Распад больших семей резко ограничивал возможность взаимопомощи и кооперации внутри семейных коллективов и негативно отражался на благосостоянии крестьян. Труднее всего приходилось малым семьям, так как работать в хозяйстве мог один отец, а мать, обремененная малолетними детьми, могла лишь изредка оказывать ему помощь. Материалы упомянутого выше обследования крестьян Воронежской губернии показывают, что душевой доход в малых семья был в полтора раза меньше, чем в больших (таблица 6.3). Поэтому распад сложных семей рассматривался властями как одна из главных причин ухудшающегося положения деревни. В 1886 году был принят закон, по которому семейные разделы могли происходить только с согласия главы семьи и по постановлению сельского схода, принятого двумя третями голосов. Но закон постоянно нарушался, и разделы продолжались с неослабевающей интенсивностью.[1331]
«Распадение сложных семейств сделалось злобою дня в деревне и предметом самых горячих споров, как в литературных, так и в административных сферах… – писал И. Гурвич. – „O tempоra, o mores!“ – вопиял бюрократ, негодуя на дух неповиновения старшим, которым начала проникаться деревня».[1332]
Характерно, что раздел семей рассматривался Комиссией 1872 года как следствие общего падения нравов, связанного с негативным влиянием на деревню буржуазного города. Это влияние, по мнению Комиссии, приводило к росту индивидуализма, неуважению к родителям, к религии, проявлялось в семейных раздорах, в «щегольстве», в росте пьянства и т. д.[1333] С точки зрения правительства, наиболее существенной переменой в крестьянском сознании было то, что вслед за неуважением к родителям шло неуважение к властям. В одном из политических обзоров по Таганрогскому уезду говорится, что среди крестьян «прежнее подчинение старым и древним обычаям заменяется произволом, неуважением к власти и закону».[1334] «Крестьяновед» того времени Н. Н. Златовратский отмечал, что до реформы 1861 года идеалами крестьянства были терпение, самопожертвование, солидарность, равенство, справедливость и взаимопомощь, а после реформы им на смену под влиянием города стали приходить индивидуализм, рациональность и расчет.[1335]
Поскольку отходничество было следствием Сжатия, то изменения в менталитете крестьян в конечном счете были вызваны переменами в экономической и демографической ситуации. Однако имело место и «влияние буржуазного города» – то есть опосредованное влияние вестернизации. Важно отметить, что оба фактора в данном случае работали в одном направлении – в сторону ослабления коллективизма и усиления индивидуализма, что в итоге означало ослабление устоев традиционного общества.
В сознании крестьян шла постоянная борьба старых и новых идеалов, но до конца XIX века старые традиции все же оставались преобладающими.[1336] Во всяком случае, вплоть до конца столетия крестьянство оставалось в целом законопослушным; индекс уровня преступности не показывал тенденции к росту и по сравнению с другими странами оставался низким. Однако уровень преступности среди рабочих был в 19 раз выше, чем у крестьян![1337] Рабочие были намного более «эмансипированными», чем крестьяне, намного более смелыми и активными в отстаивании своих интересов (пусть и незаконными средствами). Между тем рабочие в своей массе были те же крестьяне-отходники, которые бежали от нужды в город. Советник М. Т. Лорис-Меликова генерал Е. М. Богданович отмечал, что «число недовольных в России весьма велико, причем они принадлежат преимущественно к населению наемному фабричному, заводскому, отхожему…»[1338] По некотором данным, работавшие на фабриках отходники проявляли даже большую активность, чем собственно пролетарии.[1339] Естественно, отходники возвращались в свою деревню и привносили в нее дух непокорности властям; таким образом, пробуждение социальной активности крестьянства было лишь вопросом времени.
В конечном счете психологическая эмансипация крестьянства была одной из сторон процесса Сжатия и разрушения традиционного общества. Малоземелье вынуждало часть крестьян к поискам пропитания вне привычной среды, и наиболее активные из них шли в города; им стоило немалого труда устроиться там; они часто бедствовали и вели полукриминальную жизнь бродяг и нищих. В конце концов они становились рабочими и иногда неплохо зарабатывали, но они сохраняли ненависть к властям, которые преследовали их как бродяг, и к помещику, который когда-то захватил землю их отцов и обрек их на скитания. Возвращаясь в деревню к родственникам, они неизбежно передавали им заряд активности и ненависти.
Наконец, существовал еще один фактор, способствовавший психологической эмансипации крестьянства. Покорность крестьян была основана на их забитости и неграмотности, и с распространением грамотности крестьяне становились более активными. В 1860-х годах число грамотных среди крестьян составляло 5–6 %, к 1897 году оно увеличилось до 17,4 %, а к 1913 году процент грамотных среди крестьян двенадцати центральных губерний достиг 25 %. Показателем роста грамотности среди молодых мужчин является процент грамотных призывников (подавляющую часть которых составляли крестьяне). В 1874 году доля грамотных призывников составляла 21 %, в 1898 году – 45 %, в 1913 году – 68 %.[1340]
Многие современники, например, С. Ю. Витте и К. П. Победоносцев, отмечали что рост грамотности способствовал росту среди крестьян настроений недовольства своим приниженным положением. На роль образования, как фактора дестабилизирующего традиционное российское общество, указывают также и некоторые современные исследователи, и в частности, Р. Уэйд.[1341] Б. Д. Греков и К. Ф. Шацилло указывают на существование довольно тесной корреляции между временными рядами, характеризующими, с одной стороны, рост грамотности (такими, как посещение библиотек крестьянами), и с другой стороны, процессы дестабилизации (такими, как число поджогов).[1342]
Нужно отметить также, что с переходом к всеобщей воинской обязанности большая часть крестьян получала навыки военной службы. Служба в армии, в особенности во время войн, способствовала повышению активности и агрессивности. Отслужив срок, призывники возвращались в деревню и становились самой активной частью сельского населения. Как отмечает В. Л. Носевич, именно вернувшиеся с военной службы призывники часто выражали непочтение старшим и становились инициаторами семейных разделов.[1343]
Таким образом, психологическая эмансипация крестьян была еще одним фактором, грозящим в перспективе нарушить социально-экологическое равновесие. Балансирование на полуголодном уровне потребления не могло продолжаться вечно, рано или поздно должен был наступить кризис.
6.5. Динамика элиты
В контексте демографически-структурной теории большое значение имеет внутренняя динамика элиты; изменение ее материального положения и появление новых фракций. Хотя торговая буржуазия существовала в России и ранее, процессы модернизации и возникновение фабричной промышленности привели к качественному изменению положения купеческого сословия и к формированию новой значительной элитной группы, торгово-промышленной буржуазии. Появление промышленной буржуазии было прямо связано с диффузией западной технологии и вывозом капитала из западных стран в Россию. Русские капиталисты часто выступали посредниками в этом процессе и были непосредственно связаны с западными фирмами, банками и биржами. Мощный толчок этому процессу дала бурная кампания учреждения новых акционерных обществ в сфере железнодорожного строительства. Как отмечалось выше, принятая в России система строительства железных дорог предполагала создание привилегированных компаний, получавших концессии на строительство. Организаторы этих компаний обычно не имели своих капиталов; они были посредниками, размещавшими акции и облигации компаний на европейских рынках. Это посредничество в сочетании с финансовыми махинациями приносило концессионерам огромные прибыли. Самым распространенным способом получения сверхприбыли было завышение сметной стоимости строительства. Классическим примером является строительство дороги Рязань – Козлов, взятое в концессию чиновником министерства финансов фон Дервизом. Как обычно, были выпущены акции и облигации, по которым правительство гарантировало 5-процентный доход. Облигации на сумму 10,8 млн. талеров были размещены фон Дервизом в Германии, и этой суммы вполне хватило на строительство дороги. Акции же компании на сумму в 782 тыс. фунтов стерлингов целиком остались в руках фон Дервиза, составив чистую прибыль концессионера.[1344]
Возможность подобного обогащения за счет государства породила «концессионную горячку», которая создала множество «железнодорожных королей» из числа прежде никому не известных спекулянтов, мелких подрядчиков и чиновников. Военный министр Д. А. Милютин прямо называл привлеченных М. Х. Рейтерном предпринимателей мошенниками и негодяями, которые набивают карманы сотнями тысяч рублей, украденных из государственной казны.[1345] Завышение стоимости строительства было возможно лишь благодаря «покровительству», оказываемому концессионерам со стороны высших правительственных чиновников, получавших свою долю прибыли. Видные чиновники приобщались к доходам новой буржуазии в качестве соучредителей акционерных обществ, членов правлений, управляющих или «специалистов» в банках; эта деятельность получала название «совместительства».