етманский посланник Герасим Яцкович с товарищами в августе того же года, то есть в то самое время, когда в Чигирине пребывал Иван Фомин. Царь принял их милостиво. Никон на сей раз ограничился приемом у себя и благословением посланцев гетмана и, хотя никакой собственной грамоты им не вручал, по всем признакам не без его влияния царь наконец решился покончить с полько-казацким вопросом и принять Малую Русь под свою высокую руку.
Согласно со своими традициями все делать не торопясь и осторожно, долго Москва не решалась удовлетворить просьбам гетмана и войсковой старшины; она все наблюдала и присматривалась к событиям и ждала, как выяснятся обстоятельства. Наконец наступил момент, пропустить который и терять время на дальнейшее ожидание было бы большой и непоправимой ошибкой. Если Хмельницкий и Войско Запорожское оказались почти в безвыходном положении, то и Москве грозила явная опасность не только упустить благоприятное время для воссоединения Малой России с Великой и затем с помощью первой воротить Смоленск и другие русские города, оторванные Сигизмундом III и Владиславом IV, но и быть готовой на новые потери. Ибо, подчинив себе вновь казаков, поляки не стали бы удерживать крымцев от нашествия на Московское государство, но, по всей вероятности, обрушились бы на него вместе с ними и с казаками; к чему уже давно подговаривал их Ислам-Гирей. Все это было, конечно, обсуждено и взвешено в совете молодого государя вместе с ближними людьми и патриархом.
В начале сентября на отпуске гетманским посланцам было объявлено, что государь отправляет в Чигирин ближнего стольника Матвея Стрешнева и дьяка Мартемьяна Бредихина со своим «государским жалованьем» (с соболями для гетмана и старшины на 2352 рублей). В грамоте, которую эти послы должны были вручить Богдану, было написано: «И о чем они тебе говорить учнут, и тебе бы в том им верить и к нам великому государю отпустить их не задержав». Они везли с собой согласие на просьбу Хмельницкого о принятии его под высокую государеву руку (если посольство князя Репнина в Польшу окажется безуспешно). Но им пришлось довольно долго ожидать в Чигирине гетмана, который находился тогда в походе против поляков. Тщетно посланники требовали, чтобы их проводили к нему в войско. Гетман все еще сохранял тайну своих переговоров с Москвой и особенно не хотел их обнаружить перед своим союзником Ислам-Гиреем. Только по заключении Жванецкого договора и по возвращении гетмана в Чигирин, уже в конце декабря, Стрешнев и Мартемьянов вручили ему царскую грамоту и подарки; после чего были отпущены8.
В Москве царское решение о принятии Малороссии в подданство прежде всего постарались закрепить соборным приговором.
Еще в начале 1651 года был созываем Земский собор, на обсуждение которого предлагался малороссийский вопрос вместе с польскими неправдами, каковы: несоблюдение царского титула, издание книг, заключавших бесчестия и укоризны московским чинам и самому государю, подговоры крымского хана сообща воевать Московское государство и тому подобное. Но тогда Великая Земская дума высказалась за принятие Малой России и за войну с поляками условно: если они не исправятся, то есть не дадут удовлетворения. Очевидно, малороссийский вопрос еще недостаточно назрел в глазах московского правительства; оно выжидало, что покажут дальнейшие обстоятельства, продолжая сохранять мирный договор с Польшей, и в своих дипломатических сношениях с ней пока ограничивалось жалобами на рушение статей «вечного докончания», главным образом на несоблюдение полного царского титула, а также на бесчестие, наносимое изданием книг, исполненных хулы на царя и на все Московское государство. Наше правительство уже требовало не более не менее как смертной казни виновных в том лиц, согласно с сеймовой конституцией (постановлением) 1638 года. Такое требование предъявили в 1650 году московские послы боярин и оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин с товарищи, а в 1651 году посланники Афанасий Прончищев и дьяк Алмаз Иванов. Король и паны-рада на подобное требование отвечали разными отговорками, называли его «малым делом» и присылали посольства с пустыми оправданиями, причем сваливали вину на лиц незначительных и неизвестно где пребывавших. С подобным ответом являлись, например, в Москву в июле 1652 года польские посланники королевский дворянин Пенцеславский и королевский секретарь Унеховский. В следующем, 1653 году, когда происходила последняя отчаянная борьба казаков с поляками и когда со стороны Хмельницкого сделались особенно настойчивы просьбы царю о принятии Малой России в его подданство, в Москве сочли возможным вмешаться в эту борьбу, но начали с вмешательства дипломатического.
В апреле государь отправил в Польшу великих и полномочных послов бояр-князей Бориса Александровича Репнина-Оболенского и Федора Федоровича Волконского с посольским дьяком Алмазом Ивановым и большой свитой. Это посольство предъявило те же требования о наказании виновных в «прописках» царского титула или в умалении «государской чести»; кроме того, жаловались на грабежи польских и литовских людей в порубежных городах и на вывоз крестьян из боярских и дворянских вотчин и поместий, на коварные ссылки с крымским ханом и пропуск его посла в Швецию все с тем же умыслом, то есть сообща воевать Московское государство. Но все сии польские неисправления московские послы именем государя предлагали предать забвению, если Речь Посполитая прекратит гонение на православную веру, возвратит церкви, отобранные на унию, покончит междоусобную войну с казаками и утвердит с ними мир по Зборовскому договору. На эти представления паны-рада не дали никакого удовлетворительного ответа, а над требованием смертной казни для лиц, виновных в прописках титула, прямо смеялись; против же казаков польские войска выступили в поход еще во время пребывания у них нашего посольства. Последнее уехало ни с чем, хотя и заявило, что его царское величество польские неисправления больше терпеть не будет, а «за православную веру и свою государскую честь стояти будет, сколько милосердный Бог помочи подаст». Только в конце сентября князь Репнин-Оболенский с товарищи воротился в Москву. Здесь своевременно получали известия о неудачном ходе переговоров и, конечно, заранее рассчитывали на эту неудачу, а потому уже приняли соответственные решения и готовились к вооруженной борьбе. Решения эти, как мы сказали, молодой царь и Боярская дума сочли нужным подкрепить торжественным всенародным согласием. С сей целью заранее был созван в Москве обычный Земский собор из духовенства, бояр, дворян, торговых и всяких чинов людей.
Собор начал свои заседания в июне месяце и не спеша обсуждал важный малороссийский вопрос. Закончился он 1 октября, в праздник Покрова Пресвятыя Богородицы. Царь с боярами слушал обедню в храме сего праздника (более известном под именем Василия Блаженного); а затем с крестным ходом прибыл в Грановитую палату, где собрались духовные и выборные земские люди вместе с освященным собором, имевшим во главе патриарха Никона. В начале заседания прочтено было (думным дьяком) изложение помянутых выше польских неправд и казацких домогательств перед царем; причем сообщалось о прибытии нового гетманского посланца Лаврина Капуты с извещением о возобновившейся войне с поляками и с просьбой о помощи, хотя небольшим числом ратных людей.
На соборе малороссийский вопрос ставился на почву по преимуществу религиозную; на передний план выдвигалось спасение западнорусской православной церкви от польского гонения и от вводимой поляками унии. Указывалось на то, что король Ян Казимир при своем избрании присягал на свободе «разнствующих» христианских вероисповеданий и заранее разрешал подданных своих от верности и себе от послушания, если он не сдержит сей присяги и начнет теснить кого за веру; а так как он присяги своей не сдержал, то православные люди сделались вольными и могут теперь вступить в подданство иному государю. Чины Земского собора подавали свои голоса по обычному порядку. Ответы их, конечно, уже сложились заранее и теперь облекались только в торжественную форму. Мнение освященного собора было уже известно. Вслед за тем и бояре в своем ответе упирали главным образом на гонимое православие, а также на опасение, чтобы Запорожское Войско по нужде не поддалось «бусурманским» государям, турецкому султану или крымскому хану; поэтому, заключали они, следует «принять под высокую государскую руку гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с городами и землями». За боярами повторили то же самое придворные чины, дворяне и дети боярские, стрелецкие головы, гости, торговые и черные сотни и тяглые люди дворцовых слобод. Служилые люди, по обычаю, выразили готовность за государскую честь биться с литовским королем, не щадя своих голов, а торговые люди обязались чинить для войны «вспоможенье» (денежное) и также «помирать головами» за государя. Вслед за приговором собора в тот же день объявлено, очевидно, заранее приготовленное, посольство боярина Василия Васильевича Бутурлина, стольника Алферьева и думного дьяка Лариона Лопухина, которое должно было ехать в Киев и на Украйну, чтобы привести к присяге на подданство гетмана все Войско Запорожское, мещан «и всяких жилецких людей».
Хотя переговоры о соединении Украйны с Великой Россией велись преимущественно на религиозной основе, а московское правительство в особенности выдвигало на передний план спасение православия в Малой Руси, однако любопытным является то обстоятельство, что высшее малороссийское духовенство совсем почти не участвовало в сих переговорах и – как мы уже указывали – не изъявляло никакого желания променять польское подданство на московское. Монахи же и священники, наоборот, явно стремились к такой перемене и даже в значительном числе уходили в Московское государство.
Дело в том, что митрополит, епископы и настоятели важнейших монастырей большей частью происходили из той русской шляхты, которая хотя и сохраняла еще православие, но уже подверглась значительному ополячению в своем языке, обычаях, убеждениях и чувствах, весьма несочувственно относилась к самодержавному московскому строю и свысока смотрела на московских людей, считая их значительно низшими себя по культуре и чуть ли не варварами. Наглядным примером тому, кроме известного Адама Киселя, служит православный малорусский шляхтич Иоахим Ерлич, который в своих записках враждебно относится к восстанию Хмельницкого и ко всякому неприятелю Речи Посполитой. Киевская иерархия именно в это время была шляхетского происхождения и вышла из школы Петра Могилы, который, как известно, состоял в родственных и дружеских отношениях с польской аристократией, и если обращался в Москву, то ради только вспоможения на школы и храмы. Преемник его на митрополии Сильвестр Коссов, родом белорусский шляхтич, точно так же охотно пользовался милостыней из Москвы и по ее требованию посылал киевских ученых; но он более дорожил связанными с его кафедрой маетностями и привилегиями, был доволен улучшившимся во времена Хмельницкого положением высшего православного духовенства и не выражал никакого желания воссоединить малороссийскую паству с великорусской. Ему нисколько не улыбалась мысль променять свою номинальную з