слово с разными примерами, изречениями и молитвенными благопожеланиями. Царь отвечал ему в том же роде. Певчие пропели многолетие тому и другому, причем называли Алексея царем и самодержцем Великой, Малой и Белой России. Царь велел также именовать Никона «патриархом Великой, Малой и Белой России». 12 января Алексей Михайлович, по обычаю, устроил пир по случаю именин своей младшей сестры Татьяны Михайловны. А в день Симеона и Анны он праздновал большим пиром именины своей последней дочери Анны, которая родилась год тому назад. Потом 12 февраля, в память св. Алексея, именин царевича, была продолжительная служба в Чудове монастыре и опять большой пир у царя. 1 марта опять пир у царя, по случаю дня рождения его старшей дочери Евдокии. А 17 марта пир в день царского ангела; но антиохийский патриарх на этом пиру почему-то не был.
Вскоре после Крещения патриарх Никон уехал в свой новоустроенный Иверский монастырь; а спустя несколько дней царь с боярами 17 января отправился на богомолье в свой любимый звенигородский Саввы Сторожевского монастырь, расположенный в сорока верстах от столицы, на берегу Москвы-реки. Он заново отстроил этот монастырь, не щадил для него трудов и издержек и хотел по зданиям и укреплениям сделать из него подобие Троицкой лавры. 19-го числа праздновалась память обретения мощей св. Саввы Сторожевского; Алексей Михайлович приехал лично присутствовать на этом празднике и накануне его прислал в столицу гонца с приказанием привести туда же своего гостя, антиохийского патриарха Макария. Последний отправился в царских санях, запряженных вороными конями. Он ехал почти всю ночь, при большом холоде и метели, и все-таки не застал уже обедни. Алексей Михайлович сам встретил патриарха в монастырских воротах и велел поместить его со свитой в царицыных покоях. В этот день царь угощал трапезой монахов, причем сам прислуживал им. Затем он посадил с собой за один стол патриарха Макария; бояре же и прочая свита обедали за отдельным столом. Вблизи царя был поставлен стол для нищих, слепых и калек, и он сам раздавал им пищу и питье. В то же время он милостиво беседовал с патриархом, причем удивил его знанием разных обстоятельств, лично касавшихся гостя; очевидно, он очень интересовался Ближним Востоком и имел агентов, о многом ему доносивших. По окончании трапезы по обыкновению стольники подносили царю кубки с напитками, которые он сам раздавал присутствующим, заставляя их пить за здоровье патриарха Московского, а потом патриарха Антиохийского. Сей последний, в свою очередь, провозгласил здравицу за царя, царицу, царевича и весь царствующий дом. Во время этих здравиц певчие возглашали многие лета.
Вообще поведение царя, его замечательное знание церковной службы, необыкновенное смирение, а также чрезвычайная подвижность и впечатлительность постоянно возбуждали удивление восточных гостей. Архидиакон антиохийского патриарха приводит, например, следующие черты из пребывания в Саввине монастыре.
Означенный праздник происходил в субботу. Вечером отстояли с царем малое повечерие; а в третьем часу утра воскресения, по звону колоколов, собрались ко всенощному бдению. Царь стал подле раки святого, имея под ногами подстилку из соболей; а рядом на разостланном ковре поставил патриарха Макария. По окончании службы царь и патриарх сели на кресла; всем присутствующим тоже велено было сесть. Псаломщик приступил к чтению из жития святого, начав его обычным обращением к настоятелю «благослови, отче». Вдруг царь вскакивает и с гневом укоряет чтеца, называя его мужиком, то есть невежей, который не знает того, что в присутствии патриарха надобно говорить: «Благослови, владыко». Чтец упал в ноги со словами: «Государь, прости меня». – «Бог тебя простит», – отвечал царь. Затем во время утрени он постоянно учил монахов и, обходя их, говорил: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь, таким-то голосом»; если же они ошибались, то он бранил их и сердился за то, что они обнаруживали свое незнание в присутствии иноземного патриарха. В то же время он сам зажигал или тушил церковные свечи и снимал с них нагар. За обедней, в которой участвовал Макарий, его архидиакон Павел во время чтения Апостола кадил крестообразно в царских вратах и обратил кадило сначала на царя; но тот пальцем показал ему на мощи святого, с которых следовало начать. Евангелие Павел прочел по-гречески и по-арабски; он уже выучился читать его по-славянски; но стеснялся сделать это в присутствии царя, а окончив свое чтение, взял местное славянское Евангелие, очень тяжелое по своему большому размеру и по обилию золота и крупных драгоценных камней, его украшавших, и с трудом понес его к царю; но тот знаком показал ему на патриарха и приложился после него. После обедни царь подвел Макария к раке святого и велел открыть для него мощи; причем рассказал ему, как вынимал мощи из земли и заметил, что недостает одного коренного зуба, который после тщательных поисков нашел, и как у него самого прошла зубная боль от трения этим зубом. В этот день царь угощал патриарха и его свиту трапезой в своих собственных покоях.
Вечером того же дня произошел такой любопытный случай. Один патриарший дьякон, которому Никон запретил служить и который был заточен в этот монастырь, явился к царю и, упав ему в ноги, просил разрешения служить на другой день обедню. Но царь не разрешил и ответил ему: «Боюсь, что патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и паси монахов и священников; а я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия по отношению к монахам и священникам?»
Царь велел показать гостям все здания и отделения своего монастыря, и они удивились его крепким, изящным и богато украшенным постройкам, на которые, как по секрету допытался Павел, было уже истрачено 378 000 динаров (рублей), а они еще не были окончены. В одном углу монастыря был устроен род отдельной обители, с особым настоятелем, собственно для увечных, слепых, расслабленных и заразно больных монахов. Эта обитель еще не была достроена, означенные монахи еще находились в своем прежнем деревянном помещении. Царь повел к ним патриарха, чтобы он благословил этих «братьев Христовых» и прочел над ними молитву. Антиохийцы были поражены отвратительным зловонием сего помещения и едва могли его выносить; а царь подходил к каждому больному после патриаршего благословения и целовал его в голову, уста и руки. В разговоре с Макарием Алексей Михайлович горько жаловался на бывшую моровую язву, после которой в Саввином монастыре из 300 с лишком монахов осталось только 170.
Вечером, по-видимому, того же воскресенья Алексей Михайлович уехал из Саввина монастыря, оделив священников, простых монахов и нищих деньгами, которые были для сего заранее приготовлены и завернуты в бумажки. Но он отправился не прямо в Москву, а заехал на один день еще в одну обитель.
1 февраля Никон возвратился из своей поездки в Иверский монастырь, и царь выехал к нему навстречу за 20 верст. Игумны монастырей, по обычаю, поздравили патриарха с приездом и поднесли ему иконы и хлеб-соль. Спустя три дня происходило новое церковное торжество по случаю прибытия в Москву креста из Честного древа, которым воевода В.В. Бутурлин овладел при взятии Люблина. Царь, патриарх, бояре и народ после молебствия с умилением прикладывались к нему в Успенском соборе; потом совершено было ночное бдение, а на следующий день торжественное патриаршее служение; установлено ежегодное празднование в этот день. Крест величиной в палец длины и ширины был помещен в коробочку, имеющую подобие книжки и устроенную из серебра и хрусталя. Благодаря сему приобретению царь дозволил тело опального воеводы (Бутурлина) привезти из Киева в Москву и похоронить в Чудове монастыре.
Около этого времени антиохийцам удалось видеть партию донских казаков, которые со своим атаманом приехали и доложили царю об их удачном походе в Черное море на 40 чайках. На каждой было по 90 человек, из которых обыкновенно одна половина гребет, а другая сражается, и так они чередуются. Казаки сначала взяли турецкую крепость Тамань и прислали гонцов к царю с вопросом, что с ней делать. По его приказу разрушили ее, пушки бросили в море, взяли большую добычу и поплыли отсюда к синопскому берегу, где произвели большие опустошения, после чего с добычей и пленными вернулись на Дон. Сюда явились родственники пленных и многих выкупили. А остальных казаки привезли в Москву и тут продали их вместе со своей добычей, состоявшей из разных вещей, золота, серебра и турецких монет (османие). Антиохийцы дивились, смотря на мужественную наружность и высокий рост донских казаков. Вскоре затем от кизильбаша, то есть персидского шаха, пришло письмо с московским гонцом, которого царь посылал к шаху по делу грузинского царя Теймураза. За прочтением этого письма Посольский приказ обратился к Павлу Алеппскому.
В воскресенье мясопуста после обедни Никон повел антиохийцев к трапезе в свою новую Крестовую палату, и тут они имели случай наблюдать его обращение с одним юродивым или «человеком Божиим», по имени Киприан, который ходил голым по улицам и которого москвичи очень почитали. Патриарх посадил его подле себя за стол, собственными руками подавал ему кушанья, поил из серебряных кубков и остававшиеся в них капли сам проглатывал. Любопытны далее у Павла Алеппского описания: Прощеного дня, когда вельможи явились к царю и патриарху просить прощения; службы в Новодевичьем монастыре, куда были приведены монахини из некоторых украинских монастырей; торжественного богослужения в неделю Православия, то есть в первое воскресенье Великого поста, когда с одной стороны возглашали анафему еретикам и грешникам, а с другой пели вечную память военачальникам, убитым на войне с ляхами. Мало того, за этой службой вынимали из ящика листы бумаги и читали имена всех простых ратников, убитых в последние два года, и пели им вечную память, как павшим за веру. Служба сия тянулась так долго, что, по словам Павла, антиохийцы чуть не падали от усталости, а ноги их совсем замерзли на холодном полу.