На следующий день, рано поутру, окольничий Родион Стрешнев принес ему от царя в подарок деньги, теплые лисьи и собольи одеяния для дороги, с просьбой преподать благословение его величеству и всему царскому семейству. Но бывший патриарх менее всего думал о смирении. Он не принял подарков и наотрез отказал в благословении. Вслед за тем Никону объявлено, что его отправляют в Белозерский Ферапонтов монастырь, и велели немедля собраться в дорогу. Его под сильным стрелецким конвоем вывезли из города в Арбатские ворота и направили по Дмитровской дороге; а чтобы отвлечь народ в другую сторону, заранее распустили слух, что его повезут из Кремля в Спасские ворота по Сретенке. Сюда действительно и устремились толпы, собравшиеся на проводы своего бывшего патриарха. Предосторожность оказалась не лишняя, ибо нельзя было поручиться за спокойствие столицы при известной несдержанности Никона и народном возбуждении.
Около 20 декабря Никона привезли в Ферапонтов монастырь и поместили с несколькими оставшимися при нем монахами в двух больничных кельях, так как незадолго случившийся пожар произвел большие опустошения в монастырских зданиях. На другой день явились к Никону сопровождавший его архимандрит Печерский Иосиф и стрелецкий полковник Шепелев, отобрали у него архиерейскую мантию и посох, которые отослали в Москву.
Когда миновали рождественские праздники, члены собора должны были выбрать нового патриарха. Прежде чем приступить к этому избранию, они собрались, чтобы подписать приговор о низложении Никона, облеченный в форму особого акта и, между прочим, подкрепленный ссылками на грамоту четырех восточных патриархов. Но тут неожиданно возникло разногласие. Блюститель патриаршего престола Крутицкий митрополит Павел и рязанский архиепископ Иларион, которые более других ратовали против Никона на соборе, вдруг отказались подписать акт о его низложении; они указывали на то, что в сем акте помещено было взятое из помянутой грамоты патриархов положение о полном подчинении русского архипастыря московскому царю и что таким образом Русская церковь будет находиться в совершенном порабощении у мирских властей, от которых и без того она терпит много притеснений.
Некоторые другие архиереи последовали сему примеру и также не хотели подписывать акт. Произошло немалое смущение. Узнав о том, царь огорчился. Патриархи пригласили архиереев приготовить письменные мнения к следующему заседанию, назначенному через два дня. Мнения эти разделились: одни доказывали превосходство царской власти, а другие поднимали значение епископской и вообще священства, причем ссылались на сочинения Иоанна Златоуста, Григория Богослова и прочих. Но тут выступил Паисий Лигарид, который явился красноречивым и горячим защитником преобладания царской власти над епископской. Приводимые из Отцов Церкви места он подвергал искусному толкованию в этом смысле, указывал яркие примеры из истории евреев, египтян, греков и римлян, а особенно распространялся о благочестии и смиренномудрии Алексея Михайловича. Несколько заседаний было посвящено сему вопросу. Кончилось тем, что Иларион и Павел раскаялись и просили патриархов исходатайствовать им прощение у государя. В заключение собор принял толкование спорного мнения в том смысле, что царь преобладает в делах политических, а патриарх – в церковных. Оба протестовавших архиерея после того подписались на акте низложения; тем не менее они подверглись временному запрещению совершать божественную службу; а Павел был отрешен и от местоблюстительства.
Принятое собором 1666–1667 годов мнение восточных иерархов о неограниченной царской власти с полным подчинением ей власти патриаршей, конечно, не внесло никакого нового начала во взаимные отношения сих властей. Это было только теоретическим подтверждением того, что уже давно существовало в Московском государстве. Мы видели, как в церковных вопросах решающий голос принадлежал уже Василию Темному, а еще более его знаменитому сыну Ивану III. При Иване Грозном попытка митрополита Филиппа отстоять авторитет архипастыря окончилась для него трагически. А учреждение патриаршего сана, при всем наружном его величии, не изменило его подчиненного отношения к царской власти. Только исключительный пример Филарета, как отца государева, и смиренное, почти сыновнее отношение к патриарху Алексея Михайловича, очевидно, ввели в некоторое заблуждение властолюбивого Никона, так что он вообразил, будто бы в Московском государстве была возможна борьба патриаршего авторитета с царским. Он не нашел для себя никакой опоры в народе, хотя, по-видимому, и рассчитывал на него. Толпившийся во время суда над Никоном народ обнаруживал естественное любопытство к небывалому у нас событию; пожалуй, показывал некоторое сожаление об осужденном и развенчанном архипастыре, но не более того. А часть духовенства, в лице двух архиереев, подняла было голоса за патриаршую власть, как естественную свою защиту против притеснений и неправд, которые ей приходилось терпеть в областях от воевод и всяких мирских чиновников. В конце концов попытка Никона к открытой борьбе и эти голоса доказали полное развитие московского самодержавия и подчиненное ему положение церковной иерархии, что для восточных патриархов только напоминало отношения, существовавшие в Византийской империи, и было в их глазах совершенно естественным.
Спустя несколько дней, 31 января, в Чудовом монастыре происходили выборы нового патриарха. Собравшееся духовенство наметило двенадцать кандидатов; а из них выбрало троих, наиболее угодных государю, именно двух архимандритов и одного келаря. Окончательное решение принадлежало царю. Алексей Михайлович остановил свой выбор на Иоасафе, архимандрите Троице-Сергие-ва монастыря. Это был уже дряхлый старик. Он попытался отклонить от себя высокую честь, ссылаясь на свои преклонные годы и недостаток учености, но уступил царским настояниям. 9 февраля совершено было его торжественное поставление в Успенском соборе обоими восточными патриархами в сослужении с прочими архиереями. Затем, во время пира у государя, новопоставленный патриарх вставал из-за стола, чтобы сделать обычный объезд вокруг Кремля; но, по своей немощи, он производил этот объезд, вместо осляти, в санях. В следующие дни он также в санях объехал стены Белого города, вставая из-за стола, которым угощал духовенство в патриаршей Крестовой палате29.
После избрания нового московского патриарха собор, покончив с Никоном, воротился к вопросам церковного благоустройства, которыми он занимался до приезда восточных патриархов. Из новых постановлений собора 1667 года наиболее важны следующие. Архиепископия Астраханская, Рязанская и Тобольская возведены на степень митрополий; учреждена новая митрополия в Белгороде, утверждены архиепископская кафедра в Пскове и епископская в Вятке; в некоторых больших епархиях учреждены подручные (викарные) епископы. Далее, собор выразил желание, чтобы духовенство судилось не мирскими людьми в Монастырском приказе, как это предписывало Уложение, а своими епархиальными архиереями; постановил, чтобы латиняне при обращении в православие не были перекрещиваемы, а только помазывались святым миром, и разрешил богослужение вдовым попам и дьяконам. Между прочим, теперь были вновь подтверждены некоторые постановления, сделанные собором в предыдущем, 1666 году, а именно: предписано совершать службы по новоисправленным при Никоне книгам, употреблять троеперстие для крестного знамения и произносить аллилуйю троекратно. Сии постановления касались тех предметов, которые вызвали наибольшее сопротивление и послужили поводом к началу русского церковного раскола.
Мы видели, что движение среди белого духовенства, вызванное исправлением богослужебных книг и обрядов, принятыми против него мерами было почти остановлено: первые расколоучители частью примирились с исправлением, частью были разосланы в заточение. Но удаление Никона из Москвы или наступившее междупатриаршество с его церковными нестроениями, естественно, ободрило расколоучителей, и движение возобновилось еще с большей силой. Некоторые из них успели умереть (протопопы Даниил Переяславский и Логгин Муромский); но самые главные вожаки раскола были еще живы и вновь выступили со своей проповедью. Таковыми в особенности являются: Неронов, протопоп Аввакум, попы Никита Добрынин Суздальский (впоследствии прозванный Пустосвятом), Лазарь Романо-Борисоглебский и дьякон Благовещенского собора Федор.
Неронов, постригшийся в иноки с именем Григория, хотя наружно раскаялся и получил разрешение от Никона, но теперь, находясь в Игнатьевской пустыни, в Вологодском крае, принялся писать тетради против исправленных книг, подавал челобитные государю в защиту двуперстия и сугубой аллилуии и насаждал раскол в окрестных селениях, в то же время усердно возбуждал Алексея Михайловича низложить Никона и поставить другого патриарха. Пользуясь своими московскими связями и расположением самого государя, он имел возможность успешно хлопотать об облегчении участи бывших своих товарищей по расколу; между прочим, он ходатайствовал перед царем о возвращении из сибирской ссылки протопопа Аввакума. Усердная к расколу деятельность Неронова наконец обратила на себя внимание духовных властей, и этого беспокойного человека послали под начало в Иосифов Волоколамский монастырь.
Протопоп Аввакум, сосланный в 1653 году в Сибирь, рассказывает в своей автобиографии о многих мытарствах и чрезвычайных страданиях, которые он там претерпел. За свой сварливый нрав и за брань на Никона он, по царскому указу, был удален из Тобольска и отправлен на Лену; а отсюда, опять по указу, послан в далекую Даурию священником при отряде ратных людей, которых повел туда енисейский воевода Пашков, чтобы поставить там новые крепостцы или остроги. Воевода действительно основал остроги Нерчинский, Иркутский, Албазинский и прочие и начальствовал в том краю около пяти лет. В течение этих лет Аввакум перенес много обид и всяких мучений от сего жестокого и алчного воеводы, который нередко держал его в тюрьме, морил голодом, подвергал побоям, угнетал работами. Очевидно, коса нашла на камень; строптивый и необузданный на язык протопоп своими укоризнами и всякими обличениями часто навлекал на себя воеводскую злобу. Любопытные подробности дает нам иногда рассказ Аввакума о действиях воеводы, о русских насельниках в этой неприютной стране, об их сношениях и столкновениях с туземными племенами. Для примера приведем следующий случай. Воевода Пашков вздумал послать своего сына Еремея в соседние мунгальские владения для добычи, то есть попросту для грабежа, и дал ему 72 казака да 20 человек туземных инородцев. Перед началом похода невежественный и суеверный воевода, вместо обращения к священнику за молитвой, заставил местного языческого шамана гадать о том, будет ли поход успешен. При наступлении вечера шаман взял барана и начал вертеть ему голову; баран жалобно