нно, пошатнулась воинская дисциплина и стали происходить шумные толки о сдаче среди ратных людей. Мужественное упорство Шереметева наконец было сломлено, и 15 октября он вступил в переговоры. Польская армия и сама страдала от погоды, от недостатка кормов и съестных припасов; а потому гетманы были очень обрадованы предложением перемирия и тотчас на него согласились. Затем назначенные с обеих сторон комиссары принялись договариваться о мире. В начале сих переговоров один из русских комиссаров стольник Акинфиев, человек очень умный, по словам польского современника, вздумал было напомнить полякам о принадлежности к единому славянскому племени и к общей христианской вере, об их неестественной дружбе с врагами Христа – татарами. Но, разумеется, это был голос вопиющего в пустыне; татарские уполномоченные даже были допущены к участию в переговорах и прежде всего потребовали от москвитян уплаты больших сумм в пользу орды.
После многих споров мирный договор состоялся, был обеими сторонами подписан 23 октября и утвержден взаимной присягой. Главные его статьи были следующие: из Киева, Переяслава, Нежина и Чернигова должны быть выведены московские гарнизоны, оставив в них свои пушки и военные запасы. Рать Шереметева выдает все свое оружие, знамена и весь боевой запас и затем под конвоем польским будет разведена по большим городам. Русские воеводы Шереметев, князья Щербатов и Козловский, вообще начальные люди, полковники и офицеры будут находиться заложниками у коронных гетманов и крымского царевича, пока царские гарнизоны не выйдут из помянутых городов. Когда состоится их сдача, тогда русские воеводы и офицеры с их ратными людьми будут отпущены домой, до границы их проводит польский конвой и там возвратит им ручное оружие. Странным кажется, каким образом такой стойкий и верный царский слуга, каким был Шереметев, самовольно согласился на очищение Украйны от московских гарнизонов, то есть на полное возвращение ее под польское владычество, и не только согласился сам, но и поручился за таковое же согласие своего киевского товарища князя Барятинского? Это по тому времени небывалое превышение власти можно объяснить только крайним безвыходным положением русской рати, не терпевшим никакого дальнейшего промедления ради ее спасения от конечной гибели. Едва ли Шереметев и верил в возможное исполнение сих условий; а просто не хотел сдаться безусловно и видеть своих ратных людей увлеченными в татарскую неволю. Тем не менее он действительно послал Барятинскому, Чадаеву и левобережным воеводам известие о заключенном договоре и вместе приказ об очищении занятых Москвой городов. Но такие приказы, конечно, писались под диктовку польских вождей.
Князь Барятинский поступил как истый московский воевода: на грамоту Шереметева он ответил, что договорные статьи пошлет великому государю, а без царского указу, по приказу Шереметева отдать города и вывести из них ратных людей «немочно». «Много на Москве Шереметевых!» – прибавил он. Посланцев от коронных гетманов и Шереметева он не отпустил в эти города; а сам со своим отрядом поспешил в Киев.
Меж тем гетманы Потоцкий и Любомирский распорядились самым варварским и вероломным образом. Во-первых, тех казаков, которые оставались на русском таборе, они отдали в неволю татарам. Во-вторых, как только русские ратные люди, числом около 10 000, выдали свое оружие, в их табор начали врываться татары и хватать их арканами. Тогда безоружные москвитяне стали обороняться чем попало; татары пустили в ход стрелы, перебили много народу; а остальных, около 8000, забрали в плен. Поляки равнодушно смотрели на этот разгром. В-третьих, самого В.Б. Шереметева, вопреки условиям, польские гетманы выдали Нурредин-султану в обеспечение обещанной ему суммы в 150 000 ефимков. Шереметева посадили в его собственную карету, запряженную шестерней, и в сопровождении его собственных слуг и свиты, состоявшей из сотни разных подчиненных ему лиц, под татарским конвоем увезли в Крым, где он потом томился более 20 лет в тяжком плену. Так жалко окончился его поход, предпринятый с отборной ратью, с пышными надеждами и похвальбами! Чудновское поражение было еще горше конотопского и стоило еще дороже Московскому государству.
Известие об этом событии произвело большую радость в католической Европе. Папа Александр VII не только послал Яну Казимиру поздравление с такой славной победой над москвитянами, но и сам лично отслужил благодарственный молебен в храме Св. Станислава. В Москве известие о поражении породило совершенное уныние, и тем более, что наши внутренние дела тогда находились в плохом состоянии. Не говоря уже о разладе царя с патриархом Никоном, недавнее введение медных денег в одной цене с серебряными успело произвести свои неблагоприятные следствия, и в народе обнаружилось брожение, готовое перейти в открытый бунт. Поэтому при дворе снова думали об отъезде царя из Москвы в Ярославль или Нижний Новгород. Со стороны турок и татар около того же времени произведено было движение на устья Дона. Из Царьграда пришли корабли к Азову и высадили турецкое войско, с которым соединился крымский хан; под их защитой были выстроены две каменные башни на обоих берегах, и протянули между ними железные цепи; таким образом донским казакам был отрезан выход в Черное море для промысла над турецкими областями. Царские воеводы, сидевшие в украинских городах, не ладили друг с другом и посылали взаимные жалобы; так, из Киева младший воевода Чадаев бил челом на старшего воеводу князя Барятинского за пренебрежительное к нему отношение, обвинял его в грабеже сельского населения и в угнетении ратных людей, отчего последние постоянно бегают из Киева, человек по двадцать и по тридцать в день. Переяславский воевода князь В. Волконский жаловался на самого Чадаева за его грабежи и ругательства. Так как московские ратные люди получали жалованье медными деньгами, которых на У крайне местные жители не хотели принимать, то первые ничего не могли купить, голодали и терпели во всем нужду; а потому стали насильно собирать съестные припасы, что, конечно, возбуждало большие неудовольствия и жалобы со стороны населения. И тем не менее, когда правая сторона Днепра вместе с Юрием Хмельницким отложилась от Москвы и воротилась под польское владычество, Левобережная Украйна большей частью осталась ей верна. Как ни смущали ее жителей агенты поляков и изменников, чернь все-таки подданство царю предпочитала господству своей старшины, которая стремилась закрепостить себе народ, разбогатеть на его счет и выделиться в привилегированное сословие, по образцу ненавистной малорусскому народу польской шляхты.
На левой стороне в это время во главе московских приверженцев действовали три человека: переяславский полковник и наказной гетман Яким Самко, нежинский полковник Василий Золотаренко и нежинский протопоп Максим Филимонович. Запорожье также оставалось верным царю; там выдвинулись храбрый сотник особой вольной дружины Серко и кошевой Иван Брюховецкий. Напрасно агенты Юрия Хмельницкого и известного Веневского старались склонить на сторону Польши и грозили им погромом; здесь, напротив, приготовились к отпору.
Около средины ноября Юрий Хмельницкий, по настоянию своего руководителя Веневского, созвал черную раду в Корсуни на площади у церкви Св. Спаса. Тут Хмельницкий сложил с себя булаву, то есть гетманство, утвержденное за ним Москвой. А Веневский сказал такое красноречивое слово в пользу короля, что казаки шумными возгласами объявили себя королевскими слугами и грозили убить всякого, кто вздумает бунтовать против него. Веневский королевским именем вручил снова булаву Хмельницкому; обозным поставил Носача, генеральным судьей Григория Лесницкого, а войсковую печать передали Павлу Тетере – все лицам, преданным полякам.
Перейдя на левый берег Днепра, поляки, татары и казаки Юрия Хмельницкого в январе и феврале приступили к Козельцу и Нежину; но и там и тут были отбиты верными казаками и мещанами. Самко и Золотаренко действовали удачно и просили только о скорейшей присылке царских воевод на помощь. Но не легко было московскому правительству вооружить и прислать новое войско после чудновского погрома. Обстоятельства или, точнее, польское безнарядье помогли ему и на сей раз. Поляки и татары скоро ушли обратно за Днепр; причиной того было возмущение польского войска, которое за неплатеж жалованья отказалось от службы и составило конфедерацию. После того, по примеру полков Переяславского, Нежинского и Черниговского, другие полки Левобережной Украйны, Лубенский, Миргородский, Прилуцкий, Полтавский, били челом государю о новом принятии их в свое подданство20.
Обманутый в своих надеждах на польский престол и удрученный возобновившейся, притом неудачной, войной с Польшей, естественно, Алексей Михайлович сильно желал окончательно развязать себе руки со стороны Швеции, с которой так неосторожно и так несвоевременно вступил в борьбу за балтийские области.
После заключения Вальесарского перемирия уполномоченные обеих сторон не раз наряжались для переговоров о вечном мире. С русской стороны их по-прежнему вел думный дворянин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, в качестве главного воеводы управлявший занятыми в Ливонии городами из своего Царевича-Дмитриева (Кокенгаузена). Но среди сих переговоров в феврале 1660 года его постигло большое горе от собственного сына Воина. Этот молодой человек воспитался под влиянием отцовского уважения к западноевропейской культуре, представительницей которой в русских глазах являлась Польша, к тому же привлекательная для неопытной молодежи шляхетскими вольностями по сравнению со строгими московскими порядками. А недальновидный отец, желая дать своему сыну европейское образование, окружал его учителями из пленных поляков. Он уже помогал отцу в делах управления и в переписке с соседними странами. Приехав в Москву с каким-то поручением, Воин окончательно ее возненавидел и, посланный обратно к отцу с некоторой суммой казенных денег, не воротился к нему, а бежал за границу, сначала к польскому королю, потом в Германию и, наконец, во Францию. Эта измена сына родине и своему государю сильно поразила отца; ожидая себе наказания, он отправил царю слезную жалобу на свое горе и просил прислать кого-либо другого на его место. Но царь с обычной своей добротой и словоохотливостью ответил ему длинным письмом, в котором утешал и оправдывал отца, не соглашался на его удаление и поручал ему продолжать начатые переговоры со шведами. Однако потом внял его просьбам и в начале 1661 года для этих переговоров назначил великим послом князя Ивана Семеновича Прозоровского с двумя стольниками (кн. Барятинским и Прончищевым) и двумя дьяками (Дохтуровым и Юрьевым).