Таким образом, из главных городов Речи Посполитой Львов был единственный, отразивший неприятелей и оставшийся в руках поляков. А на Днепре держался еще против русских Старый Быхов, осажденный наказным гетманом Иваном Золотаренком, который и получил тут смертельную рану. Но вообще положение Речи Посполитой было отчаянное, вследствие двух нашествий, московского и шведского. Кроме шведов и русских, ее теснили седмиградский князь Ракочи, претендент на польскую корону, и «великий курфюст» Бранденбургский Фридрих Вильгельм, как герцог Восточной Пруссии стремившийся освободиться от польско-литовской зависимости. Для Польши в третьей четверти XVII столетия наступило то же смутное время, какое происходило в первой четверти в Московском государстве. Ее спасли, с одной стороны, религиозное одушевление, напомнившее такое же одушевление русских людей в самую тяжелую эпоху, с другой – возникшее вскоре столкновение между ее главными неприятелями, то есть Москвой и Швецией, – столкновение, вызванное искусными или, точнее, коварными политическими махинациями поляков и их католических покровителей.
Шведские наемные войска своими реквизициями или поборами и грабежами скоро так возбудили против себя население, что в разных краях Речи Посполитой началось вооруженное движение против шведского владычества; явились смелые предводители, собиравшие добровольные шляхетские ополчения, которые нападали на отдельные шведские отряды или разоряли поместья шведских сторонников. Патриотическое движение это особенно усилилось с того времени, как знаменитый Ченстоховский монастырь паулинов, с помощью местной шляхты, выдержал почти полуторамесячную осаду шведского генерала Миллера и отразил несколько штурмов. Душой обороны явился энергичный настоятель сего монастыря Августин Кордецкий. 26 декабря Миллер снял осаду. В малом виде это событие напоминало польскую осаду нашей Троицкой лавры. Отражение неприятеля было приписано заступлению Божией Матери, монастырская икона которой с того времени стала пользоваться чрезвычайным почитанием, и самую Богоматерь поляки объявили тогда покровительницей и даже королевой Польши. Религиозное одушевление охватило народную среду; восстание против шведов росло; между прочим, восстали карпато-татранские горцы. В конце декабря (нов. ст.) завязана была против шведского короля Тышовицкая конфедерация, к которой приступило и присягнувшее было сему королю войско, с гетманами Потоцким и Лянцкоронским во главе. В Великом княжестве Литовском, где со смертью Януша Радзивилла шведско-диссидентская партия потеряла своего главу, также возникло сильное движение против шведов. В начале января 1656 года Ян Казимир мог уже воротиться в Польшу; на некоторое время он остановился во Львове и отсюда руководил дальнейшими мерами обороны14.
Едва ли не более, чем вооруженное патриотическое движение, помогли полякам дипломатические маневры.
В эту критическую эпоху Ян Казимир и супруга его Мария Гонзаго развили самую энергичную дипломатию; их послы скакали во все стороны и отыскивали помощь. Мария пыталась возбудить родную ей Францию против Швеции на защиту Польши; но французская политика обыкновенно держалась Швеции, как своего естественного союзника против Габсбургов. От короля и сената рассылались предложения мира и всякие убеждения к соседям и не соседям. Москву они старались поссорить со Швецией, Хмельницкого возбудить против царя, бранденбургского курфюрста и седмиградского князя отвлечь от союза с Карлом Густавом, Голландию и Данию возбудить к войне со шведами; а особенно налегали на католическую Австрию, стараясь получить от нее всякую помощь и войском, и посредничеством; в чем им помогала и Римская курия. Притом же Ян Казимир, как сын австрийской принцессы, приходился двоюродным братом императору Фердинанду III, и сей последний тем усерднее вступился за единоверную Польшу против ее северных и восточных иноверных соседей. Отказывая пока в вооруженной помощи, он обратился со своим посредничеством к московскому царю, которого постарался не только помирить с поляками, но и возбудить к войне со шведами.
Государь еще находился в Вильне, когда в конце августа 1655 года получил донесение от новгородского воеводы князя Ивана Андреевича Голицына о прибытии великих цесарских послов. Уже в самом выборе их пути скрывалась задняя мысль: чтобы отстранить подозрение в тайном соглашении с поляками, они были отправлены не через польские владения, а морем в шведскую Ливонию на Колывань и Ругодив (Ревель и Нарву). Во главе посольства был поставлен иезуит дон Аллегрети де Аллегретис; в товарищи ему дан Теодор фон Лорбах. Алексей Михайлович велел направить посольство прямо в столицу и поместить в доме известного (самозваного) князя Шлякова-Чешского. 7 октября оно имело торжественный въезд в Москву, где тогда царским наместником был князь Григорий Семенович Куракин, а государственными делами ведал патриарх Никон. Хитрый иезуит Аллегрети, зная, что каждое его слово будет записано и донесено царю, во время пути и пребывания в Москве искусно заводил речи о польско-шведских отношениях; рассказывал, что, как ни просил польский король цесаря о военной помощи, тот ему отказал, а обещал только помирить его с царем; говорил о справедливом неудовольствии московского царя на неправды короля Яна Казимира, но с особым негодованием указывал на коварство шведов, которые, пользуясь победами московского государя над поляками, поспешили напасть на последних, не дождавшись конца перемирия, и вообще имеют обычай нападать на слабых. Далее Аллегрети как будто с сожалением указывал на то, что русские торговые люди не ездят в цесарскую землю для продажи соболей и всякого пушного товара, чем корыстуются немецкие и польские купцы, которые покупают в России эти товары дешево, а продают их в Австрии дорогой ценой; когда же царь и цесарь будут «в братстве и совете», московским торговым людям вольно будет самим ездить в цесарскую землю и от того будет великая прибыль московскому государю. Давал понять о приязни и почтении турецкого султана к римскому цесарю и рассказывал, как, будучи в Царьграде послом испанского короля, с огорчением видел там множество русских и польских пленников, которых крымские татары продают на базаре, и удивлялся, что столь великие христианские государи терпят такое зло от поганых басурман. Одним словом, Аллегрети все направлял к тому, чтобы настроить московское правительство к примирению с поляками и к столкновению со шведами; а император Фердинанд III, по его уверению, очень желал помирить Алексея Михайловича с Яном Казимиром единственно для того, чтобы не лилась христианская кровь. По всем признакам, эти маневры не остались без влияния на советников молодого государя, а главным образом на всесильного тогда патриарха Никона, с которым ловкий иезуит, по-видимому, сумел войти в посредственные или непосредственные сношения.
В начале декабря прибыло в Москву шведское посольство. Вслед за тем 10 декабря воротился в столицу и царь Алексей Михайлович.
К приезду его под личным наблюдением патриарха Никона отлит был в Кремле огромный колокол, весивший от 10 до 12 тысяч пудов; его подняли на небольшую высоту и повесили на громадном бревне, и накануне царского прибытия далеко в окрестностях раздался его звон. Вступление в столицу царя – победителя и завоевателя – обставлено было всевозможной торжественностью, то есть пушечной пальбой, колокольным звоном, крестным ходом, расставленными вдоль всего пути войсками и густыми народными толпами. Несмотря на холод и мороз, не только народ стоял с непокрытыми головами, но и сам царь, у Земляного вала вышедший из саней навстречу крестному ходу и патриархам (Никону и Макарию Антиохийскому), все время оставался также с открытой головой. Никон после молебна сказал царю длинную витиеватую речь, причем напомнил библейские и византийские примеры: Моисея, Гедеона, Константина, Максимиана и прочих. Царь отвечал патриарху, что победами своими обязан его святым молитвам. Потом продолжалось шествие. Уже стемнело, когда царь прибыл в Успенский собор, где приложился к иконам и мощам и снова принял благословение от патриархов. Павел Алеппский пишет, что лицо царя «сияло и блистало и даже пополнело от избытка радости по случаю победы, покорения городов и поражения врагов». Молодой, доверчивый государь в это время, конечно, не подозревал, какое разочарование в совершенных победах и какую потерю завоеваний готовит ему ожидавшее его в столице дружественное императорское посольство со своими сладкими речами и соблазнительными предложениями!
А эти предложения или, точнее, обещания заключались ни более ни менее как в том, чтобы избрать Алексея Михайловича польским королем, то есть преемником Яна Казимира, и еще при жизни сего последнего! И на такую нехитрую удочку пойман был мечтавший о славе и завоеваниях московский царь со своими главными советниками или, собственно, с патриархом Никоном. Аллегрети, конечно, подал только надежду на избрание; а между тем убедил царя остановить военные действия против поляков, как против своих будущих подданных и направить русское оружие против якобы их общих врагов, то есть шведов. Завоевание Ливонии и Эстонии, которых так безуспешно добивался Иван Грозный, теперь представлялось весьма возможным и даже нетрудным. Для переговоров с цесарскими послами назначены были бояре-князья Алексей Никитич Трубецкой и Григорий Семенович Куракин, окольничий Богдан Матвеевич Хитрово и посольский думный дьяк Алмаз Иванов. Но потребовались еще посылки гонцов к самому императору Фердинанду III и обратно, причем гонцы эти осторожно пробирались через Курляндию и Пруссию. Одним словом, цесарское посольство так искусно затянуло свои предварительные переговоры, что только в мае 1656 года выехало из Москвы, осыпанное царскими милостями и подарками; оно условилось о съезде московских и польских уполномоченных в Вильне для окончательных мирных переговоров, в которых обещало принять на себя роль посредников. Аллегрети был славянского происхождения и понимал русский язык, что много облегчало ему переговоры с русскими боярами. Притом уже самые грамоты Фердинанда III, в которых прописывался полный царский титул, и даже с прибавлением новых земель, производили на царя и бояр очень выгодное впечатление; что, однако, не мешало им держать цесарское посольство под строгим присмотром и никаких посторонних лиц к нему не допускать.