тва, и выставили их нарушением Андрусовского договора, обязавшего Польшу и Россию быть в дружеских, союзных отношениях. Переговоры затянулись до марта 1670 года. Как ни упорно требовали поляки сдачи Киева, но надвигавшаяся тогда опасность со стороны Турции, расстроенное состояние самой Польши и бездеятельность нового короля привели их к уступчивости; вопрос о Киеве был отложен, а прочие статьи Андрусовского перемирия подтверждены, и возобновлено обоюдное обещание стоять общими силами против басурман.
Долгое пребывание Ордина-Нащокина в Мигновичах было последней его службой в качестве царского посла и уполномоченного. В это время его значение первого дипломатического дельца и доверие к нему государя сильно пошатнулись и вместе с его должностями переходили к новому царскому любимцу, Артамону Сергеевичу Матвееву. Уже в октябре 1669 года, когда Нащокин пребывал в Мигновичах, бывший дотоле в его ведении малороссийский приказ передан Матвееву, пожалованному званием думного дворянина. Это назначение произвело благоприятное впечатление в Малороссии, где уже успели оценить Матвеева за его приветливый характер и постоянную готовность оказывать услуги украинским деятелям; тогда как упрямый, жесткий в обращении Нащокин вооружил против себя малороссов, так же как он успел вооружить в Москве и своих подчиненных, в особенности дьяков. Своими политическими рассуждениями и длинными наставительными посланиями, написанными витиеватым невразумительным языком, он успел наскучить уже самому царю, и тем более, что эти послания почти всегда были пересыпаны указаниями на его усердную и полезную службу, а также вечными жалобами на происки и козни придворных врагов и завистников. А между тем царь уже мог из разных опытов убедиться, что политические проекты и рассуждения его канцлера (как величали Нащокина иноземцы) на деле большей частью не оправдывались. Особенно усердно предавался он всяким посланиям в Москву и докладным запискам во время своего годового пребывания в Мигновичах, где имел много свободного времени. Но в то же время приходили из Малороссии разные на него жалобы, более или менее основательные. Так, архимандрит Киево-Печерской лавры Гизель сетовал на то, что его секретные донесения о делах Украйны Нащокин показывал польскому послу Веневскому, бывшему в Москве в конце 1667 года для подтверждения Андрусовского договора. А во время съезда в Мигновичах осенью 1669 года польские комиссары составили с согласия Нащокина воззвание к Дорошенку, причем говорилось, что король всем казакам обеих сторон Днепра вины их прощает и разрешает прислать депутацию на съезд. С этим воззванием они послали прапорщика Крыжевского, который дорогой показал его разным лицам; из него стали выводить заключение о намерении воротить Восточную Украйну под власть короля; что произвело немалое волнение в умах; особенно оскорбился гетман Многогрешный, находя тут обращение только к Дорошенку, а свое имя даже неупомянутым. Затем Нащокин усердно, но неискусно преследовал мысль о подчинении Киевской митрополии московскому патриарху; во время своего пребывания в Мигновичах он вошел в тайные сношения с Иосифом Тукальским, обещая признание за ним Киевской митрополии на условии сего подчинения; причем даже не спрашивал согласия из Москвы, где уже перестали думать о Тукальском, убедись в его неискренности и в том, что его нельзя отделить от Дорошенка. Мало того, Нащокин не соблюдал должной осторожности при сих тайных сношениях; любя окружать себя людьми польской культуры, он взял к себе в службу того православного шляхтича (Лубенка), который привозил ему письма Тукальского; а этот шляхтич разболтал о письмах опять в смысле намерения Москвы возвратить полякам Левобережную Украйну, что еще более усилило в ней тревожные толки и вызвало потом формальную жалобу гетмана Многогрешного. Вообще поведением Нащокина царь был настолько недоволен, что, когда тот в марте 1670 года приехал с посольского съезда, ему велено было поставить сопровождавший его на съезд образ Спаса в церкви Дорогомиловской слободы, а самому ехать к себе на двор и ждать царского указа.
Ордин-Нащокин, рассчитывая на доброту государя, отказался исполнить его повеление под предлогом, что такая явная немилость будет сочтена поляками за неутверждение заключенного им мирного докончания и, следовательно, принесет большой вред государству. Расчет его оказался верен: государь сам выехал встретить образ Всемилостивого Спаса, причем пожаловал посла к своей руке и похвалил его службу. Это не избавило, однако, Нащокина от дальнейших неприятностей. Ему предложены были допросные пункты относительно его действий по малороссийским делам, и он принужден был оправдываться. Нащокин некоторое время продолжал еще составлять запутанные проекты и подавать докладные записки о мерах к успокоению Малороссии и добиваться их обсуждения в царском совете; но политическая роль его скоро окончилась. В феврале следующего, 1671 года, после брака царя с Натальей Кирилловной, Артамон Сергеевич Матвеев получил в свое ведение и Посольский приказ. Чтобы смягчить отставку Ордина-Нащокина, царь назначил его главой большого посольства в Польшу, со званием ближнего боярина. Но и по сему поводу он не преминул подать пространный доклад, наполненный личными сетованиями и требованиями самых широких полномочий, – доклад, возбудивший большое неудовольствие у царя и его ближайших советников. Из них Матвеев как начальник Посольского приказа составил для Нащокина наказ, строго определявший сферу его полномочий. Тогда он стал отказываться от посольства под предлогом болезни, и его охотно уволили. Вместе с тем и самое посольство было направлено теперь не в Варшаву, а на границу в известное Андрусово. Потеряв все свое придворное влияние и значение, Ордин-Нащокин в конце того же 1671 года испросил у царя разрешение поступить в монастырь. Он удалился в свой родной Псковский край, где в Крыпецкой пустыни в феврале 1672 года постригся в монахи под именем Антоний.
Меж тем малороссийская смута, вновь поднятая Дорошенком, не прекращалась. Его попытка вооруженной рукой захватить Левобережную Украйну встретила успешный отпор со стороны Многогрешного. Тогда он против последнего пустил в ход разные интриги. По мысли Дорошенка, преданный ему митрополит Тукальский своими жалобами на отнятие Многогрешным церковных имуществ у духовенства добился в Константинополе того, что вселенский патриарх отлучил левобережного гетмана от церкви. Но московское правительство вскоре посланную патриарху милостынею и своим ходатайством побудило снять это отлучение. Дорошенко теперь прибег к другому образу действия, именно к тому, который так удался ему в отношении Брюховецкого. Оставив по наружности всякую вражду, он завел с Многогрешным дружеские сношения и начал постепенно возбуждать его неудовольствие против Москвы. Простодушный или, точнее, умственно ограниченный Многогрешный пошел на эту удочку. А поводов к сему неудовольствию у него оказалось достаточно, хотя московское правительство продолжало оказывать ему милостивое внимание, жаловать маетности, посылать подарки и тому подобное. Но оно, во-первых, отказало в его просьбе о возвращении в Малороссию епископа Мефодия; во-вторых, не разрешило прислать на съезд Нащокина с польскими комиссарами казацких депутатов, вопреки Глуховскому договору; в-третьих, слишком добросовестно исполняя статьи Андрусовского договора, оно не решалось принять военные меры против польских нападений и грабежей, чинимых особенно в монастырских имениях почти под самым Киевом. Чтобы удовлетворить гетмана, правительство дозволило ему прислать в Москву депутатов для присутствия при переговорах с польским посольством, во главе которого стоял Ян Гнинский. Многогрешный прислал киевского полковника Солонину с товарищами; но польские послы воспротивились их присутствию при переговорах, что еще более усилило неудовольствие и толки о намерении царя возвратить полякам левый берег. Переяславский полковник Дмитрашко Райча затеял бунт против гетмана; хотя последний успел подавить этот бунт, но был оскорблен отказом киевского воеводы князя Козловского прислать ему отряд на помощь под предлогом неимения о том указа.
Всеми сими обстоятельствами Дорошенко и Тукальский ловко воспользовались и начали уже склонять Многогрешного к измене царю и подданству султану, подавая ему виды на правобережное гетманство после смерти его, то есть Дорошенка. До московского правительства доходили слухи об этих тайных сношениях; сначала оно не придало им значения, так как сам Многогрешный сообщил ему о первых присылках из Чигирина. Но московские воеводы доносили, что они замечают среди казаков какое-то необычное движение, какие-то приготовления и продолжение слухов о намерении государя выдать полякам Восточную Украйну. Мало того, теснимый одно время поляками и своим соперником Ханенком, Дорошенко просил помощи у Многогрешного и получил ее. Не без участия Дорошенка и Тукальского пущен был слух, что государь намерен сменить Многогрешного, а на его место поставить полковника Солонину, находившегося тогда в Москве. Жадный к стяжаниям, как и предшественник его, притом грубый в обращении, Многогрешный страдал еще страстью к вину, а в пьяном виде он был очень вспыльчив и дерзок на язык; причем нередко принимался бранить Москву и грозить, что найдет себе другого государя, намекая на турецкого султана; на противоречащих ему бросался с обнаженной саблей. Напрасно архиепископ Лазарь Баранович, вновь сделавшийся блюстителем митрополии, убеждал гетмана письменно, а известный протопоп Адамович лично, чтобы он не верил слухам. Напрасно и начальник Малороссийского приказа А.С. Матвеев употреблял разные меры и отправлял посланцев с грамотами, чтобы успокоить Многогрешного. Дело кончилось тем, что в ночь на 13 марта 1672 года в Батурине старшина, с обозным Петром Забеллой во главе, сама схватила Демьяна Многогрешного и отправила его в Москву с генеральным писарем Мокриевичем и протопопом Адамовичем, ссылаясь на то, что необходимо было предупредить междоусобное кровопролитие, так как гетман уже решил выступить в поход и соединиться с Дорошенком. Брат Демьяна Василий, полковник Черниговский, пытался спастись бегством. Сначала он обратился за помощью к архимандриту Черниговско-Елецкого монастыря Иоанникию Голятовскому; но тот не допустил его спрятаться в своем монастыре. Тогда Василий, переодетый в монашеское платье, пришел в Киево-Братскую обитель, где и открылся ее игумену и ректору киевских школ Варлааму Ясинскому. Ввиду строгих поисков беглеца игумен, опасаясь навлечь на себя опалу, сообщил о том киевскому воеводе князю Козловскому, который немедленно велел схватить Василия Многогрешного и под сильным конвоем отправить в Москву. Здесь обоих братьев подвергли допросу с пристрастием, то есть с пыткой; после чего они были приговорены к отсечению головы; но у самой плахи их помиловали и затем сослали в Сибирь вместе с женами и детьми. Туда вслед за ними отправили и знаменитого атамана Серко: он вздумал добиваться гетманского достоинства; тогда его соперники и завистники поспешили обвинить его в изменнических замыслах, схватили и отправили в Москву.