Меж тем сношения Варшавы с Москвой продолжали носить дружественный характер. Для поляков, конечно, было чрезвычайно важно устранить вмешательство Москвы на украинские дела, а потому они явно перед ней заискивали и всячески старались помешать ее соглашению с мятежным казацким гетманом. Со своей стороны московское правительство с самого начала восстания держалось нейтралитета и предлагало только свое посредничество для восстановления мира с мятежниками. Молодому царю, по-видимому, очень понравился искусно пущенный поляками слух о возможности избрания его в короли; о чем были речи еще при заключении Поляновского договора. В Москве немало и серьезно носились с этим коварным слухом. Так, при отправлении в Варшаву гонцом дьяка Кунакова в декабре 1648 года ему дан был наказ, в котором, между прочим, прямо предписывалось напомнить панам-раде о помянутых речах и подать им надежду на согласие государя. Когда же выбран был Ян Казимир, то новый король и паны-рада продолжали меняться с Москвой гонцами и посольствами и писать царю льстивые послания, где благодарили его за мирное расположение. Любопытно, что помянутый дьяк Кунаков после долгого пребывания в Варшаве, возвратясь в Москву, не только подал обстоятельные донесения о польских и малороссийских делах, но и привез с собой шесть печатных книг или, как он выражается, «тетрадей», которые относились к современным событиям и могли интересовать наше правительство. Подобные же книги вообще московские гонцы и послы обыкновенно приобретали в Польше; а в Москве потом тщательно в них разыскивали и переводили то, что касалось их обоюдных отношений, и особенно всякие неблагоприятные о нас отзывы или известия. Находясь в стесненном положении по случаю восстания Хмельницкого и его союза с татарами, поляки, естественно, по наружности оказывали московскому правительству дружелюбие. Но в Москву доходили известия и о другой стороне медали. Продолжавшееся мирное настроение и невмешательство молодого царя уже начинало объясняться поляками как признак нашей слабости и робости. Так, по донесению дьяка Кулакова, в октябре 1649 года возвратившиеся из Москвы литовские послы в Смоленске вели такие речи, после которых шляхта, собранная здесь в осаду ввиду грозившей от москвитян опасности, теперь стала разъезжаться в свои маетности и предаваться обычным банкетам; причем похвалялась: «Мы-де боялись Москвы, а Москва-де нас больше того боится».
Собиравшееся посполитое рушенье, поражение казаков под Берестечком и Белоцерковский договор произвели новый переворот в отношениях гетмана к соседям. Союз с татарами оказался не только дорог, но и не надежен; номинальное подданство турецкому султану не принесло действительной помощи и не ограждало Украйны от польских притязаний. Поэтому вновь завязывались сношения с Москвой, просьбы и переговоры о подданстве. Они велись отчасти особыми посланцами, отчасти посредством все тех же приезжавших в Россию за милостыней греческих духовных лиц, каковы помянутые выше митрополиты, назаретский Гавриил и коринфский Иоасаф, и разные старцы. (А иерусалимского патриарха Паисия турки утопили.) Теперь в этих сношениях деятельное участие стал принимать самый доверенный человек гетмана, войсковой писарь Иван Выговский, который и отправлял в Москву грамоты не только от гетмана, но и лично от себя. Гетман и Выговский писали смиренные и заискивающие «листы» не только к самому царю, но и к его приближенным, каковы бояре Борис Иванович Морозов, постельничий Федор Михайлович Ртищев, духовник царский благовещенский протопоп Стефан и думный дьяк Михаил Волошенинов. Московское правительство со своей стороны тщательно собирало все сведения о событиях в Польше и на У крайне, особенно после Берестечка, ради которого нарочно посылало подьячих гонцами к гетману. Хитрый Выговский при сем даже пытался играть роль усердного московского доброхота, который не только хлопотал о принятии Украйны под высокую царскую руку, но будто бы тайком от гетмана сообщал гонцам обо всех делах и сношениях; передавал им копии с писем, полученных гетманом от соседних владетелей, и пугал намерением польского короля и крымского хана соединенными силами напасть на Московское государство, от какового нападения удерживает их только гетман Хмельницкий. Выговскому за усердие посылали из Москвы щедрые подарки и оказывали большое доверие.
В сентябре 1651 года видим в Москве гетманским посланцем одного из полковников, Семена Савича, а в марте следующего 1652 года Ивана Искру; последний, между прочим, просил позволения казакам от польского утеснения переселяться в царские порубежные города. На это ему отвечали в Посольском приказе, что для сего есть в Московском государстве «пространные, изобильные земли» по рекам Дону и Медведице; а если селить в порубежных городах, то будет оттого ссора с польскими и литовскими людьми. В конце того же 1652 года и в начале 1653-го посланники от Войска Запорожского, войсковой судья Самуил Богданович с товарищи, уже ведут в Москве переговоры о желании Малой Руси быть под высокой рукой царя. Для переговоров с ними государь назначил боярина и оружейничего Григория Гавриловича Пушкина и дьяков, думного Михаила Волошенинова и посольского Алмаза Иванова. Боярин и дьяки подробно расспрашивали посланников о положении дел; а в заключение спросили, как они разумеют слова: «быть под высокою рукою царскою». Таким образом, практичная Москва не хотела ограничиться этой неопределенной фразой, а прямо поставила вопрос об условиях. Гетманские посланники затруднились определенным ответом и отозвались, что «о том они не ведают, и от гетмана с ними о том ничего не сказано, а ведает то гетман». Посольство хотя также уехало ни с чем; однако обоюдные переговоры, очевидно, оживились и участились.
1653 год особенно отмечен частым обменом посланников между Москвой и Чигирином. В апреле видим в Москве гетманскими посланниками Бырляя и Мужиловского, которые, между прочим, тщетно просили о пропуске их в Швецию к королеве Христине. А в числе московских посланцев к гетману в этом году встречаем стрелецкого голову дворянина Артамона Матвеева и стольника Ладыжинского. Матвееву писарь Выговский, якобы тайно от гетмана, вручил писанные к Хмельницкому листы от турецкого султана, крымского хана, силистрийского паши и литовского гетмана Радзивилла, а Ладыжинскому – письмо гетмана Потоцкого. Листы эти списаны и переведены в Москве; в августе обратно отправлены с новым посланцем, подьячим Иваном Фоминым, и вручены Выговскому вместе с соболями, которые пожалованы ему царем за его радение. Тому же Фомину Выговский, опять якобы тайно, передал и новополученные подобные же листы. Сам гетман, как оказалось, на ту пору «гулял по пасекам»; воротясь с этих прогулок, он принял посланца с большим почетом в своей слободе Суботове 17 августа. К этому времени уже выработались следующие обычаи при приеме царских посланников гетманом. Поданную ему царскую грамоту, прежде чем распечатать, он поцеловал в печать; прочитав ее, опять поцеловал, «поклонился в землю средь светлицы на государской милости» и отдал грамоту писарю Выговскому. После того Фомин от имени государя спросил о здоровье гетмана, полковников и все Войско Запорожское. Гетман и находившаяся при нем старшина низко поклонились, благодарили и повторили, что рады служить великому государю и во всем ему добра хотеть. Тут подьячий вручил гетману сорок соболей в 80 рублей да две пары добрых по 10 рублей пара, а Выговскому пару соболей также в 10 рублей (кроме сорока соболей в 70 рублей и двух пар по 10 рублей, которые вручил ему тайно от гетмана). Затем гетман перешел в другую светлицу, где заперся вместе с Фоминым и Выговским, и втроем они совещались. Гетман указывал на свое трудное положение: вновь на него наступают. Он вновь просит великого государя принять под свою высокую руку «в вечное холопство» и помочь ратными людьми. Богдан напомнил, что стольник Ладыжинский, с которым они тоже совещались втроем, уже передавал им согласие на то великого государя. Фомин спросил, что известно им о великих и полномочных послах, князе Борисе Александровиче Репнине-Оболенском с товарищи, которых его царское величество отправил к королю по делам Украйны. Хмельницкий и Выговский отвечали, что великие послы находятся под Львовом и вступили в переговоры с королем и панами-радой; но те их задерживают в ожидании, чем решится война с казаками. Гетман, между прочим, рассказал подьячему о недавнем походе сына своего Тимофея под Сочаву на выручку его тещи. Окончив совещание, Богдан позвал Фомина к себе на обед; тут он торжественно провозгласил царскую здравицу. На следующий день гетман вручил Фомину грамоту, написанную Выговским и запечатанную войсковой печатью, все с той же просьбой к царю. А на третий день, то есть 19 августа, Фомин был отпущен. Сам гетман приехал к нему на двор со своей свитой. На сей раз он был порядком выпивши; говорил, что идет в поход на поляков; что у него своего казацкого войска будто бы со 100 000, опричь татар, и со слезами повторял свое челобитье государю о принятии в вечное холопство и скорой помощи, хвастливо обещая уговорить к поступлению в такое же холопство своих друзей, крымского хана и мурз. А незадолго перед тем он через пограничных воевод давал знать в Москву, что если царь не внемлет его просьбам, то ему и Войску Запорожскому ничего более не остается, как отдаться в подданство турецкому султану.
Выше мы сказали, что гетман и войсковой писарь обращались с просьбами о ходатайстве за Украйну к разным лицам, приближенным к царю. Но такие просьбы как-то мало имели действия, или эти лица не оказывали усердия в своем ходатайстве. Когда же среди приближенных самое высокое и влиятельное положение занял патриарх Никон, Хмельницкий и Выговский не замедлили устремить свои домогательства именно на патриарха. Так, мы знаем, что они писали ему с Бырляем и Мужиловским, умоляя его стать за них ходатаем перед его царским величеством за Войско Запорожское и за православную Русскую церковь, угнетенную латынами. Никон, очевидно, был взят за чувствительные струны. С Артамоном Матвеевым он отвечал, что не перестает ходатайствовать. И гетман, и Выговский, искусившиеся в сочинении умильных посланий, продолжали «низко и смиренно до лица земли бить челом Божиею милостию великому святителю, святейшему Никону, патриарху царствующего града Москвы и всея великия России, господину и пастырю, его великому святительству», умоляя его быть «неусыпным ходатаем» у «пресветлого царского величества», «да подаст руку помощи на врагов» «прескорейшею ратию своею великою государскою» и «да пребудет (Войско Запорожское) под крепкою его великого государства рукою и покровом», и тому подобное. Именно с такого рода мольбами явился в Москву г