овался простым замазыванием щелей.
Как бы то ни было, этот политический Дон-Жуан обладал цельным характером. Вся его жизнь свидетельствует об его внутренней уравновешенности. В самых разнообразных ситуациях Сулла неизменно оставался верен себе. Он оставался верным себе, когда после блестящих успехов в Африке снова предался праздности столичной жизни и когда после обладания всей полнотой власти нашел отдых и покой в своей Куманской вилле. В его устах не были пустой фразой слова, что общественные дела являются для него бременем, которое он сваливает с себя, как только имеет возможность и право на это. После своего отказа от власти Сулла оставался тем же, кем был. Он не проявлял ни недовольства, ни аффектации, был рад, что освободился от общественной деятельности, однако при случае он вмешивался в эти дела. В часы досуга Сулла занимался охотой, рыбной ловлей и писанием своих воспоминаний. По просьбе граждан соседней колонии Путеол, среди которых царили раздоры, Сулла ввел у них порядок, причем с такой же безошибочностью и быстротой, как сделал это в Риме. Последним его делом, уже на смертном одре, была забота о собрании дополнительных средств на восстановление Капитолийского храма. Но ему не суждено было видеть это дело завершенным.
Смерть унесла Суллу спустя год с лишним после его отказа от власти. Ему шел шестидесятый год, он был вполне бодр и телом и душой. Болезнь была непродолжительной, еще за два дня до смерти Сулла писал свою автобиографию; у него пошла кровь горлом и он умер (676) [78 г.]103. Его неизменное счастье не покинуло его даже после смерти. Сулла не мог желать быть вовлеченным еще раз в омерзительный водоворот партийной борьбы и повести своих старых вояк против новой революции. Между тем, судя по положению дел в Испании и в Италии в момент его смерти, он вряд ли избежал бы этого, если бы прожил дольше.
Когда в столице шла речь о торжественном погребении Суллы, многие протестовали против воздания последних почестей тирану. Это были голоса людей, молчавших при его жизни. Однако память о Сулле была еще слишком свежа и страх перед его старыми солдатами слишком силен. Было решено перенести его тело в столицу и там похоронить его. Никогда Италия не видела более торжественных похорон. Всюду, где проносили тело умершего, украшенное с царским великолепием, к похоронному шествию присоединялись толпы народа и прежде всего старые наемники Суллы. Впереди несли знакомые всем боевые значки Суллы и связки прутьев. Казалось, вся армия еще раз хотела собраться вокруг трупа человека, который при жизни так часто вел ее за собой и всегда к победам. Бесконечная похоронная процессия вступила в город, в котором в знак траура были закрыты суды и прекращены все деловые занятия. Умершего ожидали две тысячи золотых венков, преподнесенных верными легионами Суллы, городами и близкими друзьями. Сулла распорядился, чтобы его тело, согласно обычаю рода Корнелиев, не сжигали. Но другие лучше его помнили события недавнего времени и знали, чего можно ожидать от ближайшего будущего. По приказу сената тело Суллы, в свое время велевшего вырыть останки Мария, было предано пламени. Погребальное шествие сопровождали все должностные лица и все члены сената, жрецы и жрицы в полном облачении, толпы аристократической молодежи в воинских доспехах. На форуме, где все напоминало о делах Суллы, и где, казалось, еще слышна была его грозная речь, было произнесено надгробное слово. Сенаторы на плечах понесли носилки с останками Суллы на Марсово поле, где был воздвигнут костер. При пылающем пламени костра всадники и солдаты совершали почетный бег вокруг тела правителя. Его прах был похоронен на Марсовом поле рядом с гробницами старых царей. В течение года римские женщины носили по нем траур.
ГЛАВА XIРЕСПУБЛИКА И ЕЕ ХОЗЯЙСТВО.
Перед нашим взором прошли события девяностолетнего периода. Сорок лет царил мир, пятьдесят лет продолжалась почти непрерывная революция. Это была самая бесславная эпоха во всей римской истории. Правда, в западном и восточном направлениях римляне перешагнули через Альпы, на испанском полуострове власть римского оружия распространилась до Атлантического океана, а на македонско-греческом — вплоть до Дуная. Но это были дешевые и бесплодные лавры. Круг «иноземных народов, находившихся на полном произволе римского народа, в подчиненности ему, под властью его или в дружбе с ним104» существенно не расширился. Рим довольствовался реализацией приобретений доброго старого времени, постепенно обращал в полное подданство государства, которые были связаны с Римом более слабыми узами зависимости. За блестящим занавесом присоединения провинций скрывался заметный упадок римского могущества. В то время как вся античная цивилизация все более сосредоточивалась в римском государстве и принимала в нем все более универсальный характер, по ту сторону Альп и по ту сторону Евфрата народы, исключенные из этой цивилизации, начали переходить от обороны к наступлению. На полях сражений при Аквах Секстиевых и Верцеллах, при Херонее и Орхомене раздались первые раскаты грома, вестники той грозы, которая обрушилась на италийско-греческий мир со стороны германских племен и азиатских орд. Последние глухие отголоски этой грозы слышны еще чуть ли не в наше время. Но и внутреннее развитие Рима в эту эпоху носит тот же характер. Старый порядок бесповоротно рушится. Римская республика была первоначально городской общиной. Свободные граждане сами выбирали себе правителей и издавали законы. Правители, имея благоразумных советников, руководили общиной подобно царям в рамках этих законов. Общину окружали двойным кольцом: с одной стороны, италийский союз свободных городских общин, по существу однородных и родственных римской; с другой, внеиталийские союзники, т. е. свободные греческие города и варварские народы и правители; и те и другие скорее находились под опекой Рима, чем под его владычеством. В начале данной эпохи величественное здание было уже расшатано и начинало давать трещины, но все еще держалось на своем фундаменте; в конце эпохи от него не осталось камня на камне. Это было окончательным результатом революции, причем обе партии — как так называемая консервативная, так и демократическая, — одинаково содействовали этому. Верховная власть принадлежала теперь либо одному лицу, либо замкнутой олигархии знатных или богатых. Народ лишился всякого права на участие в управлении. Должностные лица стали зависимыми орудиями в руках очередного властелина. Городская община Рима сама взорвала себя своим неестественным расширением. Италийский союз растворился в городской общине. Внеиталийские союзники были на пути к полному превращению в подданных Рима. Вся органическая структура римской республики погибла; от нее не оставалось ничего, кроме аморфной массы более или менее разнородных элементов. Риму угрожала опасность полной анархии и внешнего и внутреннего разложения государства. Политическое развитие определенно шло к деспотизму. Спор шел еще лишь о том, будет ли деспотом замкнутый круг знатных семейств, сенат, состоящий из капиталистов, или же монарх. Политическое движение направлялось по пути, ведущему прямо к деспотизму: основная идея свободных республиканских учреждений, заключающаяся в том, что все борющиеся силы косвенным путем взаимно ограничивают друг друга, одинаково утрачена была всеми партиями; сначала оспаривали друг у друга власть при помощи дубин, вскоре взялись и за мечи. Революция была уже закончена в том смысле, что обе стороны признали старую конституцию окончательно устраненной, и цель и пути нового политического развития были ясно установлены. Однако для самой реорганизации государства революция нашла пока только временные решения. Ни учреждения Гракха, ни учреждения Суллы не носили окончательного характера. А самым печальным в это печальное время было то, что дальновидные патриоты сами утратили надежду и стремление к лучшему будущему. Солнце благодатной свободы неудержимо клонилось к закату, и сумерки надвигались на мир, еще недавно столь озаренный блеском. Это не была случайная катастрофа, которую могли бы предотвратить любовь к родине и гений. Римская республика погибала от застарелых общественных язв, в последнем счете от вытеснения среднего сословия невольничьим пролетариатом. Даже самый разумный государственный деятель оказывался в положении врача, который находится в мучительной нерешимости, продлить ли агонию умирающего или сократить ее. Не подлежит сомнению, что для Рима было бы тем лучше, чем скорее и решительнее тот или другой деспот устранит все остатки старого свободного строя и найдет новые формы и формулы для того скромного благосостояния человеческого общества, которое совместимо с абсолютизмом. При сложившихся обстоятельствах монархия имела то внутреннее преимущество перед всякой олигархией, что коллегиальное правительство не способно было к такому деспотизму с его энергичной созидательной и нивелирующей работой. Однако не эти хладнокровные соображения творят историю. Не рассудок, а страсть строит будущее. Оставалось лишь ждать, долго ли республика будет в таком положении, когда она не в состоянии ни жить, ни умереть; ждать, найдет ли она, наконец, в сильном человеке своего господина и, если возможно, своего воссоздателя, или же рухнет в бедствиях и бессилии.
Нам остается описать экономическую и социальную сторону этого процесса, поскольку это не было сделано раньше. Главной основой государственного хозяйства были с начала этой эпохи доходы с провинций.
Со времени битвы при Пидне в Италии прекратилось взимание поземельной подати, которая и прежде всегда была лишь чрезвычайным источником дохода наряду с постоянными доходами от государственных земель и от других сборов. В результате полную свободу от поземельной подати стали считать конституционной привилегией римских землевладельцев. На государственные регалии, как то: соляную монополию (I, 751) и чеканку монеты, вообще не смотрели, как на источники дохода, всего менее в эту эпоху. Новый налог на наследства тоже перестал взиматься и, возможно, он даже был прямо отменен. Итак, римская казна не извлекала из Италии, включая и Цизальпийскую Галлию, ничего, кроме доходов от государственных земель, а именно в Кампании, и от золотых приисков на земле кельтов, затем в казну поступали также сборы, взимавшиеся в связи с освобождением рабов, и сбор с товаров, привозимых морем в область города Рима не для собственного употребления. И тот и другой сбор можно по существу рассматривать, как налоги на роскошь. Доход от них, впрочем, должен был значительно возрасти с тех пор, как вся Италия, вероятно, с включением Цизальпийской Галлии, вошла в состав римской городской территории и вместе с тем — в состав римской таможенной территории.