Таким образом, казались восстановленными мирные отношения между царем и бывшим патриархом, которому, по-видимому, предоставляли спокойно ведать свои монастыри с приписанными к ним вотчинами и доходами и заниматься постройкой большого Воскресенского храма. Но его упрямый, строптивый характер, а также неискренность отречения вскоре опять дали себя знать.
В марте 1659 года местоблюститель патриаршего престола митрополит Питирим совершил на Вербное воскресенье обычное шествие на осляти. Вдруг к государю приходит дерзкое послание, в котором Никон упрекал его за вмешательство в церковные дела, а именно за дозволение Питириму совершать такое деяние, которое принадлежит патриарху. Царь послал в Воскресенск для объяснений думного дворянина Елизарова и думного дьяка Алмаза Иванова. Посланные напомнили Никону, что он сам оставил свою паству и благословил Крутицкого митрополита ведать дела патриаршие; что и прежде Крутицкие митрополиты в междупатриаршество совершали означенное церковное действо, которое в Новгороде и Казани исполняются тоже митрополитами. Никон возражал, что хотя он и добровольно оставил святительский престол и не намерен на него возвращаться, но не отказывался от патриаршего звания и писал к великому государю по долгу пастыря; а впрочем, не сетует на него и посылает ему свое благословение. Одним словом, он путался в противоречиях и, видимо, старался замять свой дерзкий поступок. Снова начались было мирные сношения. Однако последовало распоряжение, чтобы духовные лица без особого разрешения не ездили в Воскресенский монастырь. Никон узнал о том и не скрывал своего негодования. Для объяснений и с царскими подарками ездил к нему думный дьяк Дементий Башмаков. Никон, между прочим, сообщил дьяку, что с оставлением патриаршего престола он не лишился данной ему благодати Святого Духа; в доказательство чего привел два недавних случая людей, одержимых черным недугом, которые исцелились по его молитвам. Потом, как узнали в Москве, по поводу измены Выговского Никон высказывался в том смысле, что без него не умеют в Москве обращаться с малороссами, а пока он был патриархом, дела шли хорошо и Выговский будто бы во всем его слушал. Когда вместе с известием о конотопском поражении пронеслись слухи о вторжении татарской орды, принялись укреплять столицу. Царь показал заботливость о бывшем патриархе и послал ему предложение из неукрепленного Воскресенского монастыря переехать на время опасности в крепкий Калязинский монастырь. Никон туда не поехал, а прибыл в Москву, на сей раз добился свидания с царем, был им ласково принят, однако в присутствии бояр; а о возвращении на патриаршество не было и речи. Осенью 1659 года Никон отправился в Иверский монастырь, отсюда потом ездил в Крестный, и вообще провел более года на севере: причем не упустил случая и тут подать жалобу царю и затеять дело о том, что какой-то дьякон Федор покушался отравить его (Никона), будто бы подосланный для того крутицким митрополитом.
Меж тем с разных сторон царь слышал сетования на усилившееся церковное нестроение, по отсутствию настоящего архипастыря, и просьбы даровать Русской церкви нового патриарха. Алексей Михайлович как бы воспользовался отъездом Никона в дальние монастыри и в феврале 1660 года созвал духовный собор, которому предложил обсудить вопрос об удалении Никона и об избрании ему преемника. Собор усердно занялся исследованием разнообразных свидетельств об отречении и поведении Никона. Таким путем вполне установлено было, что Никон, добровольно покинув свою кафедру, неоднократно утверждал, будто не намерен возвращаться на нее и не хочет быть патриархом. Царь все-таки отправил к нему в Крестный монастырь стольника, чтобы взять благословение на избрание нового патриарха. Никон хотя и не противоречил, что оставил патриаршество добровольно, однако не признал за созванным собором право выбирать нового патриарха без его личного участия; ибо все власти этого собора были его ставленники и клятвенно обязались ему повиновением, от которого он их еще не разрешил. По сему поводу голоса на соборе разделились. Одни, в том числе несколько греческих архиереев, случившихся в Москве и приглашенных на собор, полагали, что Никон, как самовольно покинувший свой престол и столько времени (18 месяцев) оставляющий его сиротствовать, тем самым по церковным правилам лишается всяких прав и даже священства. Другие, напротив, приводили из истории вселенской церкви примеры возвращения архиереев на оставленные ими кафедры и настаивали на снисхождении к Никону. В числе последних был и ученый киевский монах Епифаний Славинецкий. После многих прений собор в августе того же 1660 года постановил решение низложить Никона и выбрать ему преемника; но дал понять, что не будет против снисхождения, если государь таковое окажет. Узнав о таком решении, Никон назвал собор иудейским сонмищем, а деяния его противуканоническими; так как он осудил бывшего патриарха заочно, не выслушав его оправданий, притом состоял из лиц, им рукоположенных, и был созван только царем, то есть светской властью без участия цареградского патриарха. Во всяком случае, полугодовые труды сего собора оказались бесплодны: его решение не удостоилось царского подтверждения. Очевидно, с одной стороны, набожный государь опасался погрешить против церковных канонов, а с другой – все еще затруднялся поступить резко и властно со своим бывшим другом. Мера его терпения пока не истощилась, и колебание продолжалось.
Продолжались и присылки от царя к Никону то за благословением, то за поминовением кого-либо из ближних людей, а вместе – подарки и пожертвования на строение роскошного Воскресенского храма. Но беспокойный Никон не переставал время от времени досаждать царю своими поступками. Так, он заводил споры о монастырских землях с соседними землевладельцами (Сытиным и Бобарыкиным), причем действовал самоуправно, приказывал жать и косить на спорной земле до судебного решения. А когда по сему случаю произведен был розыск, он написал царю длинное и дерзкое послание, в котором сравнивал его с египетскими фараонами, с Навуходоносором, Ахавом и тому подобными, грозил Божьим гневом и, наконец, повествовал о каком-то своем видении, во время которого св. Петр митрополит встал из гроба и велел передать царю, чтобы тот возвратил отобранные у церкви имущества. Мало того, узнав, что Питирим перестал поминать его при богослужении и запретил то же самое во всех русских церквах и что по желанию государя он рукоположил известного Мефодия во епископа Мстиславского, назначенного местоблюстителем Киевской митрополии (без соизволения Цареградского патриархата), Никон в неделю Православия в 1662 году во время литургии произнес анафему Питириму.
Последний подал царю жалобу; спрошенные о том архиереи ответили, что проклятие это совершенно незаконно и недействительно. Тем не менее бывший патриарх стал широко пользоваться сим духовным орудием против своих недоброжелателей. Дошел до него слух, что дядя царя по матери боярин Семен Лукьянович Стрешнев обучил свою собаку складывать лапки и благословлять наподобие Никона, тогда он и царского дядю предал анафеме26.
Эпоха распри патриарха Никона с царем была вообще тяжелым временем для Московского государства. Она совпала не только с внешними бедственными для России войнами и малороссийскими неурядицами, но и ознаменовалась еще внутренним экономическим кризисом и новым народным мятежом в самой царской столице.
Огромные расходы на возникшие войны с поляками и шведами легли таким бременем на русские финансы, что правительство затруднялось уплатой жалованья военно-служилым людям и стало прибегать к чрезвычайным денежным сборам, вроде 20-й, а потом 10-й деньги с доходов торговых людей и частновладельческих крестьян. Но и такие сборы оказывались недостаточны. Пытались усилить выпуск звонкой монеты, но недостаток драгоценных металлов служил тому непреодолимым препятствием. Так как попытки отыскать собственные руды, серебряные и золотые, все еще не удавались, за неимением знающих людей, то государство пробавлялось иностранным серебром, которое привозилось в монете и в слитках. Оно приходило из Голландии и ганзейских городов к Архангельскому порту, где серебряной монетой уплачивались пошлины или покупались на нее русские товары. Обычной монетной единицей служили так называемые ефимки (иоахимсталеры). Эти ефимки правительство на Московском монетном дворе перечеканивало в свою монету или просто накладывало свой штемпель; причем принимало ефимок за полтинник, или 50 копеек, а выпускало его за 21 алтын и 2 деньги, то есть за 64 копейки; следовательно, получало около 30 % прибыли.
Ввиду недостатка серебряной монеты в Москве явилась мысль выпустить медные деньги в одинаковой цене с серебряными. Кто придумал такой выпуск, в точности неизвестно, хотя мысль о том и приписана известному Федору Михайловичу Ртищеву. Как бы ни было, в 1656 году царь приказал чеканить медные полтинники, алтынники, грошевики и копейки такой же величины и формы, как серебряные, и с обозначением на них такого же количества денег. Денежный двор находился в ведении приказа Большой казны. Кроме Москвы, новая монета чеканилась в Новгороде, Пскове и Кокенгузене. Сначала эта мера удалась, и медные деньги ходили наравне с серебряными, так как казна сама принимала их в той же цене. Но, разумеется, такое искусственное уравнение не могло долго держаться, и тем более, что оно повело за собой неизбежные злоупотребления. Во-первых, само правительство не соблюдало меры в выпуске монеты; а во-вторых, не замедлило появиться большое количество денег фальшивых, или, как тогда называли, воровских. Их тайно чеканили не только денежные мастера, но и разные серебреники, котельники, оловянщики и тому подобные мастеровые люди, имевшие возможность добыть или украсть чеканы. Заметили, что многие из них, прежде жившие скудно, вдруг разбогатели, построили себе каменные или красивые деревянные дома, одели себя и своих жен чуть не в боярское платье, завели серебряную посуду и стали покупать в рядах всякие товары дорогой ценой. Сыщики подсматривали за ними, накрывали с чеканами и воровскими деньгами и хватали их. Подверженные пыткам, фальшивомонетчики винились и указывали своих сообщников. Их казнили или смертью (между прочим, заливали горло растопленным металлом), или отсечением рук, которые прибивались на стенах у денежных дворов. Но соблазн легко разбогатеть был слишком велик; зло не унималось, и тем более, что богатые воры иногда откупались от казни, давая большие посулы начальным людям, приставленным к денежному делу, именно царскому тестю Илье Даниловичу Милославскому и царскому родственнику думному дворянину Матюшкину (по матери племяннику Евдокии Лукьяновны Стрешневой), а в других городах воеводам, дьякам и приказным людям.