Скрывавшаяся дотоле в тени, душа всего мятежа царевна Софья теперь выступила вперед и, пришедши к царице Наталье, решительным тоном, в присутствии бояр, сказала ей: «Брату твоему от стрельцов не отбыть; не погибать же нам всем за него». Бояре, по-видимому, вторили ее словам. Наталья Кирилловна, потеряв всякую надежду на спасение брата, велела привести его к церкви Спаса за Золотой решеткой. Тут его исповедали и приобщили Святых Тайн. Софья посоветовала дать ему в руки икону Богородицы, которая может послужить защитой от убийц. Эти приготовления и слезное прощание царицы с братом показались боярам слишком долгими. Один из них, престарелый и робкий князь Яков Никитич Одоевский, не удержался и сказал: «Сколько вам, государыня, ни жалеть, а расставаться надобно; а тебе, Иван, надо идти скорее, чтобы за тебя одного нам всем не погибнуть». Держа за руку брата, царица вывела его из церкви. Стрельцы, как только увидали свою жертву, не обращая внимания на икону, бросились на него, как звери, и потащили в Константиновский застенок; там его подвергли жестокой пытке и розыску в мнимой измене и покушении на жизнь царевича Ивана. На все вопросы он отвечал молчанием. Его повлекли на Красную площадь и там разрубили бердышами на части. Младшие братья Ивана Нарышкина успели спрятаться. А самого Кирилла Полуэктовича стрельцы освободили от смерти с условием, чтобы он постригся в монахи. В тот же день схватили доктора фон Гадена; томимый голодом, он воротился в город и был узнан. Когда его привели во дворец, царица Марфа Матвеевна и царевны тщетно пытались спасти его, уверяя стрельцов, что он невиновен в смерти Федора, что все лекарства, которые приготовлял и давал царю, он прежде сам отведывал. Злодеи кричали, что он чернокнижник, что у него нашли каких-то засушенных змей. Его даже пытали в Константиновском застенке, где слабонервный врач, чтобы прекратить свои мучения, подтверждал взведенные на него обвинения. Он также был изрублен в куски на Красной площади.
Трехдневные убийства наконец пресытили кровожадных мятежников. Перед вечером они собрались к дворцу и кричали: «Мы теперь довольны. Дай бог здоровья государю, царицам и царевнам; а с остальными изменниками пусть его царское величество чинит по своей воле». Стрельцы, конечно, не думали о том, какие потрясающие впечатления произвели они своим кровавым мятежом на самого этого государя, отрока Петра, и каким страшным возмездием он отплатит им впоследствии за убиение своих сродников, за тяжкое унижение своей матери и своего собственного царственного достоинства.
Замечательно, однако, то обстоятельство, что сей мятеж не был соединен с грабежом имущих классов, как это бывало в прежних случаях. Начиная свой бунт для истребления мнимых изменников, стрельцы даже наперед дали заклятье не трогать имущества побитых ими людей и сдержали в общем свою клятву, а тех, которые ее преступали, они сами казнили за самую ничтожную кражу. Но когда окончилось это истребление, начался широкий разгул: разнузданные, самодовольные якобы совершенными подвигами, стрельцы стали ходить по кружалам и торговым погребам, пить и бражничать; пьяные, они шатались по городу вместе со своими женами, пели срамные песни и выкрикивали разные нелепые слова. По чьему-то внушению, вместо стрелецкого войска они стали называть себя «государевой надворной пехотой». Иногда выборные от них являлись во дворец и требовали наград за свою «верную» службу или недоданного им жалованья, которое высчитывали за много лет назад. Некоторое время все перед ними безмолвствовали и трепетали. Правительство как бы отсутствовало. Но такое положение не могло продолжаться. Власть, выпавшую из рук Нарышкиных, схватили Милославские в лице наиболее энергичного своего представителя, царевны Софьи.
Сами события помогли Софье выдвинуться на передний план. Царица Наталья заботилась прежде всего сохранить жизнь и здоровье сына и укрывалась с ним от мятежных стрельцов. Приходя к дворцу со своими требованиями и заявлениями, они, за отсутствием других властей и царственных особ, стали обращаться к царевнам; а от имени своих сестер и теток отвечала и действовала Софья. В счет недоданного жалованья за прошлые годы она раздала стрельцам большие суммы денег, которые можно было собрать из приказов, по монастырям, у вельмож и купцов, и обещала уплатить еще по 10 рублей на человека в награду за верную службу. Она же согласилась на название «надворной пехоты», начальником которой, на место убитых Долгоруких, назначен был князь Хованский. А этот Хованский, в свою очередь, стал действовать от имени стрельцов, которыми он же и руководил. Так, 23 мая он явился во дворец с выборными от полков и объявил, что все стрельцы, а равно и чины Московского государства требуют, чтобы на царском престоле были посажены оба брата, Иоанн и Петр Алексеевичи. Для решения сего вопроса царевны, то есть в сущности Софья, созвали Боярскую думу, духовенство и выборных от разных чинов столицы. На этом частном Земском соборе послышались было некоторые возражения против двоевластия; но большинство под давлением стрелецких угроз нашло, что такое двоевластие полезно в случае войны, так как один царь может отправиться с войском, а другой будет управлять царством. Привели и подходящие примеры двоевластия из истории, особенно византийской. Собор решил быть двум царям, и в Успенском храме торжественно провозгласили им многолетие. Однако Софья хотела точнее определить их взаимные отношения, и вот снова явились стрелецкие выборные и потребовали, чтобы первым царем был Иоанн, а Петр вторым. На следующий день, 26 мая, Боярская дума вместе с Освященным собором подтвердила требование стрельцов. В силу такого приговора мать отрока Петра Наталья Кирилловна, разумеется, отодвигалась на задний план, а на передний выступили сестры болезненного, неспособного Иоанна или все та же царевна Софья. От имени обоих царей стрельцам была объявлена особая милость, и во дворце каждый день угощали по два полка. Софья хотя фактически и захватила власть в свои руки, но не ограничилась тем, а пожелала и юридически закрепить ее за собой. Ее желание исполнилось немедленно благодаря тому же стрелецкому войску. 29 мая оно заявило новое требование: по юности обоих государей вручить управление их сестре царевне Софье. Это требование не встретило препятствия, и, тем более что примеры тому были в византийской истории; напомним знаменитую Пульхерию, сестру Феодосия II. Бояре и патриарх обратились к царевне с просьбой принять на себя правительственные заботы. Софья сначала отказывалась, как этого требовал обычай; а потом согласилась. Теперь она стала именовать себя «великая государыня, благоверная царевна и великая княжна Софья Алексеевна».
Едва ли не первым правительственным актом после того является новое утверждение новой стрелецкой челобитной от 6 июня. По-видимому, опомнившееся от пережитых ужасов население столицы стало выражать свое негодование на совершенные убийства; особенно горькие жалобы высказывали, конечно, родственники и приятели погибших. Стрельцов называли бунтовщиками, изменниками, злодеями и тому подобное. В ответ на это «надворная пехота» вместе с посадскими (последние, вероятно, по принуждению) подала царям челобитную, в которой просила дозволения поставить на Красной площади каменный столб не только с именами убитых, но и с прописанием их вины и с похвалой надворной пехоте за верную службу; просила о запрещении называть ее бунтовщиками, изменниками и другими поносными словами, а также о разных служебных льготах и правах. Просьба была немедленно исполнена, каменный столб воздвигнут, и на четырех железных листах, прибитых с четырех сторон столба, прописаны имена и вины людей, побитых 15–17 мая49.
Но, добившись власти с помощью стрельцов, Софья ясно видела, что их самоволию и разнузданности пора положить предел. В ее собственных интересах было теперь освободить верховную власть от частого вмешательства и давления со стороны так называемой надворной пехоты. Удобный случай к тому представило поддержанное стрельцами старообрядческое движение.
Несмотря на жестокое гонение, воздвигнутое против старообрядцев в царствование Федора II, раскол все более и более укоренялся и множился, чему немало способствовало и самое это гонение. Он имел уже своих мучеников, с Аввакумом и Лазарем во главе, память о которых и оставленные ими заветы благоговейно чтились во всех местах старообрядчества, особенно в главном его центре, то есть в столице. После их казни сношения Москвы с Пустозерском прекратились; но их многочисленные ученики и последователи продолжали в ней дело раскольничьей проповеди. Наиболее сочувствия находили они среди стрельцов и подгородных слобожан; однако встречались сторонники раскола и среди знатных фамилий, у которых еще сохранялась живая память о мученичестве Морозовой и ее сестры. Такова в особенности была семья Хованских. Уже самая растерянность правительства в дни майского мятежа помогла расколу поднять голову; а когда во главе стрелецкого войска явился князь Хованский Тараруй, раскол вздумал опереться на вооруженную силу и смело выступил вперед со своими требованиями.
Спустя несколько дней после майского мятежа в стрелецком полку Титова старообрядцы надумали подать властям, церковным и гражданским, челобитную и потребовать от них ответа: зачем они возненавидели старые книги и старую веру, в которой российские чудотворцы и великие князья и цари угодили Богу и зачем возлюбили новую веру латино-римскую? Но затруднение оказалось в неимении сведущего, искусного человека, который бы мог сочинить такую челобитную и вести прение о вере с патриархом и властями. Стрельцы обратились в гончарную слободу; там нашлись радетели за старую веру, и в их числе архимандричий келейник из Макарьевского Желтоводского монастыря, некто Савва Романов. (Он потом описал все это дело со стрелецкой челобитной.) Они отыскали какого-то монаха Сергия, с помощью которого и написали челобитную. Когда Савва Романов прочел в Титовом полку эту челобитную, наполненную указаниями на мнимые погрешности исправленных при Никоне книг, стрельцы удивились такому количеству ересей, заключающихся в этих книгах. Читали ее и другим полкам. Решено было «постоять за старую веру и кровь свою пролить за Христа света». Очевидно, движение это происходило с ведома и поощрения стрелецкого «батюшки», то есть князя Хованского. Он при удобном случае говорил раскольникам, что теперь не допустит, чтобы их по-прежнему вешали или сожигали в срубах; чем немало придавал им смелости. Когда Хованскому донесли, что челобитная готова, он пожелал выслушать ее от самих сочинителей. На него также произвело большое впечатление множество ересей, найденных в новых книгах. Но монаха Сергия он нашел смиренным и недостаточно речистым для того, чтобы держать ответ патриарху и властям. Тогда ему указали на известного суздальского попа Никиту, прозванием Пустосвят, снова трудившегося над проповедью раскола, несмотря на свое торжественное от него отречение. Хованский знал его и с радостью согласился на его участие в прении. Ревнители старой веры хотели, чтобы это прение совершилось всенародно на Лобном месте или, по крайней мере, в Кремле у Красного крыльца в присутствии обоих царей, и притом не откладывая, а в ближайшую пятницу, которая приходилась на 23 июня. Но это оказалось невозможным, так как на воскресенье 25-го назначено было царское венчание. Старообрядцы обеспокоились тем, что на этом венчании патриарх будет служит