ю. Но если игра со счастьем народов может быть забавна и беспрепятственно продолжаться долгое время, то это вместе с тем коварная игра, которая в свое время поглотит игроков; никто не станет пенять на топор, если он подрубит в корне дерево, носящее подобные плоды. Для римской олигархии наступило теперь это время. Понтийско-армянская война и вопрос о пиратах стали ближайшими причинами свержения сулланского режима и установления революционной военной диктатуры.
ГЛАВА IIIСВЕРЖЕНИЕ ОЛИГАРХИИ И ГОСПОДСТВО ПОМПЕЯ.
Сулланская конституция все еще держалась непоколебимо. Буря, которую дерзнули поднять против нее Лепид и Серторий, была отражена с незначительным ущербом. Но правительство не сумело достроить это лишь наполовину законченное здание с той энергией, которая отличала его основателя. Характерно, что правительство не поделило земель, назначенных Суллой для раздела, но не парцеллированных еще при нем самом, и не отказывалось совершенно от притязаний на эти земли. Оно позволяло прежним собственникам временно владеть ими, не оформляя их прав, и допустило даже самовольный захват отдельными лицами многих не розданных еще участков государственной земли по старой системе оккупации, которая была юридически и фактически отменена реформами Гракхов. Все, что было в установлениях Суллы безразлично или неудобно для оптиматов, игнорировалось или отменялось ими без колебаний; так было, например, с лишением целых общин права гражданства, с запрещением объединения новых крестьянских наделов, с рядом вольностей, предоставленных Суллой отдельным общинам, причем, конечно, суммы, уплаченные общинами за эти привилегии, им не возвращались. Однако, хотя эти нарушения установлений Суллы самим же правительством и поколебали фундамент этого здания, все же Семпрониевы законы оставались в основном отмененными.
Не было, конечно, недостатка в людях, мечтавших о восстановлении Гракховой конституции, как и в попытках достигнуть путем постепенных конституционных реформ того, чего Лепид и Серторий добивались революционным путем.
Еще под давлением агитации Лепида, после смерти Суллы (676) [78 г.], правительство согласилось восстановить отчасти раздачу хлеба, и оно продолжало делать все возможное, чтобы в этом насущном для столичного пролетариата вопросе пойти ему навстречу. Когда, несмотря на эти раздачи, высокие цены на хлеб, вызванные, главным образом, набегами пиратов, привели к страшной дороговизне, из-за которой в 679 г. [75 г.] в Риме произошли сильные уличные беспорядки, чрезвычайные закупки зерна в Сицилии за счет правительства помогли самой тяжелой нужде, а предложенный консулами 681 г. [73 г.] хлебный закон регулировал закупку сицилийского зерна и предоставил правительству средства для предупреждения подобных бедствий, правда, за счет провинциалов.
Но и другие пункты разногласий, носившие менее материальный характер, как восстановление власти трибунов в ее прежнем объеме и упразднение сенаторских судов, не переставали быть предметом демократической агитации, причем здесь правительство давало более энергичный отпор. Спор о полномочиях трибунов был начат еще в 678 г. [76 г.], тотчас после поражения Лепида, народным трибуном Луцием Сицинием — быть может, потомком носившего то же имя лица, впервые занимавшего эту должность более 400 лет до этого, но он потерпел неудачу ввиду сопротивления, оказанного ему деятельным консулом Гаем Курионом. В 680 г. [74 г.] Луций Квинктий возобновил агитацию по этому вопросу, но отказался от своего намерения благодаря влиянию консула Луция Лукулла. Через год с большим рвением пошел по его стопам Гай Лициний Макр, перенесший, что весьма характерно для эпохи, свою литературную эрудицию в политическую жизнь и под влиянием прочитанного им летописного рассказа советовавший гражданам уклониться от воинской повинности.
Вскоре стали раздаваться весьма обоснованные жалобы и на плохое отправление правосудия присяжными из сенаторов. Добиться осуждения ими сколько-нибудь влиятельного лица было почти невозможно. Мало того, что коллега — сам бывший или будущий обвиняемый — чувствовал сострадание к провинившемуся коллеге, продажность присяжных почти не составляла уже исключения. Многие сенаторы были изобличены в этом преступлении перед судом, на других, не менее виновных, показывали пальцами. Наиболее почтенные из оптиматов, как, например, Квинт Катулл, признавали в публичном заседании сената, что жалобы эти вполне обоснованы. Некоторые особенно обратившие на себя внимание случаи неоднократно вынуждали сенат — например в 680 г. [74 г.] — обсуждать меры против продажности присяжных, разумеется, лишь так долго, пока не утихал поднятый шум и дело можно было предать забвению. Результатом этого отсутствия правосудия было в особенности такое систематическое ограбление и притеснение провинциалов, в сравнении с которым даже прежние злодеяния казались сносными и умеренными. Кражи и грабежи были, так сказать, узаконены обычаем; комиссия по делам о вымогательствах стала чем-то вроде учреждения, где возвращавшиеся с наместничества сенаторы облагались налогом в пользу их оставшихся дома коллег. Но когда один почтенный сицилиец был заочно и без допроса приговорен наместником к смерти за то, что он отказался помочь ему совершить преступление, когда даже римские граждане, если они не были всадниками или сенаторами, должны были бояться в провинциях розог и секиры римского правителя и древнейшее достояние римской демократии — обеспеченность жизни и телесная неприкосновенность — стало попираться господствовавшей олигархией, тогда и народ на римском форуме начал прислушиваться к жалобам на правителей провинций и на несправедливых судей, на которых падала моральная ответственность за подобные преступления. Оппозиция, конечно, не преминула напасть на своих противников на почти единственной оставшейся ей почве — в суде. Так, молодой Гай Юлий Цезарь, также принимавший, насколько позволял его возраст, усердное участие в агитации за восстановление власти трибунов, в 677 г. [77 г.] привлек к суду одного из виднейших деятелей сулланской партии, консуляра Гнея Долабеллу, а в следующем году — другого сулланского офицера, Гая Антония; так, Марк Цицерон в 684 г. [70 г.] привлек к ответу Гая Верреса, одного из самых жалких ставленников Суллы, бывшего злейшим бичом провинциалов. Снова и снова изображались перед собравшейся толпой со всей цветистостью итальянского красноречия, со всей желчностью итальянского юмора картины мрачной эпохи проскрипций, ужасные страдания провинциалов, позорное состояние римского уголовного суда; покойный властитель и пережившие его клевреты беспощадно отдавались в жертву гневу и насмешкам толпы. Восстановление полной власти трибунов, с которой свобода, могущество и счастье государства и нации казались связанными древними священными чарами, возвращение «строгих» всаднических судов, возобновление упраздненной Суллой цензуры для чистки высшего государственного учреждения от гнилых и вредных элементов ежедневно громко требовались ораторами народной партии.
Однако от этого дело не менялось. Скандала и шумихи было достаточно, но настоящий успех все же нисколько не был достигнут тем, что правительство поносили по заслугам и даже сверх того. Материальная сила, пока дело не дошло еще до военного вмешательства, оставалась в руках столичного гражданства, но тот «народ», который толкался на улицах Рима и на форуме избирал должностных лиц и творил законы, сам был ничуть не лучше правящего сената. Правда, правительство должно было считаться с толпой там, где речь шла об ее собственных кровных интересах, поэтому и был восстановлен хлебный закон Семпрония. Но нечего было думать о том, чтобы эти граждане серьезно отнеслись к какой-нибудь идее или целесообразной реформе. Справедливо применяли к римлянам того времени слова Демосфена об афинянах: эти люди очень ревностны, пока стоят вокруг ораторской трибуны и выслушивают предложения, но, вернувшись домой, никто не думает уже больше о том, что слышал на площади. Как ни раздували пламя демократические агитаторы, все усилия их были напрасны, потому что не было горючего материала. Правительство знало это, и в крупнейших принципиальных вопросах оно не шло ни на какие уступки; самое большее, что оно согласилось сделать, было объявление амнистии лицам, эмигрировавшим с Лепидом (682) [72 г.]. Все сделанные уступки прошли не столько под давлением демократов, сколько благодаря посредничеству умеренных аристократов, однако из двух законов, проведенных в 679 г. [75 г.] единственным оставшимся в живых вождем этой партии, Гаем Коттой, во время его консульства, один закон, касавшийся судов, был отменен уже в следующем году, а второй, упразднявший постановление Суллы, что лица, исполнявшие обязанности трибуна, лишаются права занимать другие магистратуры, но оставлявший в силе прочие ограничения, вызвал, как и все полумеры, лишь недовольство обеих сторон. Партия реформистски настроенных консерваторов, лишившаяся вскоре вследствие преждевременной смерти Котты (около 681 г. [73 г.]) своего виднейшего вождя, все более и более приходила в упадок, сдавленная с двух сторон все резче обнаруживавшимися крайними тенденциями. А из этих двух направлений партия правительства, как бы она ни была плоха и слаба, разумеется, была в более выгодном положении, чем равным образом плохая и слабая оппозиция.
Но это выгодное для правительства положение изменилось, когда резче обнаружились разногласия между ним и теми из его сторонников, стремления которых не ограничивались почетным креслом в сенате и аристократической виллой. В первую очередь к ним принадлежал Гней Помпей. Правда, и он был приверженцем Суллы, но мы уже раньше указали, как плохо он ладил со своей партией, так как происхождение его, его прошлое и его надежды создавали преграду между ним и нобилитетом, щитом и мечом которого он официально считался. Это расхождение бесповоротно усилилось во время испанских походов Помпея (677—683) [77—71 гг.]. Правительство назначило его в коллеги настоящему представителю аристократии Квинту Метеллу неохотно и не совсем добровольно, а он со своей стороны обвинял сенат — и не без основания — в том, что его небрежное или злонамеренное невнимание к испанским армиям было причиной их поражений и поставило на карту судьбу всей экспедиции. Вернувшись теперь победителем над явными и тайными врагами и стоя во главе закаленной в боях и преданной ему армии, он требовал земельных наделов для своих солдат, а себе — триумфа и консульства. Последние требования противоречили закону. Помпей, хотя и облекавшийся уже неоднократно в чрезвычайном порядке высшей должностной властью, не занимал еще ни одной ординарной магистратуры, он не был даже квестором и все еще не состоял членом сената, между тем как консулом мог быть лишь тот, кто прошел всю лестницу ординарных должностей, а на триумф имели право только лица, облеченные обычной верховной властью. По закону сенат имел право ответить на притязания Помпея на должность консула указанием, что ему нужно сначала стать квестором, а на его требование о триумфе — напоминанием о великом Сципионе, который при таких же обстоятельствах отказался от триумфа после завоевания Ис