хов, паривших над гражданскими войнами и проскрипциями того времени.
Такой же характерной чертой бросающегося в глаза разложения этой эпохи является эмансипация женщины. Экономически женщины давно уже стали самостоятельными; в эту эпоху мы встречаем уже специальных адвокатов для женщин, которые помогают одиноким богатым дамам в заведовании их состоянием и ведении их процессов, импонируя им своим пониманием дела и знанием права и благодаря этому добиваясь более щедрого вознаграждения и большей доли в наследствах, чем завсегдатай биржевой площади. Но женщины почувствовали себя освобожденными не только от экономической опеки отцов или мужей. Всякого рода любовные дела всегда были в моде. Балетные танцовщицы (mimae) могли поспорить с современными балеринами разнообразием своих занятий и своей ловкостью в них; их примадонны, как Киферида и другие, подобные ей, запятнали даже страницы истории. Но их как бы зарегистрированному ремеслу составлял существенную конкуренцию свободный промысел дам аристократического круга. Любовные связи стали таким заурядным явлением в самых знатных семьях, что только исключительный скандал мог сделать их предметом особых сплетен; судебное же вмешательство казалось почти смешным. Беспримерный скандал, учиненный в 693 г. [61 г.] Публием Клодием во время женского праздника в доме верховного понтифика и в тысячу раз худший, чем те происшествия, которые за пятьдесят лет до того привели к целому ряду смертных приговоров, прошел почти без всякого расследования и совершенно безнаказанно. Сезон купанья в апреле, когда государственные дела приостанавливались и высший свет стекался в Байи и Путеолы, приобретал особую привлекательность благодаря дозволенным и недозволенным связям, которые оживляли катанье в гондолах, так же как музыка и пение и элегантные завтраки на лодке или на берегу. Здесь дамы господствовали неограниченно; но они вовсе не довольствовались этой, по праву принадлежащей им, областью, но занимались также и политикой, появлялись на собраниях партий и принимали своими деньгами и интригами участие в беспутных действиях тогдашних котерий. Того, кто видел этих государственных деятельниц действующими на поприще Сципиона или Катона и замечал рядом с ними молодого щеголя, копировавшего всю внешность своей возлюбленной своим гладким подбородком, тонким голоском и походкой с перевальцем, косыночками на груди и голове, запонками на рукавах и женскими сандалиями, — того должна была устрашить противоестественность этого общества, в котором оба пола, по-видимому, хотели обменяться ролями. Как в аристократических кругах смотрели на развод, показывает пример их лучшего и наиболее нравственного представителя, Марка Катона, который не постеснялся по просьбе одного друга, хотевшего жениться на его жене, развестись с ней и так же мало затруднился жениться вторично на той же самой женщине после смерти этого друга. Безбрачие и отсутствие детей распространялись все более, особенно в высших кругах. Если брак давно считался здесь бременем, которое люди принимали на себя разве лишь ради общественной пользы, то даже у Катона и его единомышленников мы находим теперь то правило, которому за сто лет до него Полибий приписывал падение Эллады, что граждане обязаны сохранять в целости крупные состояния и потому не должны иметь слишком много детей. Как далеки были те времена, когда прозвище человека, имеющего детей (proletarius), считалось почетным в глазах римлянина!
Вследствие этих социальных условий латинское племя в Италии вымирало с ужасающей быстротой и прекрасные местности постигало полное запустение или же они заселялись паразитическими элементами. Значительная часть населения Италии устремилась за границу. Уже то количество даровитых людей и рабочих сил, которое требовалось для назначения италийских чиновников и италийских гарнизонов во все области Средиземного моря, превышало наличные силы полуострова, тем более что эти посланные на чужбину элементы по большей части утрачивались для нации навсегда. Чем более римская община разрасталась в государство, вмещавшее в себе множество народностей, тем более правящая аристократия отвыкала считать Италию своим исключительным отечеством; из числа же набранных или навербованных солдат значительная часть погибла во многих войнах, особенно во время кровавых междоусобиц, другие же совершенно порывали с родиной вследствие долгой службы вдали, иногда растягивавшейся на всю их жизнь. Подобно государственной службе и спекуляция удерживала на всю жизнь или же на известное время вне страны часть землевладельцев и почти все купечество и вследствие деморализующего влияния торговых поездок отучала, в особенности купцов, от обычной гражданской жизни на родине и от многих связей и обязательств по отношению к своим семьям. В виде компенсации Италия получала, с одной стороны, пролетариат из рабов и вольноотпущенников и, с другой — ремесленников и торговцев из Малой Азии, Сирии и Египта, которые расплодились, главным образом, в столице и еще более в портовых городах Остии, Путеолах, Брундизии. Но в большей и важнейшей части Италии не было даже такой замены более чистых элементов нечистыми и население заметно сокращалось. В особенности это было заметно в местностях, богатых пастбищами; благословенную страну скотоводства, Апулию, современники называли самой безлюдной частью Италии; точно то же происходило и в окрестностях Рима, где Кампания под переменным действием застоя в земледелии и возраставшей порчи воздуха с каждым годом все более пустела. Лабики, Габии, Бовилы, некогда приветливые сельские городки, пришли в такой упадок, что трудно было собрать представителей от них для церемоний латинского праздника. Тускул, все еще одна из важнейших общин Лация, состоял почти только из нескольких знатных семейств, которые жили в столице, но удерживали за собой права тускуланских обывателей, и по числу граждан-избирателей стоял далеко позади даже мелких общин внутренней Италии. Коренное, годное для военной службы население в этом крае, который прежде являлся основой боевой силы Рима, до такой степени вымерло, что в те времена, читая баснословные в сравнении с новейшей действительностью сказания летописи о войнах с эквами и вольсками, люди испытывали изумление, даже, может быть, ужас. Не повсюду положение было столь безотрадно и, конечно, не во всех остальных частях средней Италии и Кампании, но все-таки, как сетует Варрон, «некогда многолюдные города Италии теперь стояли опустевшие».
Зловещую картину представляла Италия при режиме олигархии. Между миром нищих и кругом богатых людей ничто не смягчало рокового противоречия. Чем явственнее и мучительнее ощущалось оно с обеих сторон, чем более богатство достигало опьяняющего величия и чем глубже зияла пропасть нищеты, тем чаще в этом изменчивом мире спекуляции и игры счастия отдельные личности поднимались из низов на самую вершину и снова низвергались с высоты величия в пропасть. Чем более расходились между собой оба мира по внешности, тем теснее сходились они в одинаковом отрицании семейной жизни, которая составляет основу и зародыш всякой национальности, в одинаковой праздности и склонности к роскоши, одинаковой экономической беспочвенности, одинаково недостойном сервилизме, подкупности, различающейся разве только по своему тарифу, одинаково преступной деморализации, одинаковом поползновении вести борьбу против собственности. Богатство и бедность в тесном союзе между собой изгоняли италиков из Италии и наполняли полуостров толпами рабов или же ужасным безмолвием пустыни. Вся эта картина зловеща, но вовсе не единственна в своем роде: везде, где в рабовладельческом государстве вполне развивается господство капитала, оно одинаково опустошает прекрасный мир божий. Подобно тому, как вода в потоках отражает в себе всевозможные цвета, клоака же постоянно остается одна и та же, так и Италия цицероновской эпохи, по существу, похожа на Элладу эпохи Полибия и еще более на Карфаген времен Ганнибала, где совершенно таким же путем всемогущий капитал довел средний класс до уничтожения, а торговлю и землевладение поднял до крайних пределов процветания, и под конец привел к лицемерно прикрытому нравственному и политическому падению нации. Все страшное зло, причиненное капиталом в современной жизни народу и цивилизации, остается далеко позади ужасов, имевших место в древних капиталистических государствах, поскольку свободный человек, как бы он ни был беден, всегда остается выше раба; лишь когда созреют пагубные семена, попавшие на почву Северной Америки, человечество снова пожнет подобные плоды.
То зло, от которого изнемогало италийское народное хозяйство, было неизлечимо в самой своей основе, а то, что можно еще было исправить, должен был сделать, главным образом, сам народ и время, так как даже самое мудрое правительство, как и самый искусный врач, не могут превратить испорченные соки организма в здоровые, а могут только устранить при глубоко скрытых недугах те случайности, которые мешают действию целебных сил природы. Мирная энергия нового правительства гарантировала, что подобный отпор будет дан, благодаря чему некоторые из худших явлений исчезли сами собой, как, например, искусственное увеличение пролетариата, безнаказанность преступлений, продажа должностей и многое другое. Но для правительства мало было только не вмешиваться. Цезарь не принадлежал к числу тех хитроумных людей, которые потому не строят среди моря плотины, что никакая преграда не в состоянии сдержать прилива. Всего лучше, когда народ и его экономическое развитие следуют по нормальному пути; но поскольку они уже свернули с него, Цезарь употребил всю свою энергию на то, чтобы воздействием свыше вернуть нации отечество и семью и преобразовать народное хозяйство с помощью законов и декретов.
Для того чтобы помешать продолжительному отсутствию италиков из Италии и принудить аристократию и купечество основывать домашний очаг на родине, не только был сокращен срок службы солдат, но всем италикам, даже сенаторского звания, было запрещено жить вне Италии иначе, как по общественным делам, а людям, достигшим брачного возраста (от 20 до 40 лет), не разрешалось отсутствовать из Италии более трех лет подряд. По этой же причине Цезарь еще во время своего первого консульства, при основании колонии в Капуе, особенно позаботился об отцах, имевших много детей; сделавшись же императором, он назначил особые награды отцам больших семей и в то же время решал в качестве верховного судьи с неслыханным, по римским понятиям, ригоризмом дела о разводе и прелюбодеянии. Он не счел даже ниже своего достоинства издать подробный закон о роскоши, между прочим, ограничивший расточительность в строительном деле, по крайней мере в одном из ее безумнейших проявлений, именно в сооружении надгробных памятников; определил известный скок, возраст и звание для ношения пурпуровых одежд и жемчуга и совершенно воспретил носить его взрослым мужчинам, назначил максимум расходов на стол и прямо-таки воспретил некоторые изысканные блюда. Подобные распоряжения были, правда, не новы, но ново было то, что «блюститель нравов» строго следил за их исполнением, наблюдал за съестными рынками через посредство наемных надсмотрщиков, производи