Совсем иначе было принято шведское посольство, приехавшее затем, чтобы подтвердить Столбовский договор. Для переговоров с ним назначены были князь Никита Иванович Одоевский, Василий Борисович Шереметев, Григорий Гаврилович Пушкин и тот же дьяк Алмаз Иванов. Уже самый вопрос о царском титуле возбудил споры; так как послы не хотели признавать новых прибавлений, то есть Великого княжества Литовского, Белой России, Подолии и Волыни. Затем бояре укоряли шведского короля за то, что он «не обославшись с царским величеством пошел на польские города войною и у царских ратных людей от Полоцка дорогу велел перенять». Затем высчитывали споры о границах и разные другие неправды со стороны шведов. Эти переговоры так же затянулись на всю зиму и сопровождались посылкой гонцов к шведскому королю и обратно. А весной они окончились разрывом и объявлением войны. Цесарское посольство, таким образом, добилось всего, о чем хлопотало, и в этом случае, по свидетельству некоторых иностранцев, ему более всех помог всесильный в то время патриарх Никон: как бывший митрополит Новгородской области, он, очевидно, сохранял неприязнь к ее соседям. В числе влиятельных чиновников, державших сторону Польши против Швеции, находился знаменитый впоследствии московский дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, в это время стольник и воевода города Друи, лежавшего на Западной Двине, в северном углу новозавоеванного княжества Литовского. Через этот город в Курляндию проезжали тогда гонцы из Москвы в Вену к Фердинанду и обратно. Ордин-Нащокин снабжал их провожатыми и вел дружеские сношения с Яковом, герцогом Курляндским. В своих отписках государю он явно склоняется в сторону поляков, выставляет шляхту соседних поветов преданной царю и не пропускает случая извещать о грабительствах и обидах населению (т. е. уже царским подданным), причиняемых шведскими войсками, занимавшими часть северных литовских областей. Он передает всякие доходившие до него слухи о политических событиях и планах, между прочим, польские толки об избрании преемника Яну Казимиру, о намерении шведского короля соединиться с поляками против московского царя и тому подобное. Нащокин, как псковский дворянин, подобно Никону, питал явное нерасположение к соседям своего края, то есть к шведам.
Воспользуемся драгоценными записками Павла Алеппского, чтобы бросить взгляд на то, что происходило в эту зиму в Москве при царском дворе, кроме торжественных приемов австрийского и шведского посольств и переговоров с ними.
Государь с боярами, по обычаю, усердно посещал храмы и присутствовал при богослужении, которое совершалось Никоном с особой торжественностью, благодаря возвышенному настроению после победоносного похода, а также пребыванию в Москве антиохийского патриарха Макария, которому царь оказывал большое уважение и ласку. Никон настоял на том, чтобы и царица с боярынями присутствовала за обедней в Успенском соборе; здесь для нее было устроено особое место в виде трона и занавес, который закрывал ее и боярынь от глаз народа.
Любя строить новые здания и переделывать старые, Никон задумал воздвигнуть в Кремле патриаршие палаты на месте прежних митрополичьих, которые находил тесными и низкими. Он выпросил у царя соседнее с собором дворцовое место и с помощью немецких мастеров в течение трех лет построил просторное каменное двухэтажное здание; в нижней части его устроены были кухня и разные приказы патриаршего ведомства, а в верхней – приемные палаты с небольшой церковью во имя Свв. митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Стены ее были расписаны портретами московских патриархов, с Никоном включительно. Самая обширная и наиболее украшенная палата названа Крестовой (ныне Мироваренная). К ней примыкало деревянное строение с патриаршими зимними кельями; ибо в Москве тогда зимой не любили жить в каменных домах, по причине сырости и угара. Свое новоселье или водворение в новых палатах Никон обставил большой торжественностью и приурочил его к празднику в память св. Петра митрополита, 21 декабря. В этот день он обыкновенно после обедни угощал у себя царя, бояр и духовенство. Так как на тот год праздник случился в пятницу, когда рыба не разрешалась, то Никон перенес празднование на следующий день, то есть на субботу. Он совершил в Успенском соборе продолжительную литургию, в сослужении антиохийского патриарха, сербского митрополита, нескольких архиереев и прочих; причем воспользовался сим праздником, чтобы переменить свой низкий клобук московского покроя на высокий греческий с изображением спереди херувима, вышитого золотом и жемчугом. (Вообще он оказывал пристрастие ко всему греческому.) По условленному с ним заранее плану, антиохийский патриарх после обедни подошел к царю с новым клобуком и камилавкой в руке и просил позволения возложить его на Никона, чтобы он в этом уборе не отличался от других четырех вселенских патриархов. Алексей Михайлович охотно согласился, велел Никону снять старый клобук и камилавку и сам надел на него новые. Лицо Никона засияло, и тем более, что новый убор шел к нему лучше старого; но, как он и опасался, русские архиереи, игумны и даже миряне сильно возроптали на него за эту перемену старого, освященного обычаем, убора. Однако потом архиереи и даже монахи стали приходить к патриарху Макарию с просьбой дать им греческие клобук и камилавку; так как у него их не было, то стали заказывать, и, таким образом, монашеский головной убор у нас с того времени был введен греческого покроя.
Когда царь и бояре вышли из собора, весь народ удалили, двери затворили и никого не впускали, пока царица, предшествуемая патриархом, по обычаю, прикладывалась к иконам и мощам. После того Никон с духовенством поднялся наверх в свои новые палаты. Тут архиереи, игумны, потом священники и миряне стали подносить ему в дар позлащенные иконы, золоченые кубки, куски парчи, бархата, сороки соболей и прочее. Но патриарх принимал преимущественно иконы и хлеб-соль. Пришел царь с боярами и поднес патриарху хлеб-соль и сороки лучших соболей от себя, царицы, сына, сестер и дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков. Что особенно удивило антиохийцев, он брал от бояр эти дары по порядку и собственноручно с поклонами подносил их патриарху. Сей последний посадил царя за особый стол, уставленный золотой посудой; близ него помещались особые столы для обоих патриархов и четырех царевичей (грузинского, двух сибирских и новокрещеного касимовского); а за большим столом сидели бояре и духовенство. Во время трапезы анагност (псаломщик) нежным, мягким голосом читал на аналое посередине палаты житие св. Петра митрополита. Время от времени чтение это прерывалось пением патриарших певчих. Особое удовольствие царю и патриарху доставил хор, составленный из малороссийских мальчиков-казаков, которых царь привез в Москву и отдал патриарху, а тот образовал из них особый певческий хор. Пение их было приятнее басистого и грубого пения московских певчих. После трапезы патриарх одарил царя куском древа Честного креста, частицей мощей одного святого, двенадцатью позолоченными кубками, двенадцатью кусками парчи и прочим. Из каменной палаты перешли в новое деревянное помещение, где пирующим предложены были превосходные напитки. Поздно вечером царь поднялся и собственноручно роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха; после чего Никон, в свою очередь, раздавал напитки за здравие царя, потом царицы и их сына. Выпив кубок, обыкновенно опрокидывали его себе на голову, в знак того, что осушили здравицу до капли. Гости разошлись, а царь все еще оставался у патриарха; когда же ударили к заутрене по случаю памяти св. Филиппа, они оба отправились в собор, откуда вышли только на рассвете. Такое усердие к церкви и такая выносливость царя приводили в удивление антиохийцев, едва державшихся на ногах от продолжительного московского богослужения и от сильной стужи на холодном церковном полу.
Наступившие вскоре рождественские праздники сопровождались обычными церковными торжествами и царскими пирами. В первый день праздника Никон служил в новом саккосе, который оценивали в 7000 золотых, а царь был в новой чудесной короне и в верхнем кафтане из тяжелой парчи с каймой из драгоценных камней, жемчуга и золота. На плечах у него была перелина также из золота, драгоценных камней и жемчуга, обрамленная образками господских праздников, вырезанных на изумруде или отчеканенных на золоте. На шее у него висел на золотой цепи большой крест из белой (слоновой?) кости с вырезанными на обеих сторонах господскими праздниками. Это полное облачение, очевидно, имело значительную тяжесть, и потому двое вельмож поддерживали царя под руки; третий держал его жезл, выточенный из белой кости и присланный в подарок шахом персидским.
Во время рождественских праздников пришло известие о военных действиях в Червонной Руси и обратном походе гетмана Хмельницкого и боярина В.В. Бутурлина, которым царь, как сказано выше, остался недоволен. Вскоре привезли в Москву Каменецкого кастеляна Павла Потоцкого, под Каменцом взятого в плен вместе с сыном. Его убедили принять православие; шесть недель продержали в Чудове монастыре в качестве оглашенного; а затем сам патриарх окрестил его; причем царский тесть Илья Данилович Милославский был его восприемником. Царь наградил его именьями и большим жалованьем, и он ежедневно являлся во дворец вместе с боярами, причем держал себя со свойственным ляхам высокомерием. Тогда многие западнорусские паны дали присягу на верность царю и были награждены; многие шляхтичи поступили на службу в московскую конницу и были пожалованы поместьями. По замечанию Павла Алеппского, Москва в это время наполнилась разнообразной добычей, которую ратные люди привезли из своих походов в польские и литовские владения. Поэтому торговые ряды столицы изобиловали дорогими вещами и редкостями, которые можно было купить почти за бесценок; а многочисленные пленники продавались на рынке. Тогда же будто бы впервые появились в Москве привезенные из завоеванных областей буйволы и ослы или ишаки (мулы).
Во время Крещенского водосвятия, совершаемого патриархом на Москве-реке в присутствии царя и вельмож, был такой мороз, что воду в проруби постоянно мешали, чтобы не дать ей замерзнуть. На следующий день в Успенском соборе после обедни служили благодарственный молебен о новой победе над ляхами, которые пытались обратно взять Вильну. В донесении о том воеводой помещена была такая легенда: когда воевода спросил пленных, почему ляхи обратились в бегство, те объяснили его внезапным видением на небе царя Алексея и впереди его св. Михаила, устремляющегося на них с мечом. Патриарх Никон прочел этот рассказ всему народу из письма воеводы. Царь при сем плакал от радости, а Никон сказал ему и вельможам приветственное