литики, он сам начнет действовать и вместе со своими могущественными друзьями подготовит дальнейшие события. Терроризированное таким образом большинство исполнило то, что ему было приказано; оно постановило, что в назначенный и очень недалекий срок Цезарь должен передать Трансальпинскую Галлию Луцию Домицию Агенобарбу, а Цизальпинскую — Марку Сервилию Нониану; кроме того, он должен распустить войско, в противном же случае с ним поступят как с государственным изменником. Когда трибуны, стоявшие на стороне Цезаря, воспользовались своим правом интерцессии и протестовали против этого постановления, они не только подверглись в самой курии (как они по крайней мере утверждали) оскорблениям со стороны солдат Помпея, грозивших им мечами, и вынуждены были для спасения своей жизни бежать из столицы в невольничьей одежде, но, кроме того, окончательно запуганный сенат признал их вмешательство, формально вполне законное, революционной попыткой, объявил отечество в опасности и в обычных выражениях призвал граждан к оружию, поставив во главе вооружившихся преданных конституции магистратов (7 января 705 г. [49 г.]).
Но этого было уже достаточно. Когда Цезарь узнал от трибунов, бежавших в его лагерь и умолявших о защите, как были приняты в столице его предложения, он собрал солдат тринадцатого легиона, пришедшего тем временем с места своей стоянки в Тергесте (Триест) в Равенну, и объяснил им положение вещей. В блестящей речи, произнесенной в ту тяжелую минуту, когда вместе с его судьбой решались и судьбы мира, он проявил себя не только гениальным знатоком человеческих душ и властителем умов, не только щедрым военачальником и победоносным полководцем, обращавшимся к тем воинам, которые были им призваны и целых восемь лет с возрастающим энтузиазмом шли за его знаменем. Эту речь произнес энергичный и последовательный государственный человек, который в течение двадцати девяти лет отстаивал дело свободы как при благоприятных, так и при неблагоприятных условиях, несмотря на кинжалы убийц, палачей аристократии, мечи германцев, волны неведомого Океана, никогда не отступая и не колеблясь; тот самый человек, который уничтожил сулланскую конституцию, свергнул владычество сената, усилил и организовал во время борьбы по ту сторону Альп безоружную и беззащитную до этого демократию; он говорил не Клодиевой публике, республиканский энтузиазм которой давно уже погас и превратился в пепел, а молодым бойцам, пришедшим из городов и сел Северной Италии, которые еще четко и ясно воспринимали грандиозную идею гражданской свободы, еще способны были бороться и умереть за свои идеалы; получившим революционным путем из рук Цезаря гражданские права для своей родины, в чем им отказывало правительство; обреченным в случае падения Цезаря на гибель под ударами топоров и розог, имевшим уже несомненное доказательство, с какой неумолимой жестокостью олигархия хотела применить карательные меры против транспаданцев. Перед такими-то слушателями изложил этот замечательный оратор положение вещей. Он говорил о той благодарности за завоевание Галлии, которую готовила знать армии и ее полководцу; о пренебрежительном упразднении комиций; о запуганности сената; о священной обязанности отстаивать с оружием в руках завоеванный предками у знати пятьсот лет назад народный трибунат, оказаться верными присяге, которую они принесли от имени всех будущих поколений, не боясь смерти, защищать грудью народных трибунов. Когда же он в качестве вождя и полководца популяров напомнил воинам народа, что попытки примирения ни к чему не привели, уступчивость доведена до крайности, и предложил солдатам следовать за ним в последний, неизбежный, решительный бой против ненавистной и презренной, предательской, неспособной и до смешного неисправимой знати, — не нашлось ни одного офицера, ни одного солдата, который не откликнулся бы на этот призыв. Выступление в поход было объявлено. Цезарь во главе авангарда перешел ручей, который отделял его провинцию от Италии и по ту сторону которого, согласно конституции, проконсул Галлии объявлялся вне закона. Вступая после девятилетнего отсутствия на родную землю, он тем самым вступил и на путь революции. «Жребий был брошен».
ГЛАВА XБРУНДИЗИЙ, ИЛЕРДА, ФАРСАЛ И ТАПС.
Вопрос о том, кому из властителей быть единодержавным, должен был решиться силой оружия. Посмотрим, каково было соотношение сил Цезаря и Помпея к началу предстоящей войны.
Могущество Цезаря прежде всего было основано на совершенно неограниченной власти, которой он пользовался в своей партии. Если в этой власти смешивались идеи демократии и монархии, то это не было результатом случайной коалиции, которая легко могла распасться; в самой сущности демократии без представительства коренилось то обстоятельство, что и она и монархия находили в Цезаре свое высшее и предельное выражение. Поэтому и в политических и в военных вопросах Цезарю принадлежало решающее слово как в первой, так и во второй инстанции. Как бы высоко он ни ставил каждое годное для его целей орудие, оно все-таки всегда оставалось только орудием; в своей партии Цезарь не имел товарищей, он был окружен одними только военно-политическими адъютантами, которые, как правило, были выходцами из армии и как солдаты были вымуштрованы так, чтобы никогда не спрашивать о причинах и целях, а только беспрекословно повиноваться. Поэтому в решительную минуту, когда началась гражданская война, из всех солдат и офицеров Цезаря только один отказался ему повиноваться; и подтверждением нашего взгляда на отношение Цезаря к своим приверженцам служит то, что этот человек был самым значительным из всех. Тит Лабиен делил с Цезарем все трудности мрачных времен Катилины, весь блеск галльского победоносного шествия, всегда был независимым начальником своих частей, нередко стоял во главе половины армии; без сомнения, он был старшим, способнейшим и вернейшим адъютантом Цезаря, выше всех стоящим, пользовавшимся наибольшим почетом. Еще в 704 г. [50 г.] Цезарь поставил его над Цизальпинской Галлией отчасти потому, что хотел передать этот важный пост в надежные руки, отчасти для того, чтобы способствовать успеху консульской кандидатуры Лабиена. Но тут именно Лабиен и вошел в сношения с противной партией; в начале военных действий в 705 г. [49 г.] он отправился на главную квартиру не Цезаря, а Помпея, и в течение всей гражданской войны с беспримерным раздражением боролся против своего старого друга и командира. Мы не имеем достаточных сведений о характере Лабиена и о подробностях его перехода на сторону другой партии; в основном мы видим здесь новое доказательство того, что вождь мог гораздо больше рассчитывать на своих низших офицеров, чем на маршалов. Судя по всему, Лабиен был одним из таких людей, которые соединяют с военными талантами полную неспособность к государственной деятельности, и когда им придет в голову несчастная мысль заниматься политикой, иногда помимо своей воли, пускаются на безумные выходки; много таких трагикомических примеров дает история наполеоновских маршалов. Возможно, что Лабиен считал себя вправе быть вторым главой демократии рядом с Цезарем; когда же его притязания были отвергнуты, — перешел во вражеский лагерь. Тут впервые обнаружилась вредная сторона того порядка вещей, при котором Цезарь считал своих офицеров лишь несамостоятельными адъютантами, не давал выдвинуться из их рядов людям, способным командовать отдельной армией, а между тем благодаря вероятному распространению военных действий на все провинции обширного государства являлась настоятельная необходимость именно в таких людях. Этот ущерб компенсировался, однако, главным условием всякого успеха (приобретаемым только этой ценой) — единством высшего руководства.
Это единое руководство приобретало большую силу благодаря тому, что употреблялись годные для дела орудия. Здесь прежде всего следует обратить внимание на армию. В ней все еще насчитывалось 9 легионов пехоты, или, самое большее, 50 тыс. человек, которые, однако, уже побывали в деле и из которых две трети участвовали во всех походах против кельтов. Конница состояла из германских наемников и наемников, набранных среди населения Норика, пригодность и надежность их обнаружилась в войне с Верцингеторигом. Полная разнообразных случайностей восьмилетняя война против храброй, хотя в военном отношении и уступавшей италикам, кельтской народности дала Цезарю возможность организовать свою армию так, как только он один способен был организовать. Годность солдат предполагает физическое развитие; при наборе Цезарь больше обращал внимание на силу и ловкость рекрутов, чем на их материальные средства и нравственные свойства. Но пригодность армии, как всякой машины, основывается прежде всего на легкости и скорости движения: в готовности каждую минуту выступить в поход и в быстроте марша солдаты Цезаря достигли редкого и никем не превзойденного совершенства. Отвага ставилась, конечно, выше всего: Цезарь с небывалым умением владел искусством возбуждать воинственное соревнование и корпоративный дух, так что предпочтение, оказываемое отдельным солдатам или целым отрядам, даже в глазах отстающих являлось как бы иерархией, с неизбежностью создававшейся храбростью. Цезарь отучил своих людей от страха тем, что в случаях, когда это можно было сделать без серьезного риска, вовсе не сообщал им о предстоящей битве и совершенно неожиданно вел их на врага. Наряду с храбростью ценилось и повиновение. Солдат должен был исполнять то, что ему приказывали, не спрашивая ни о причинах, ни о намерениях; иногда в сущности бесцельные трудности возлагались на него исключительно как упражнение в тяжелом искусстве слепого повиновения. Дисциплина была строгая, но не тяжелая; она применялась без послаблений, когда войско стояло перед врагом; в другое время, особенно после победы, строгость уменьшалась; если примерному в других отношениях солдату приходило в голову надушиться или украсить себя красивым оружием или каким-нибудь другим убранством, если он попадался даже в грубых выходках или очень серьезных проступках, не касавшихся, однако, военного дела, это пошлое франтовство и эти проступки сходили ему с рук; полководец был глух к жалобам провинциалов. Но попытки бунта никогда не прощались ни зачинщикам, ни всему отряду. Настоящему солдату, однако, недостаточно было быть способным, храбрым, послушным, он должен был охотно, по доброй воле проявлять эти добродетели. Только гениальные натуры могут своим примером, надеждами и прежде всего сознанием полезности данного предприятия заставить одушевленную машину, которой они управляют, с радостным увлечением нести тягости службы. Если офицер, требуя от своих солдат храбрости, должен был вместе с ними идти навстречу опасности, то Цезарь как полководец имел случай вынимать меч из ножен и сражаться наравне с лучшими воинами; что касается активности и способности преодолевать трудности, то он брал их на себя гораздо больше, чем требовал этого от солдат. Цезарь заботился о том, чтобы победа, приносящая больше всего выгод полководцу, была связана с осуществлением личных надежд и для воинов. Уже говорилось о том, в какой степени Цезарь умел воодушевлять солдат во имя демократии — насколько прозаические време