нный царь окружил самым большим почетом взятых им на Сирисе пленников за их храброе поведение и потом, по греческому обыкновению, предложил им поступить на службу в его армию; но тогда он узнал, что имел дело не с наемниками, а с народом. Ни один человек, ни из римлян, ни из латинов, не поступил к нему на службу.
Пирр предложил римлянам мир. Он был слишком дальновидным воином, чтобы не сознавать невыгоду своего положения, и слишком искусным политиком, чтобы не воспользоваться своевременно для заключения мира такой минутой, когда он находился в самом благоприятном для него положении. Он надеялся, что под влиянием первого впечатления, произведенного великой битвой, ему удастся склонить Рим к признанию независимости греческих городов Италии и затем создать между этими городами и Римом ряд второстепенных и третьестепенных государств, которые были бы подвластными союзниками новой греческой державы; из этой мысли исходили предъявленные им требования: освобождение из-под римской зависимости всех греческих городов — стало быть, именно тех, которые находились в Кампании и Лукании, — и возвращение владений, отнятых у самнитов, давниев, луканцев и бреттиев, т. е. в особенности уступка Луцерии и Венузии. Если бы трудно было избежать новой войны с Римом, то все-таки было желательно начать ее только после того, как западные эллины будут соединены под властью одного повелителя, и после того, как будет завоевана Сицилия, а может быть и Африка. Пользовавшийся особым доверием Пирра, его министр, фессалиец Кинеас, был снабжен инструкциями в этом смысле и отправлен в Рим. Этому искусному парламентеру (которого современники сравнивали с Демосфеном, насколько возможно сравнение ритора с государственным человеком, царского слуги — с народным вождем) было поручено всячески выставлять на вид уважение, которое победитель при Гераклее действительно питал к тем, кого победил, намекнуть на желание царя лично побывать в Риме, располагать умы в пользу царя при помощи столь приятных из уст врага похвал и лестных уверений, а при случае и подарков, одним словом, испробовать на римлянах все те хитрые уловки кабинетной политики, какие уже были испробованы при дворах александрийском и антиохийском. Сенат колебался; многие находили благоразумным сделать шаг назад и выждать, пока опасный противник побольше запутается или совсем сойдет со сцены. Тогда престарелый и слепой консуляр Аппий Клавдий (цензор 442 г. [312 г.], консул 447 и 458 гг. [307 и 296 гг.]), уже давно удалившийся от государственных дел, но в эту решительную минуту приказавший принести себя в сенат, пламенной речью вдохнул в сердца более юного поколения непоколебимую энергию своей мощной натуры. Царю дали тот гордый ответ, который был в этом случае произнесен в первый раз, а с тех пор сделался основным государственным принципом, — что Рим не вступает в переговоры, пока чужеземные войска стоят на италийской территории, а в подтверждение этих слов послу было приказано немедленно выехать из города. Отправка посольства не достигла своей цели, а ловкий дипломат, вместо того чтобы произвести эффект своим красноречием, сам был озадачен таким непоколебимым мужеством после столь тяжелого поражения; по возвращении домой он рассказывал, что в этом городе каждый из граждан казался ему царем, и это понятно: ведь царедворцу в первый раз пришлось стоять лицом к лицу с свободным народом. Во время этих переговоров Пирр вступил в Кампанию, но лишь только узнал, что они прерваны, двинулся на Рим с целью протянуть руку этрускам, поколебать преданность римских союзников и угрожать самому городу. Но римлян было так же трудно запугать, как и задобрить. После сражения при Гераклее юношество стало толпами сходиться на приглашение глашатая «записываться в солдаты взамен павших»; Левин, ставший во главе двух вновь сформированных легионов и вызванных из Лукании войск, располагал еще более значительными силами, чем прежде, и шел вслед за царской армией; он прикрыл от Пирра Капую и сделал тщетной его попытку завести сношения с Неаполем. Римляне действовали с такой энергией, что за исключением нижнеиталийских греков ни одно из значительных союзных государств не осмелилось отпасть от союза с Римом. Тогда Пирр пошел прямо на Рим. Продвигаясь вперед по богатой стране, возбуждавшей в нем удивление своим цветущим состоянием, он достиг Фрегелл, которыми завладел врасплох; затем он с бою завладел переправой через Лирис и подступил к Анагнии, находившейся не более чем в восьми немецких милях от Рима. Никакая армия не спешила ему навстречу; но все города Лациума запирали перед ним свои ворота, и вслед за ним, не отставая, шел из Кампании Левин, между тем как консул Тиберий Корунканий, только что заключивший с этрусками своевременный мир, вел с севера другую армию, а в самом Риме приготовились к борьбе резервы под начальством диктатора Гнея Домиция Калвина. При таких условиях нельзя было рассчитывать на успех, и царю не оставалось ничего другого, как возвратиться назад. Он простоял несколько времени в бездействии в Кампании, имея перед собой соединенные армии обоих консулов; но ему не представилось никакого удобного случая нанести неприятелю решительный удар. Когда наступила зима, царь очистил неприятельскую территорию и разместил свои войска по дружественным городам, а сам поселился на зиму в Таренте. Тогда и римляне прекратили военные действия; их армия заняла зимние квартиры подле Фирма в Пиценской области, а разбитые на Сирисе легионы в виде наказания простояли, по приказанию сената, всю зиму в палатках.
Так кончился поход 474 г. [280 г.] Впечатление, которое произвела победа при Гераклее, большею частью уравновешивалось тем, что Этрурия заключила в решительную минуту сепаратный мир с Римом и что неожиданное отступление царя совершенно разрушило пылкие надежды италийских союзников. Италики роптали на бремя войны, в особенности на слабую дисциплину размещенных у них по квартирам солдат, а царь, которому надоели препирательства из-за мелочей и столь же неполитичный, сколь невоинственный образ действий его союзников, начинал догадываться, что выпавшая на его долю задача, несмотря на успехи его военной тактики, невыполнима в политическом отношении. Прибытие римского посольства, состоявшего из трех консуляров, между которыми находился и одержавший победу при Туриях Гай Фабриций, на минуту снова пробудило в нем надежду на мир; но скоро оказалось, что эти послы были уполномочены только на ведение переговоров о выдаче или об обмене пленных. Пирр отказал в этом требовании, но отпустил для празднования Сатурналий всех пленников на честное слово; что эти пленники сдержали свое слово и что римский посол отклонил попытку подкупить его, было впоследствии предметом самых непристойных похвал, которые свидетельствовали не столько о честности тех древних времен, сколько о нечестности позднейшего времени. Весной 475 г. [279 г.] Пирр снова стал действовать наступательно и вступил в Апулию, куда двинулась ему навстречу и римская армия. В надежде, что одна решительная победа поколеблет римскую симмахию в этой стране, царь предложил римлянам вторичную битву, и они не отказались от нее. Две армии сошлись подле Авскула (Ascoli di Puglia). Под знаменами Пирра сражались, кроме его эпирских и македонских войск, италийские наемники, тарентинские ополченцы — так называемые «белые щиты» — и его союзники луканцы, бреттии и самниты — всего 70 тысяч человек пехоты, в числе которых было 16 тысяч греков и эпиротов, с лишком 8 тысяч всадников и 19 слонов. На стороне римлян сражались в этот день латины, кампанцы, вольски, сабины, умбры, марруцины, пелигны, френтаны и арпаны; они также насчитывали более 70 тысяч человек пехоты, в числе которых было 20 тысяч римских граждан и 8 тысяч всадников. Обе стороны ввели перемены в своем военном устройстве. Пирр, с проницательностью воина сознавший преимущества римского манипулярного строя, заменил на флангах растянутый фронт своих фаланг новым построением в виде отдельных отрядов по образцу когорт; быть может, не менее по политическим, чем по военным, соображениям он поставил тарентинские и самнитские когорты между отрядами, состоявшими из его собственных солдат; в центре стояла только эпиротская фаланга в сомкнутом строю. Для отражения слонов римляне устроили нечто вроде боевых колесниц, из которых на железных копьях торчали жаровни и на которых были укреплены оканчивавшиеся железным острием подвижные мачты, устроенные так, что их можно было опускать вниз, — это было нечто вроде тех абордажных мостов, которым пришлось играть такую важную роль в первую пуническую войну. По греческому описанию этой битвы, как кажется, менее пристрастному, чем дошедшее до нас римское описание, греки были в первый день в проигрыше, потому что на крутых и болотистых берегах реки, где они были вынуждены принять сражение, они не могли ни развернуть строя, ни употребить в дело конницу и слонов. Напротив, на второй день Пирр успел прежде римлян занять неровную местность и благодаря этому достиг без потерь равнины, где мог беспрепятственно развернуть фалангу. Отчаянное мужество римлян, бросившихся с мечами в руках на сариссы, оказалось бесплодным; фаланга непоколебимо выдерживала все нападения; однако и она не могла принудить римские легионы к отступлению. Но когда многочисленный отряд, прикрывавший слонов, прогнал сражавшихся на римских боевых колесницах солдат, осыпав их градом стрел и каменьев, когда он перерезал постромки у этих колесниц и затем пустил слонов в атаку на римскую боевую линию, эта последняя заколебалась. Отступление отряда, прикрывавшего римские колесницы, послужило сигналом к общему бегству, которое, впрочем, обошлось без больших потерь, так как беглецы могли укрыться в находившемся недалеко оттуда лагере. Только римское описание битвы упоминает о том, что отряд арпанов, действовавший отдельно от главных сил римской армии, напал во время сражений на слабо защищенный эпиротский лагерь и зажег его; но, если бы это и была правда, все-таки римляне не имели основания утверждать, что исход сражения был нерешителен. Наоборот, оба описания сходятся в том, что римская армия перешла обратно через реку и что поле сражения осталось в руках Пирра. По греческому рассказу, число убитых доходило со стороны римлян до 6 тысяч, со стороны греков до 3 505