Но в то время как войсковые и городские власти на Украйне изъявляли смирение и покорность своему новому государю, высшая церковная власть обнаруживала явную строптивость.
Само собой разумеется, московское правительство позаботилось, прежде всего, закрепить за собой обладание таким важным и священным местом, каким был древнерусский стольный город Киев.
Поэтому уже одновременно с отправкой послов в Малую Россию для отобрания присяги назначены были для занятия города Киева московские воеводы со значительной ратной силой. Князья-бояре Федор Куракин и Федор Волконский с дьяком Немировым двинулись из Путивля с двухтысячным солдатским полком полковника Юрия Гутцына, с несколькими стрелецкими сотнями и небольшой конной дружиной детей боярских и с огнестрельным нарядом. 23 февраля они достигли Киева; согласно своим наказам, известили церковные и гражданские власти для оказания им должной встречи и выслушания государева милостивого слова. За три версты встретили их киевские полковники, настоящий Павел Яненок и прежний Евстафий Пешак с сотнями двумя казаков и мещан. На площади Софийского собора воевод и ратных людей ожидали киевские игумены и священники со крестами, а в его воротах принимали их митрополит Сильвестр и печерский архимандрит Иосиф со всем освященным собором. В самом храме пели молебен и провозгласили царское многолетие. После чего воеводы говорили по наказу приветственную речь от имени государя, за которую власти били челом на государевой милости. Но уже через два дня возникли неудовольствия и пререкания.
Московские воеводы, прибывши в Киев, прежде всего озаботились возведением замка или крепости, которая могла бы служить надежным оплотом от нападения внешних врагов; так как оба существовавших при поляках острога на Посаде и в Верхнем городе, где был воеводский двор, во время предшествующих войн частью были выжжены, частью развалились от ветхости; да и расположены были неудобно как для обороны, так и для снабжения водой. Осмотревшись, Куракин и Волконский вместе с военными и городскими властями выбрали самое подходящее для крепости место около Софийского монастыря со стороны Золотых ворот. Место это оказалось на землях церковных и монастырских. Митрополит Сильвестр Коссов объявил, что он тут делать крепость не позволит. Тщетно воеводы говорили, что государь вместо того велит отвести другие земли; митрополит не только стоял на своем отказе, но и грозил «биться» с москвичами, то есть оказать им вооруженное сопротивление. По сему поводу опять обнаружились его по-лякофильство и неудовольствие на воссоединение Малой России с Великой или собственно на потерю маетностей в землях, оставшихся под польским владычеством, и на утрату своего независимого церковного положения. В своей запальчивости он, при разговоре с воеводами, иногда переставал говорить по-русски и переходил на польский язык, очевидно более ему привычный; причем проговаривался, что он со своим собором и с гетманом и прежде не думал быть под высокой царской рукой и теперь считает возможным возврат под польское владычество. «Почекайте (ждите) себе конца вскоре», – восклицал митрополит. Но, очевидно, коса нашла на камень. Воеводы повторяли, что они слушают только государева указу, а затем послали обоих вышеназванных киевских полковников, сотников, войта и бурмистров уговаривать митрополита. Этим посредникам удалось образумить расходившегося иерарха, так что он через них же просил не только простить его, но и не писать к государю о его поступке. Воеводы ответили, что «Бог простит», но что его непристойные слова им перед царским величеством «утаити никоими мерами нельзя». Тем это дело кончилось, и в Москве хотя получено подробное донесение, но митрополита пока оставили в покое. А крепость спешно и энергично стала возводиться на выбранном месте.
Московское правительство, конечно, понимало, что обстоятельства требовали осторожного и мягкого образа действий в отношении к местным украинским властям. Воссоединение пока существовало только условное или формальное; предстояло еще много забот, трудов и всяких жертв, чтобы его укрепить и обеспечить (но в Москве, очевидно, не подозревали, как страшно дорого оно обойдется). Поляки со своей стороны нисколько не думали отказаться от благодатного южнорусского края. Готовясь к новой войне из-за него и вербуя себе союзников в Турции, Крыму, Венгрии и Молдо-Валахии, они в то же время пытались разными средствами смущать население и посеять в нем раздор. Между прочим, в Малой России распространялись универсалы, подписанные или самим королем, или литовским гетманом Радзивиллом. В них Войско Запорожское убеждалось отстать от московского царя и от изменника Хмельницкого и оставаться верным его королевскому величеству, причем обещались всякие льготы и милости. Не ограничиваясь окружными посланиями, поляки обращались и к отдельным лицам, особенно если предполагали в них какое-либо колебание. Например, известный брацлавский полковник Богун не присутствовал в Переяславе на верноподданнической присяге царю, и вот поляки отыскали какого-то приятеля его православного шляхтича Олекшича. Сей последний в половине марта пишет к полковнику увещательное послание; старается вооружить его против Хмельницкого, который «де из товарищей» стал его «паном»; говорит о бедствиях, ожидающих православный малорусский народ от бесконечных войн; указывает на родную их матерь – церковь, принуждаемую к повиновению московскому патриарху вместо святейшего константинопольского, и, между прочим, именем короля обещает войску подтверждение всех вольностей, а ему, Богуну, запорожское гетманство, шляхетское достоинство и любое староство, если он не только останется верным Речи Посполитой, но и постарается других полковников вместе с чернью удержать в сей верности. Сам польский гетман Станислав Потоцкий писал кратко к тому же полковнику и намекал на ожидающие его блага. Но Богун был из тех, которые хорошо знали цену подобным заискиваниям.
Полученные им послания он препроводил Хмельницкому; а тот вместе с помянутыми универсалами отослал их к царю с посланником своим Филоном Гаркушею, который приезжал в Москву в апреле того же 1654 года. Царь ответил похвальной грамотой гетману и полковнику и велел последнего привести к присяге, обнадежив его государевой милостью и жалованьем. Меж тем польский гетман не ограничился письменными попытками склонить Богуна к измене, а вслед за тем двинул на поддержку ему часть войска от Константинова, с Чарнецким во главе. Обманувшись в расчетах, поляки преследовали отступившего перед ними Богуна; последний заперся в Умани и дал энергичный отпор осадившим его полякам. Когда же на помощь к нему поспешили другие полковники, поляки ушли; причем, пылая местью, сожгли и разорили по дороге многие села и деревни10.
Прежде нежели перейдем к дальнейшим событиям, бросим взгляд на Украйну, только что освободившуюся от польского ига и перешедшую в московское подданство. Для сего воспользуемся путевыми записками архидиакона Павла Алеппского, который находился в свите антиохийского патриарха Макария, проезжавшего по сей стране в Москву летом того же 1654 года. 10 июня путешественники переправились на судах через реку Днестр, которая отделяла Молдавию от Украйны, и вступили в пограничный русский город Рашков, в котором была деревянная крепость с пушками. Навстречу им вышли все жители, не исключая детей, со своим сотником во главе, священники семи городских церквей и клир с певчими, с хоругвями и зажженными свечами; народ пал ниц перед патриархом и оставался коленопреклоненным, пока он проходил в ближнюю церковь. Гостей поместили в доме одного знатного человека. Так как это был субботний день, то они отстояли вечерню, а в воскресенье утреню и затем обедню, затянувшуюся до полудня. Тут путешественники впервые испытали русское церковное стояние; ибо как в Малой, так и в Великой России они не нашли обычных на востоке стасидиев (сидений) и должны были терпеть большую усталость ног, с удивлением взирая на русских людей, которые «стоят от начала службы до конца неподвижно, как камни, беспрестанно кладут земные поклоны, и все вместе, как бы из одних уст, поют молитвы». «Усердие их, – продолжает Павел, – приводило нас в изумление. О Боже, Боже! как долго тянутся у них молитвы, пения и литургия! Но ничто так не удивляло нас, как красота маленьких мальчиков и их пение, исполняемое от всего сердца, в гармонии со старшими». Далее он с удивлением замечает, что даже большинство казацких жен и дочерей «умеют читать, знают порядок церковных служб и церковные напевы». Дети-сироты обыкновенно по вечерам, после заката солнца, ходят по домам и просят милостыню, «поя хором гимны Пресвятой Деве». Им подавали деньги, хлеб и разные кушанья; этими подаяниями они поддерживали свое существование до окончания своего учения. «Вот причина, почему большинство из них грамотны. Число грамотных особенно увеличилось со времени появления Хмеля (дай Бог ему долго жить!), который освободил эти страны и избавил эти миллионы православных от ига врагов веры, проклятых ляхов». Тут Павел Алеппский, конечно со слов жителей, говорит, что ляхи не довольствовались поголовной податью и десятиной с произведений, а чинили нестерпимые притеснения православному народу, отдавали его во власть «жестких евреев», не дозволяли строить храмы и удаляли священников, над женами и дочерями которых совершали насилия. Ясно, что страна была еще наполнена живыми воспоминаниями обо всех этих проявлениях польско-еврейского гнета.
От Рашкова патриарх Макарий и его свита продолжали свой путь в северо-восточном направлении на Умань, Лысянку, Богуслав. Во всех лежавших по сему пути городах и значительных селениях (снабженных обыкновенно крепостями) жители со священниками и войсковые начальники с казаками выходили навстречу патриарху с хоругвями, зажженными свечами, певчими и принимали от него благословение, став в два ряда и кланяясь ему до земли. При звоне колоколов его вводили в главный храм, где протоиерей пел молебен с водосвятием и поминал о здравии христолюбивого царя Алексея, царицу Марию и их детей, затем антиохийского патриарха Макария и киевского митрополита Сильвестра, а также гетмана Зиновия. Но имя московского патриарха Никона пока не поминалось на У крайне. Что особенно поражало везде путников – это «огромное множество детей всех возрастов, которые сыпались как песок». Эти дети с пением и свечами обыкновенно шли впереди клира; а вечером они «ходили по домам, воспевая гимны. Восхищающий и радующий душу напев и приятные голоса их приводили нас в изумление», – замечает Павел Алеппский. Многочисленность детей он объясняет ранними браками и чрезвычайной плодовитостью русских женщин; ему сообщали, что в стране «нет ни одной женщины бесплодной». Почти в каждом доме находилось до десяти и более детей, и притом все белокурых. Они погодки и идут лесенкой один за другим, что еще более увеличивало наше удивление. Дети выходили из домов посмотреть на нас, но больше мы на них любовались: ты увидел бы, что большие стоят с краю, подле него пониже его на пядень, и так все ниже и ниже до самого маленького с другого края. Поэтому, несмотря на предыдущие кровавые войны и появившуюся тогда моровую язву, население все-таки отличалось своей многочисленностью. Значительная часть детей оказывалась сиротами; тем не менее все они не только находили себе пропитание, но и почти все обучались грамоте. Тут ясно сказывается тот сильный толчок к образованию, который дан был малорусскому народу предшествующей борьбой с католичеством и унией, общественным стремлением к заведению училищ и книгопечатней.