употребление две новых шипящих, самниты и фалиски довольствовались, подобно грекам, звуками s и z, а позднейшие римляне даже одним s. Отсюда видно, что вводители алфавита как люди образованные и хорошо владевшие обоими языками чувствовали все самые тонкие различия звуков; но, после того как национальная письменность окончательно отрешилась от эллинского алфавитного образца, средние и слабые звуки стали мало-помалу совпадать со своими ближайшими звуками, а шипящие и гласные стали портиться, в особенности первое из этих перемещений, или, вернее, порча звуков, вовсе несвойственно греческому языку. С этой порчей звуков идет рука об руку разрушение флексий и производных слов. Причина такой вариации языка заключается в основном в том, что всякий язык постоянно подвергается искажению, если не встречает литературных и рациональных препятствий; разница только в том, что в настоящем случае звуковое письмо сохранило на себе следы того, что обыкновенно исчезает бесследно. Тот факт, что варваризация языка заметна у этрусков в более сильной степени, чем у какого-либо другого из италийских племен, принадлежит к многочисленным доказательствам их низших культурных способностей; если же такая порча языка заметна между италиками всего более у умбров, гораздо менее у римлян, а всего менее у южных сабеллов, то объяснением этого могут отчасти служить более оживленные сношения первых с этрусками, последних с греками.
ГЛАВА XVИСКУССТВО.
Поэзия есть страстная речь, а ее изменчивые тона создают мелодию; в этом смысле поэзия и музыка существуют у каждого народа. Однако население Италии не принадлежало и не принадлежит к числу народов, отличающихся особыми поэтическими дарованиями; у него нет сердечной страстности, нет стремления идеализировать все человеческое и влагать человеческую душу во все, что безжизненно, — стало быть, у него нет именно того, в чем заключается святая святых поэтического искусства. Его зоркой наблюдательности, его привлекательной развязности отлично удаются ирония и легкий повествовательный тон, какие мы находим у Горация и Боккаччо, веселые любовные шуточки вроде катулловских и приятные народные песенки вроде тех, которые поются в Неаполе, но всего лучше удаются народная комедия и фарс. На италийской почве выросли в древности шутливое подражание трагедии, а в новое время — шутливое подражание эпопее. В особенности по части риторики и сценического искусства ни один народ не мог и не может равняться с народом Италии. Но в высших родах искусства он едва ли заходил далее ловкости, и ни одна из его литературных эпох не произвела ни настоящего эпоса, ни настоящей драмы. Даже лучшие из литературных произведений Италии — «Божественная комедия» Данте и исторические труды Саллюстия и Макиавелли, Тацита и Коллетты — проникнуты более риторическою, чем наивною страстью. Даже в музыке как в старое, так и в новое время выступает наружу не столько настоящая творческая даровитость, сколько ловкость, которая быстро доходит до виртуозности и возводит на трон вместо настоящего, дышащего внутренней теплотой искусства пустой, иссушающий сердце идол. Настоящая сфера итальянца — не внутренний мир, насколько вообще возможно в искусстве разделять внутреннее и внешнее: для того чтобы могущество красоты вполне им овладело, нужно, чтобы она явилась перед его глазами в чувственном образе, а не предстала перед его душой в виде идеала. Оттого-то он как бы у себя дома в строительных и изобразительных искусствах, и тут он был в древнюю культурную эпоху лучшим учеником эллина, а в новейшее время — наставником всех народов. Дошедшие до нас предания так скудны, что мы не в состоянии проследить развитие понятий об искусстве у каждой из отдельных народных групп, населявших Италию, и принуждены говорить не о римской поэзии, а только о поэзии Лациума.
Латинское поэтическое искусство, как и всякое другое, возникло из лирики или, вернее, из тех самых древних праздничных ликований, в которых танцы, музыка и пение еще сливались в одно нераздельное целое. При этом следует заметить, что в древнейших религиозных обрядах танцы и затем музыка занимали гораздо более видное место, чем пение. В большом торжественном шествии, которым начинались римские победные празднества, главную роль после изображений богов и после бойцов играли танцовщики, серьезные и веселые: первые делились на три группы — на взрослых мужчин, юношей и мальчиков; все они были одеты в красные платья с медными поясами и имели при себе мечи и коротенькие копья, а взрослые сверх того были в шлемах и вообще в полном вооружении; вторые делились на две группы — на «овец», одетых в овчинные шубы и пестрые плащи, и на «козлов», голых до пояса и закутанных в козьи меха. «Скакуны» были едва ли не самым древним и самым священным из всех религиозных братств, и без плясунов (ludii, ludiones) не могло обойтись никакое публичное шествие и в особенности никакое погребение, вследствие чего танцы уже в старину были очень обыкновенным ремеслом. Но там, где появляются плясуны, необходимо появляются и музыканты или — что в древности было одно и то же — флейтисты. И без этих последних не могли обойтись ни жертвоприношение, ни свадьба, ни погребение, и рядом с очень древним публичным братством скакунов существовала также древняя, хотя по рангу и гораздо менее важная, коллегия флейтистов (collegium tibicinum); что это были настоящие странствующие музыканты, видно из того, что наперекор строгой римской полиции они сохранили за собой древнюю привилегию бродить в день своего годового праздника по улицам, надевши на себя маски и напившись допьяна. Таким образом, пляска была почетным занятием, музыка была занятием хотя и подчиненным, но необходимым, отчего для той и для другой и были учреждены публичные братства; но поэзия была занятием более нежели случайным и до известной степени безразличным, все равно была ли она самостоятельной или служила аккомпанементом для прыжков плясунов. Для римлян была самой древней песней та, которую себе поют сами для себя листья в зеленом лесном уединении. Кто получил свыше дар подслушивать, что шепчет и напевает в роще «благословенный дух» (faunus от favere), тот передает слышанное людям в ритмически размеренной речи (casmen, поздне