Таким образом, осада Смоленска кончилась. Дальнейшее стояние русской армии здесь утратило всякий смысл; Шеину оставалось, не теряя времени, уходить прочь, если он не рассчитывал давать генеральное сражение. Но, верный своему гибельному бездействию, Шеин не тронулся с места и не предпринял активной обороны, а вновь принялся за свою сизифову работу, то есть за возведение огромных окопов и укреплений вокруг всей армии, скученной теперь в одном пункте. Он все чего-то ждал и дождался наконец до того, что ему отрезали пути отступления, и сам он очутился в осаде вместо Смоленска. Конечно, его привязывал к окопам главным образом все тот же большой наряд, который он, на свою же пагубу, вытребовал из Москвы.
С собранными теперь в кучу войсками Шеин начал устраиваться на вторую зиму в своих страшных окопах и ожидал подвоза всяких съестных и боевых запасов по реке Днепру из главного складочного и опорного пункта, то есть из Дорогобужа. Но Владислав прежде всего постарался уничтожить этот склад. Посланный им отряд войска с частью запорожцев, под начальством пана или каштеляна каменецкого Песочинского, в конце сентября напал на Дорогобуж и взял посад; русский гарнизон заперся в кремле. Солдаты неприятельские предались грабежу. Опасаясь беспорядка, которым могли воспользоваться русские, Песочинский велел зажечь посад, и он сгорел со всеми своими запасами. Запорожцы отсюда доходили до Вязьмы, опустошая все огнем и мечом. 6 октября весь отряд воротился к королю, обремененный добычей и пленниками. А король в это самое время уже покинул лагерь на Покровской горе и с главными своими силами совершал кружной, трудный обход, чтобы зайти в тыл русскому лагерю. Местность здесь очень холмиста и лесиста, пересечена балками, оврагами, речками и болотами. Это фланговое движение началось 5 октября и длилось дня три или четыре, преимущественно по ночам. Благодаря туманам, холмам и лесным порослям, а главное, благодаря преступному нерадению и полному бездействию Шеина польское войско успело незаметно для русских обогнуть Девичью гору и ее ретраншамент, связанный с их лагерем, переправиться через Вязовню и другие соседние речки и обойти Жаворонкову гору, которая по своему значительному возвышению господствует над левым берегом и, следовательно, над русским станом, но которую Шеин и не подумал ввести в круг своих укреплений. Проходя этот путь отдельными отрядами и борясь с разными затруднениями, особенно при перевозке артиллерии в дождливую погоду по размокшей, вязкой почве, голодный и утомленный неприятель очень боялся нападения со стороны русских, нападения, которое при дружном и решительном ударе могло бы окончиться полным его поражением. Но Шеин спал, обманутый нарочно распущенным слухом об уходе короля вглубь России, и проснулся только тогда, когда поляки, достигши так называемой Богдановой околицы при реке Колодне, заняли Жаворонкову гору и поставили здесь свои батареи. Он вдруг как бы встрепенулся.
9 октября ранним утром русская пехота и конница по мосту и на лодках переправилась на правый берег Днепра и начала штурмовать гору, а из тяжелых орудий открылась сильная канонада. По отзыву польских источников, во всю кампанию русские не действовали с такой отвагой и решительностью, как в этот день. Не один раз они уже достигали вершины горы; но были отбиваемы отчаянными атаками гусар, пятигорцев, казаков и неприятельской пехоты. Бой длился с переменным счастьем целый день до самого вечера. Постепенно король ввел в действие все свои силы и, наконец, последнее нападение русских отбил уже собственной гвардией. А Шеин не только, по обыкновению, не явился лично на поле битвы, но и не подумал развернуть все свои средства и произвести более решительное наступление. Русских легло в этот день до 2000 человек; у поляков было мало убитых, но много раненых и пало много лошадей. В их руках осталась Жаворонкова гора; ее они поспешили укрепить шанцами и батареями, из которых ядра ложились в самый лагерь Шеина и не давали ему покоя, тогда как русские снаряды, направленные вверх, причиняли мало вреда неприятелю. Сам король окопался на Богдановой околице; после чего один за другим начал возводить окопы и ретраншаменты вокруг русских лагерей, а конница его делала постоянные разъезды в окрестностях. Таким образом, Шеин к концу октября был уже отрезан от всяких сношений с Россией и очутился теперь в тесной блокаде: с одной стороны — королевские войска в своих шанцах и ложементах, с другой — смоленский гарнизон, который выдвинул свои острожки за город, ближе к лагерю Шеина; на юго-восточной стене этого лагеря расположились в собственных окопах запорожцы.
После боя 9 октября Шеин уже не делал никаких попыток к новой решительной битве; его войска ограничивались теперь незначительными вылазками, более или менее бесплодными. Несколько раз он пытался заводить переговоры о перемирии; для этого обыкновенно посылался трубач с предложением размена пленных. Поляки иногда соглашались на размен, но уклонялись от переговоров о перемирии. Когда они устраивали блокаду Шеинова лагеря, естественно, побеги из этого лагеря страшно усилились: кто хотел, спешил пользоваться возможностью пробираться между неприятельскими острожками. Испомещенные дети боярские уходили в свои поместья, а беспоместные казаки, солдаты и вообще простые беглецы значительной частью собирались в шайки и занимались воровством, то есть грабежом сел и деревень. Некоторые атаманы или предводители напомнили пресловутого Балаша, выступившего год тому назад. Таковым явился атаман Чертопруд, у которого набралось до 2500 бежавших из-под Смоленска кормовых детей боярских, донских и яицких казаков. Эта шайка действовала особенно в уездах Смоленском, Дорогобужском и Рославльском.
В высшей степени любопытно и вместе печально видеть, что в Москве в то время как бы не сознавали или не желали сознать наше истинное положение под Смоленском и своими распоряжениями еще более запутывали дело. А главное, там оба государя все еще продолжали как бы верить в Шеина, все еще ожидали от него каких-то подвигов, посылали спрашивать о его здоровье (5 сентября), старались удовлетворять его бесконечные требования и жалобы, может быть убаюкиваемые его хвастливыми донесениями. Например, о штурме Покровской горы 11 и 12 сентября и очищении ее Матисоном Шеин доносил в таких выражениях: поляки всеми силами «приступали жестоким приступом два дня», а он с товарищи, прося у Бога милости, «безотступно два дня да две ночи стояли и бились беспрестанно»; а потом, «поговоря меж себя и с полковниками, Юрия Матисона со всеми пешими людьми и с народом, и с пушечными запасы вывел». Царская грамота от 19 сентября похваляет за это Шеина, поручает ему больше всего «наряд уберечь», а затем разрешает ему вывести из земляных городков к себе в обоз князя Прозоровского и его товарища князя Белосельского со всеми людьми и запасами, если же нельзя вывезти запасов, то пешим людям выдавать из царских складов муку и другие припасы безденежно. Вместе с тем в Дорогобуж с Григорием Кошелевым послана казна на жалованье солдатам и кормовым людям за будущий октябрь месяц 47 073 рубля 14 алтын 4 деньги.
Но этой казне не суждено было дойти до Смоленска. Вскоре получилось донесение Шеина с товарищами о том, как 18 сентября побили польских и литовских людей и как после этого боя он князя Прозоровского со всеми людьми перевел в свой табор. В ответ 28 сентября ему и Прозоровскому от царя посылается похвала за то, что они «учинили добро и ныне со всеми людьми стали вместе». Их извещают, что царь и патриарх указали идти на польского короля воеводам князю Д. М. Черкасскому и князю Дм. Пожарскому и полковникам с драгунскими полками; что под Смоленск велели немедля идти воеводе Бутурлину из Северы, а также из Москвы князьям Ахамашукову-Черкасскому и Мышецкому с московскими стрельцами и казаками; что придут под Смоленск воеводы и из других мест, а потому стоявшие под Смоленском полковники и ратные люди, должны быть надежны и ожидать многих ратных людей на помощь. Таким образом, вместо того, чтобы как можно скорее сменить Шеина и удалить войско из-под Смоленска, московское правительство само же одобряет его действия и обещаниями скорой помощи поощряет оставаться на месте и ждать гибели. Очевидно, оно более всего опасалось потерять свой дорогой наряд, то есть тяжелую артиллерию, которую трудно, почти невозможно было теперь увезти из-под Смоленска, ввиду предприимчивого неприятеля. Но вот от 24 сентября пришло донесение, что Лесли и его товарищи с солдатскими полками очистили свои земляные городки под стенами крепости и также убрали в обоз Шеина; утешением должно было служить известие, на которое главным образом и напирал Шеин, что наряд весь успели вывезти в его обоз[12].
Постоянные дурные вести из-под Смоленска, без сомнения, гибельно подействовали на Филарета Никитича. Здоровье сего почти 80-летнего старца сильно было расшатано страданиями, претерпенными в Смутную эпоху, особенно во время продолжительного польского плена. Мы знаем, что в Москве на патриаршестве он часто хворал. Под 1 октября 1633 года в дворцовых разрядах находим краткую запись: «Преставися великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея Руси». Едва ли можно сомневаться в том, что его угнетала скорбь при виде тяжкой войны, начатой по его настоянию и принявшей столь печальный оборот. А последние известия, красноречиво говорившие, что осада Смоленска уже кончилась и не только нет более надежды на его взятие, но что и вся отборная русская рать в крайней опасности, — эти известия нанесли ему окончательный удар. Отсюда можно заключить, что оба государя если не вполне, то в значительной степени сознавали безнадежный оборот дела; но они считали политичным показывать доверие и благосклонность воеводам и обнадеживать помощью, чтобы ободрять войско и поощрять его начальников.
Такая политика продолжается и после кончины Филарета Никитича. Например, рейтарский и драгунский полковник Шарль Деэберт доносит, что при вступлении в Шейнов обоз он должен был пометать запасы, а т