Прошло более года со дня третьего прения о вере, и царь, с помощью Стемпковского, уговорил королевича согласиться еще на одно прение. Этот четвертый и последний диспут происходил 4 июля 1645 года уже не в частном доме, а в царском дворце, в Ответной или Посольской палате, в присутствии большого числа слушателей и польского посла Стемпковского с его свитой. Сначала предполагалось, что будет и сам царь с боярами; однако его не было; он только прислал своего думного дьяка Григория Львова. Принц Вальдемар тоже отказался лично присутствовать на диспуте. С русской стороны выступили все те же богословы, Михаил Рогов и Иван Наседка. Благовещенского протопопа Никиту заменил вызванный царем строитель костромской Геннадиевой пустыни Исаакий, происходивший из Киева и знавший греческий язык. И в этот раз диспут сосредоточился на вопросе о действительности крещения через обливание. Напрасно Фельгабер опять ссылался на отцов церкви и приводил свои филологические соображения: хорошо приготовившиеся к диспуту Наседка и Рогов, при помощи Исаакия, так удачно опровергали его, что пастор после жаркого и довольно шумного спора замолчал и прекратил диспут. Польский посол, который, как католик, был также обливанцем, напрасно пытался помочь Фельгаберу и доказать правильность своего обряда при крещении: и Фельгабер, и Стемпковский подали о том царю письменное изложение. Обстоятельные ответы на них поручено было составить тем же московским богословам. Мало того, царь Михаил был настолько увлечен успехами сих последних, что предполагал устроить новый богословский диспут. Эти вероисповедные прения, как и все дело о сватовстве Вальдемара, произвели тогда большое возбуждение в московском обществе, которое с живейшим интересом следило за всеми их перипетиями. Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере, и особенно споры о превосходстве православия над другими исповеданиями. Но конец всем этим прениям о вере положила неожиданная смерть царя, последовавшая в ночь на 13 июля. Таким образом, решать вопросы об отпуске королевича Вальдемара и его бесплодном сватовстве пришлось уже преемнику Михаила, то есть Алексею Михайловичу.
Замечательно то необычайное упорство, которое в данном случае обнаружил Михаил Федорович, столь мягкий и уступчивый в других отношениях. Хотя уже ясно было, что на перекрещение Вальдемара нет никакой надежды и с этим условием брак сделался невозможным; тем не менее Михаил ни за что не хотел отпустить упрямого принца и все на что-то надеялся. Кроме вероисповедного вопроса этому браку не благоприятствовали и разные другие обстоятельства; так, против него интриговали поляки и особенно шведы, тогда находившиеся в войне с Данией; между боярами и духовенством существовала целая партия, недоброжелательно смотревшая на брак с иноземцем и на обещанное Вальдемару положение, слишком похожее на прежних удельных князей. Вообще на умножение и усиление немецко-лютеранского элемента, которые повлек бы за собой брак Вальдемара с Ириной, многие москвичи смотрели неприязненно (датчан они не отделяли от немцев), и тем более, что загостившиеся в Москве датчане, иногда легкомысленно и свысока относившиеся к туземцам, уже возбуждали неудовольствие в народе. Однажды донские казаки учинили драку с датчанами и многих порядком избили. Кравчий принца был кем-то застрелен из пищали. Частые ссоры московского простонародья с членами слишком многочисленной Вальдемаровой свиты указывали на это народное неудовольствие, которое грозило при случае каким-либо взрывом и начинало уже немало озабочивать наше правительство. Кроме высокомерного к ним отношения, москвичам не нравилось и времяпровождение королевича, посвященное по преимуществу пирам и забавам. Обременительными казались и большие на него издержки: Михаил Федорович ничего не жалел на содержание и на подарки принцу, которого он всеми мерами ублажал, страстно желая во что бы ни стало сделать его своим зятем.
Долгое пребывание датчан в Москве, усилившее неприязненный взгляд русских на иноземцев, имело, однако, немаловажные последствия со стороны происшедшего тогда открытого вероисповедного столкновения или формального препирательства московских богословов с лютеранским пастором. Хотя эти богословы и приписывали себе победу, однако для них самих и для всех следивших за прениями сделалось ясно: как трудно было нашим полемистам-начетчикам бороться с западным европейцем, научно образованным, который прямо упрекал их в незнании греческого языка, грамматики и вообще «свободных наук». Только с помощью двух природных греков и одного киевского или южнорусского монаха московские богословы вышли из своего затруднительного положения. Кроме того, в своих письменных аргументах они широко воспользовались южнорусскими полемическими трудами, появившимися в эпоху борьбы с унией. Это наглядное превосходство греческих и южнорусских ученых, в свою очередь, вызвало намерение и в Москве завести высшее училище, по образцу Киевской коллегии. Но такое намерение прошло несколько стадий прежде, нежели осуществилось. Что касается царских дочерей, то неудачные поиски за иноземными принцами имели печальные последствия для московских царевен: отныне они осуждались на безбрачие и принуждены были проводить свое однообразное существование в дворцовых теремах. Политика Романовых в стремлении оградить свою царскую семью от подданных высокой стеной, повторяем, не допускала и мысли о браке царевен с сыновьями московских князей и бояр, предпочитая им в этом отношении даже служилых татарских ханов. Так, по известию иностранца Олеария, молодому касимовскому хану предлагали руку одной из царских дочерей, разумеется, с условием, чтобы он крестился; но хан отклонил это предложение.
Любопытно, что этой нашей погоней за женихами из знатных иноземцев ловко воспользовался один искатель приключений. В 1642 году, то есть в начале датско-московского сватовства, в Москве появилась какая-то личность под именем чешского графа Шлика, будто бы удалившегося из отечества от гонения католиков на протестантов; он привез рекомендательное письмо от обманутого им короля Христиана IV. Мнимого графа приняли с большим почетом. Он изъявил желание креститься в православную веру и вступить в царскую службу. Федор Иванович Шереметев, в то время первый и ближайший к государю боярин, был крестным его отцом. Новокрещеному пожаловали княжеский титул: он стал именоваться князем Львом Александровичем Шляковым-Чешским, получил от царя большое жалованье и женился на внучатой племяннице Федора Ивановича Марфе Васильевне Шереметевой. Говорят, что его виды простирались еще выше: на руку царевны Ирины Михайловны; но, узнав, что ее уже сватают за датского принца, он «помирился на браке с дочерью знатного и богатого боярина» (Олеарий). Впоследствии узнали о самозванстве Шлякова; царь Михаил, хотя и был очень тем огорчен, однако не лишил его княжеского достоинства, а ограничился выговором и заключением его на некоторое время в Чудов монастырь на покаяние[20].
В непосредственную связь с неудачей сватовства царевны Ирины за принца Вальдемара некоторые наши источники ставят и саму кончину Михаила Федоровича.
Ни один из московских царей не ездил столько по святым обителям, как Михаил Федорович. К этим поездкам еще с юных лет приучила его мать, великая старица Марфа. В особенности он любил посещать Троице-Сергиев монастырь и нередко отправлялся туда по два раза в год, причем возил с собой царицу и детей. Эти так называемые троицкие походы царя и царицы отличались торжественностию и сопровождались очень многолюдной свитой обоего пола. Кроме обычных поездок были еще путешествия, предпринимаемые к той или другой святыне по обету, данному во время болезни или какого-либо события. В разных храмах столицы царь не пропускал церковной службы в их храмовые праздники. Любил он также ездить на соколиную охоту в ближние от столицы места и пребывать в своих подмосковных селах, каковы Покровское, Коломенское, Воздвиженское, Тайнинское и другие, где иногда устраивался стол или пир для бояр. Но, по всем признакам, Михаил Федорович не пользовался хорошим здоровьем, и едва ли не главной причиной сего была его малая подвижность, которой нисколько не мешали помянутые сейчас частые поездки на богомолье и по окрестностям Москвы: они редко совершались верхом на коне (и, конечно, шагом), а больше в возке или колымаге; при сем царь ехал медленно и с частыми, продолжительными роздыхами. Иногда только он выходил из возка и некоторое расстояние шел пешком. Такой малой подвижности могла способствовать слабость или болезненность ног, которой он был наиболее подвержен.
До нас дошла переписка Михаила Федоровича с патриархом Филаретом во время путешествия на богомолье — переписка, обнимающая период с 1619 по 1631 год. При утомительном однообразии и малой содержательности этих писем они дают несколько любопытных черт для характера обоих государей и состояния их здоровья. Например, летом 1620 года Михаил во время путешествия с матерью в Троицкий монастырь извещает отца: «Маия, государь, с 30-го числа в ночи по греху моему прииде скорбь телеси моему, помянулся старой конской убой и поскорбел стороною; а чаю, государь, что к нынешнему пешему ходу кровь пришла, и тогож дня к утру поблегчило». То же повторяет старица Марфа в письме к патриарху: «А помянулся прежний конской убой; а к тому, государь, больше к нынешнему ходу пришла кровь». Из этих двух писем ясно, что Михаил Федорович когда-то был сильно ушиблен лошадью или при падении с лошади и теперь заболела ушибленная сторона. Далее узнаем, что Михаил очень страдал ногами. В июне 1627 года он поехал «по обещанию» в Троицкий монастырь с матерью, женой и новорожденной дочерью Ириной. Со стану из села Братовщины пишет: «Болезнь, государь, ногам моим от ездов тяжелее стала; в возок и из возка в кресле носят». Царица Евдокия Лукьяновна также пишет Филарету: «По грехам, государь, нашим сын твой великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии скорбел ножками