Le roi est mort, vive le roi![3] Это французское изречение приложимо ко всем монархиям с наследственным престолом. Такое государство не должно ни минуты оставаться без верховной власти. То же было и на Руси, а иначе безгосударное время грозило обратиться в смутное время. Обыкновенно наследник престола был известен заранее, и по кончине государя духовенство тотчас приводило к присяге его сына и преемника ближних и придворных людей, а затем и все население. Но Федор II скончался бездетным, не объявив своего наследника. По праву старшинства престол должен был перейти к следующему за ним единоутробному брату, шестнадцатилетнему Ивану; но он уже был известен своей болезненностью и умственной неспособностью. А рядом с ним стоял цветущий здоровьем и подававший большие надежды младший брат, десятилетний Петр, рожденный другой матерью. Естественно, двор разделился на две стороны или партии: Милославских и Нарышкиных. Эти партии сложились и определились еще прежде ввиду близкой кончины Федора. Сторона Нарышкиных при дворе была многочисленнее и сильнее; в ее рядах стояли самые знатные семьи, каковы: князья Черкасские, большая часть Голицыных, Долгорукие, Ромодановские, Шереметевы, Трубецкие, Стрешневы, Лыковы, Троекуровы и прочие. К ней примыкал патриарх Иоаким с высшим духовенством. Милославских поддерживали их родственники и свойственники, а из бояр-князей на сей стороне выдвигались только В.В. Голицын и И.А. Хованский. Душой этой партии явились два лица: искусившийся в придворных интригах Иван Михайлович Милославский и умная, энергичная царевна Софья.
Когда большой соборный колокол возвестил о кончине Федора и Кремль стал наполняться народом, высшее духовенство или Освященный собор и Боярская дума собрались в Передней палате, под председательством патриарха, чтобы решить вопрос о том, кого из двух царевичей посадить на престол. Собственно, этот вопрос был уже заранее решен в пользу младшего из них. Но партия Нарышкиных ожидала всякого зла от своих предприимчивых противников, и многие члены этой партии, отправляясь во дворец, на всякий случай надели броню под верхнее платье. На поставленный патриархом вопрос о новом государе собрание предложило спросить о том всех чинов Московского государства. Патриарх с синклитом вышел на крыльцо, велел созвать в церкви Спаса стольников, жильцов, дворян, детей боярских, торговых людей и обратился к ним с тем же вопросом. Очевидно, и в этой среде уже была подготовка. Послышались немногие голоса в пользу Ивана Алексеевича, но их заглушили многочисленные крики: «Быть государем царевичу Петру Алексеевичу!» Патриарх тут же спросил бояр, и они подтвердили народное избрание. Тогда он немедля благословил на царство Петра и заставил в своем присутствии учинить присягу думных людей и придворные чины; затем происходила присяга столичного населения и распространилась по областям.
К несчастью, среди партии Нарышкиных не оказалось таких лиц, которые бы сумели вовремя принять все нужные меры, чтобы укрепить это избрание и твердой рукой поддержать общественный порядок. За малолетством Петра, естественно, правительницей или регентшей становилась его родительница Наталья Кирилловна; но характером и энергией она не напоминала мать Грозного Елену Глинскую, которая выступила на сцену действия при подобных же обстоятельствах. Царица-мать хотя и видела свое трудное положение, однако ничего не предпринимала и, по-видимому, возлагала все свои надежды на правительственное искусство и опытность Артамона Сергеевича Матвеева, за которым в город Лух был отправлен стольник с царским повелением спешить скорее в Москву.
Но Милославские не дремали, они ловко пользовались нерешительностью и всяким промахом Нарышкиных.
Царевна Софья не только проводила дни у постели больного Федора, подавала ему лекарства и утешала его, но и после смерти брата, вопреки обычаям, устранявшим царевен от присутствия на торжественных обрядах, явилась на другой день 28 апреля в Архангельский собор на погребение. Царица Наталья не дождалась окончания долгой заупокойной службы и, совершив последнее целование усопшего царя, возвратилась с сыном во дворец, опасаясь переутомить мальчика дальнейшим стоянием, и притом натощак. За ней вышли и некоторые бояре. Этот преждевременный уход был замечен и навлек на царицу упреки со стороны теток покойного царя. Софья, наоборот, осталась до конца погребения и воплем провожала брата в могилу; а по выходе из собора, если верить маловероятному иностранному известию, она обратилась к народу с жалобой, будто Федора отравили его враги, а брата Ивана незаконно устранили от престола, и с просьбой отпустить ее с сестрами в иные христианские земли. Народ, конечно, заметил эту разницу в уважении к покойному царю. А тут еще пошли неодобрительные толки о братьях царицы Натальи, особенно об Иване Кирилловиче, который по поводу упомянутого ухода из Архангельского собора будто бы сказал, что не об умершем царе надо заботиться, а о живом. Бросилось в глаза и слишком быстрое придворное возвышение многих членов партии, особенно пятерых братьев Нарышкиных, не имевших за собой никаких заслуг. Старшему из них, Ивану, было не более 23 лет; а его уже пожаловали в бояре и оружничие.
Возбуждаемые в народе толки не имели большого значения, пока на сцену не выступила вооруженная сила. Милославские нашли себе опору в лице стрелецкого войска и ловко воспользовались его смутным настроением в данную минуту.
Стрелецкие полки в Москве жили по окраинам города в особых слободах, главным образом в Замоскворечье. Московские стрельцы были ратные люди оседлые, семейные и в значительном числе зажиточные; так как, получая жалованье, могли еще заниматься разными промыслами и торговлей, не неся за это посадских повинностей. Но подобные льготы не всегда согласовывались с воинской дисциплиной, и последняя к данному времени оказалась несколько расшатанной, чему особенно способствовал недостаток высшего правительственного надзора в царствование болезненного Федора II. Тем же недостатком воспользовались ближние начальники стрельцов. Приказные люди Стрелецкого приказа заодно с полковниками присваивали себе часть стрелецкого жалованья. Корыстолюбивые полковники старались поживиться на счет наиболее зажиточных подчиненных, покупали на их счет лошадей и принадлежности полкового пушечного наряда, стрелецкое платье; заставляли стрельцов, их жен и детей даром на себя работать, и даже в праздники, при постройке своих домов, при уходе за огородами, при уборке полей; причем неусердных жестоко наказывали батогами. Стрельцы роптали и волновались. Незадолго до кончины Федора они стали подавать царю челобитные на своих полковников. Сначала подали на Богдана Пыжова. Царь поручил своему любимцу Языкову разобрать дело. Языков взял сторону полковников. Некоторых челобитчиков наказали кнутом и сослали. Ободренные тем полковники усилили свои притеснения. 23 апреля в Стрелецкий приказ явился выборный от полка Семена Грибоедова и подал на него жалобу за его неправды и мучительства. Принявший ее дьяк, мирволя полковнику, доложил начальнику приказа князю Юрию Долгорукому, будто выборный стрелец приходил пьяный и грозил. Когда на следующий день тот же стрелец вновь пришел, по распоряжению князя дьяк взял его под караул и повел в слободу к съезжей избе, чтобы наказать кнутом. Но тут однополчане вырвали его из рук приказных служителей и жестоко их избили. Дьяк успел ускакать. Полк Грибоедова поднял бунт; а на следующий день к нему пристали почти все стрелецкие полки и солдаты Бутырского полка. Они написали челобитные на своих полковников и, в случае новой поблажки, грозили расправиться с ними собственноручно. Последовавшая в это время кончина Федора на несколько дней приостановила движение, и стрельцы беспрекословно присягнули Петру. Но уже 30 апреля ко дворцу явилась толпа с помянутыми челобитными от шестнадцати стрелецких полков и одного солдатского (Бутырского) и шумно, с угрозами требовали подвергнуть правежу полковников, чтобы те выплатили должные стрельцам деньги. Правительство Натальи Кирилловны растерялось и бросилось в противоположную крайность, то есть пошло на уступки мятежным требованиям. Сначала оно велело схватить обвиняемых полковников и посадить под караул; но так как стрельцы не унимались и потребовали выдачи полковников головой, то власти исполнили и это требование, хотя не вполне. А именно: по усиленной просьбе патриарха и архиереев стрельцы согласились, чтобы полковников не присылали к ним в слободы на расправу, а поставили бы на правеж перед разрядом. Тут несчастных били батогами, пока они не уплачивали иски, предъявленные стрельцами. Последние присутствовали толпами при истязаниях и своими криками заставляли продолжать или прекращать правеж. В то же время беспорядки и самоуправство стрельцов происходили в их слободах. Там они собирались перед своими съезжими избами и травили второстепенных начальников, глумились над ними, били их палками, бросали камнями; а тех, которые пытались строгостью обуздать своеволие, взводили на каланчи и оттуда сбрасывали вниз; толпа при этом кричала: «Любо, любо!»
Такое смутное состояние стрелецкого войска как нельзя более было на руку партии Милославских, то есть царевны Софьи и ее сообщников. Главный из них, Иван Михайлович Милославский, прямо устраивал заговор: под предлогом болезни он не выходил из дому; но по ночам к нему собирались разные доверенные люди и обсуждали план действия. По некоторым данным, роль главных его помощников играли: стольники братья Толстые, Иван и Петр Андреевичи, подполковники стрелецкие Циклер и Озеров, выборные стрельцы Одинцов, Петров и Чермный. Софьина постельница Федора Семенова Родимица, из украинских казачек, ходила в стрелецкие слободы, сыпала деньгами и всякими обещаниями от имени Софьи. Князь Хованский, прозванный Тараруем, смущал стрельцов предсказаниями всяких бед и наказаний от Нарышкиных, а также опасностью, которая будто бы грозила православной вере от их склонности к иноземцам. Его поджигательные речи падали на благодарную почву, ибо среди стрельцов было уже много приверженцев раскола. Мятежному настроению немало способствовало и то обстоятельство, что после разинского бунта многие участвовавшие в нем астраханские стрельцы были переведены в северные города, и между прочим в самую столицу. Таким образом, почти все стрелецкие полки были подготовлены к мятежу и уже громко похвалялись свергнуть Нарышкиных. Исключение составлял только Сухарев полк, который сдерживали в особенности пятисотенный Бурмистров и пятидесятник Борисов. Всех стрелецких полков в Москве тогда было 19, численностью от 700 до 800 человек в полку; общее их число составляло 14 000 человек с лишком.