млян больше всего должны были горевать над трупом великого освободителя его провинциальные подданные.
Но это устранение существующих злоупотреблений не составляло главной задачи провинциальных реформ Цезаря. По мнению как аристократов, так и демократов, провинции были в римской республике тем, чем их часто называли: поместьями римского народа, и в этом духе ими пользовались и их эксплуатировали. Всему этому наступил теперь конец. То, что называлось провинциями, должно было постепенно сойти со сцены, чтобы подготовить обновленной эллино-италийской нации новую, более обширную родину, где ни один округ не существовал бы только ради другого, а все для одного и один для всех; все скорби и язвы народные, для которых не было исцеления в старой Италии, должны были сами собой исчезнуть среди новых порядков обновленной родины, более бодрой, широкой и величественной народной жизни. Мысли эти были, конечно, не новы. Многовековая эмиграция из Италии подготовила, — правда, без ведома самих эмигрантов, — подобное расширение Италии. На основании строго обдуманного плана сперва Гай Гракх, творец римской демократической монархии, инициатор заальпийских завоеваний, основатель колоний в Карфагене и Нарбонне, направил италиков за пределы Италии; вслед за ним другой гениальный государственный человек, вышедший из рядов римской демократии, Квинт Серторий, стал приобщать западных варваров к латинской цивилизации. Он дал знатной испанской молодежи римскую одежду, приучал ее говорить по-латыни и искать высшего образования в италийском духе в школе, основанной им в Оске. В начале правления Цезаря во всех провинциях и зависимых государствах уже существовала масса италийского населения, правда, еще недостаточно устойчивого и концентрированного. Не говоря уже о настоящих италийских городах в Испании и южной Галлии; вспомним только о многочисленных войсках из граждан, которые набирали Серторий и Помпей в Испании, Цезарь в Галлии, Юба в Нумидии, конституционная партия в Африке, Македонии, Греции, Малой Азии и Крите, вспомним, правда, плохо настроенную латинскую лиру, на которой городские поэты в Кордубе пели хвалу римским полководцам еще во время серторианской войны, вспомним, наконец, переводы греческих стихотворений, особенно ценившиеся за их изящный язык, которые опубликовал вскоре после смерти Цезаря древнейший из известных внеиталийских поэтов, трансальпинец Публий Теренций Варрон Атацинский.
С другой стороны, слияние латинского и эллинского духа было, можно сказать, явлением столь же древним, как сам Рим. Еще во время объединения Италии победоносная латинская нация ассимилировала все побежденные народности и только одну греческую вобрала в себя, не слившись с ней внешним образом. Где бы ни появлялся римский легионер, за ним следовал греческий школьный учитель, в своем роде такой же завоеватель, как и первый. Уже в раннюю пору мы встречаем на Гвадалквивире известных греческих лингвистов, и в Оскской школе изучался не только латинский, но и греческий язык. Само высшее римское образование было не чем иным, как провозглашением на италийском языке великого евангелия эллинского искусства и духа; и эллин не мог протестовать, — по крайней мере вслух, — против скромного притязания цивилизирующих завоевателей распространять культуру среди западных варваров на их собственном языке. Везде, и в особенности там, где национальное чувство сказывалось всего сильнее, — на границах, которым угрожало подавляющее всякую национальность влияние варваров, как, например, в Массалии, на северном берегу Черного моря, на Евфрате и Тигре, — уже издавна грек видел в Риме опору и защиту эллинизма; и, действительно, города, основанные Помпеем на далеком Востоке, возобновляли после многовекового перерыва благотворное дело Александра. Мысль об итало-эллинском государстве с единой национальностью и двумя языками не была новой, — иначе она была бы только ошибкой; но заслуга превращения ее из туманного представления в ясную, конкретную формулу и постепенного перехода от разрозненных начинаний к концентрированному действию есть дело третьего и величайшего из демократических государственных деятелей Рима.
Первым и существеннейшим условием политической и национальной нивелировки государства было поддержание и распространение обеих народностей, предназначенных к совместному господству, и возможно быстрое устранение стоявших рядом с ними варварских или же только слывших варварскими племен.
В известном смысле можно было поставить наряду с римлянами и греками еще третью народность, которая в тогдашнем мире соперничала с ними своей вездесущностью и которой суждено было играть и в государстве Цезаря не последнюю роль. Это были иудеи.
Поразительно гибкий и упорный народ этот не имел ни в древности, ни в новое время настоящего отечества, будучи повсюду как дома и как будто властвуя везде и нигде. Преемники Давида и Соломона вряд ли имели для евреев того времени большее значение, чем теперь имеет для них Иерусалим. Народ, конечно, находил для своего религиозного и духовного единства видимую опору в маленьком Иерусалимском царстве, но он отнюдь не состоял только из подданных Асмонейской династии, а из целого ряда иудейских общин, разбросанных по всему парфянскому и римскому государствам. В особенности в Александрии и точно так же в Кирене иудеи составляли внутри этих городов свои особые административно и даже территориально обособленные общины, довольно похожие на еврейские кварталы в наших городах, но более свободные и руководимые этнархом (народным владыкой), игравшим роль высшего судьи и правителя. Как многочисленно было даже в Риме иудейское население еще до Цезаря и как сплочены были иудеи в племенном отношении уже в то время, видно из замечания одного современного писателя, что для наместника бывает опасно вмешиваться в дела иудеев своей провинции, так как по возвращении в Рим он рискует быть освистанным столичной чернью. И в то время преобладающим занятием иудеев была торговля; вместе с римским купцом-завоевателем пробирался тогда всюду и иудейский торговец, подобно тому как впоследствии он следовал за генуэзскими и венецианскими купцами и как у римского купечества, так и у иудейского повсеместно накоплялись капиталы. Уже в ту пору мы замечаем своеобразную антипатию западных людей к этой чисто восточной расе, к ее чуждым им понятиям и нравам. Иудейство, не представляя особенно отрадного явления в безотрадной вообще картине тогдашнего смешения народов, отмечало собой тем не менее исторический момент, развивавшийся вместе с естественным ходом вещей, — такой момент, которого не мог ни игнорировать, ни побороть ни один государственный деятель и которому Цезарь (подобно своему предшественнику Александру), здраво взвешивая обстоятельства, скорее даже оказывал возможное содействие. Если Александр, основатель александрийской иудейской общины, сделал этим самым для иудейского народа не менее, чем его собственный царь Давид сооружением иерусалимского храма, то и Цезарь оказывал содействие иудеям и в Александрии и в Риме специальными льготами и привилегиями и защищал их своеобразный культ от местных римских и греческих жрецов. Оба великих человека, конечно, не думали о том, чтобы предоставить иудейской нации равное место наряду с эллинской или италийско-эллинской народностями. Но иудей не получил, подобно западным народам, в виде дара Пандоры, политической организации и держится вообще индифферентно по отношению к государству; он так же трудно расстается с устоями своей национальной индивидуальности, как охотно приспособляется к любой другой национальности, усваивая культуру чужих народов, — и в силу этих свойств иудей был как бы необходим в государстве, созданном на развалинах целой сотни живых политических организмов, для того чтобы стать отечеством несколько абстрактной и искусственной национальности. Иудаизм являлся и в древнем мире активным ферментом космополитизма и национального распада и вследствие этого был особенно полноправным членом Цезарева государства, в котором гражданственность, в сущности, была лишь космополитизмом, народность же была в основе лишь гуманностью.
Но положительными элементами нового гражданства оставались только латинская и эллинская национальности. Специфически италийскому республиканскому государству наступил конец; тем не менее разговоры среди недовольной знати, будто Цезарь нарочно старается погубить Италию и Рим, чтобы перенести центр тяжести государства на греческий Восток и сделать столицей его Александрию или Илион, были столь же понятной, как и нелепой болтовней. Напротив, во всех начинаниях Цезаря преобладание оставалось всегда за латинской национальностью, что сказывается уже в том, что все его распоряжения издавались на латинском языке и только назначавшиеся для греческих стран повторялись и по-гречески. Вообще же он устанавливал отношения между двумя великими национальностями, составлявшими его монархию, так же как это делали в объединенной Италии его республиканские предшественники: эллинская национальность охранялась всюду, где она существовала, италийская же распространялась по возможности, и ей присуждалось наследие тех этнических групп, которые обречены были на исчезновение. Это было необходимо потому, что полное равенство греческого и латинского элементов в государстве, без сомнения, повлекло бы за собой в короткое время ту катастрофу, к которой много веков спустя привел византинизм, так как эллинизм не только культурно во всех отношениях превосходил римскую народность, но превышал ее и численностью и имел в самой Италии в массе добровольно или поневоле переселявшихся туда эллинов и полуэллинов несметное количество невзрачных, но по своему влиянию недостаточно высоко оцененных апостолов. Как о наиболее выдающемся явлении в этой области необходимо вспомнить власть греческих лакеев над римскими монархами, столь же древнюю, как и сама монархия; на первом месте в этом длинном и отвратительном списке стоит лакей и доверенный Помпея Феофан из Митилены, который благодаря своей власти над слабохарактерным господином содействовал, вероятно, более кого-либо другого началу войны между Цезарем и Помпеем. Не без основания соотечественники воздавали ему после его смерти божеские почести; ведь благодаря ему началось господство камердинеров времен империи, господство, которое до известной степени было и господством эллинов над римлянами. Поэтому правительство имело полное право не оказывать покровительства свыше распространению эллинизма, по крайней мере на Западе. Если в Сицилии не только было снято бремя десятины, но, кроме того, ее общинам даровано латинское право, за чем, как предполагалось, должно было в свое время последовать полное уравнение Сицилии с Италией, то намерением Цезаря было, конечно, всецело включить в состав Италии этот прекрасный, но в то время запустевший и экономически попавший в большей своей части в руки италиков остров, которому природа судила быть не только соседом Италии, но и одной из прекраснейших ее областей. Вообще же там, где эллинизм уже укоренился, он поддерживался и охранялся. Как политические кризисы ни подсказывали императору мысль об уничтожении столпов эллинизма на Зап