одвиги их объясняет тем, что они пребывали верны православной церкви.
Кроме Михалона и Курбского, некоторые польские и западнорусские писатели, поэты и сеймовые ораторы того времени также горько упрекают шляхту за утрату старорыцарской доблести, наклонность к сутяжничеству и ее излишнее пристрастие к сельскому хозяйству, вообще к наживе.
Любопытны, хотя страдают односторонностью и преувеличениями, дальнейшие свидетельства помянутого Михалона о нравах и привычках современного ему общества.
Сравнивая своих соотечественников с москвитянами и татарами, он обыкновенно выставляет преимущества соседей. Так хвалит бережливость последних и порицает роскошь своих, которые любят щеголять различной и дорогой одеждой. Москвитяне изобилуют мехами, но дорогих соболей запросто не носят, а сбывают их в Литву, получая за них золото. Носят же они, по образцу татар, войлочные остроконечные шапки, украшая их золотыми пластинками и драгоценными камнями, которых не портят ни солнце, ни дождь, ни моль, как соболей. Москвитяне не употребляют дорогих привозных пряностей; у них не только простолюдины, но и вельможи довольствуются грубой солью, горчицей, чесноком, луком и плодами своей земли; а литовцы любят роскошные привозные яства и пьют разные вина, отчего у них разные болезни. Особенно автор записок нападает на их пьянство: «В городах литовских нет более частых заводов, как те, на которых варятся из жита водка и пиво. Эти напитки берут с собой и на войну; а если случится пить только воду, то по непривычке к ней гибнут от судорог и поноса. Крестьяне дни и ночи проводят в шинках, заставляя ученых медведей увеселять себя пляской под волынку и забыв о своем поле. Посему, растратив имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой; таким образом, в любой литовской провинции в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях татарских и московских в течение ста или двухсот лет (!). Попойки часто сопровождаются ссорами. День начинается у нас питьем водки; еще в постели кричат: „Вина, вина!“ И пьют этот яд мужчины, женщины и юноши на улицах, на площадях и, напившись, ничего не могут делать, как только спать». Между тем в Московии великий князь Иван (III) «обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки». Посему там нет шинков, и если у какого-нибудь домохозяина найдут хотя каплю вина, то весь его дом разоряется, имение конфискуется, прислуга и соседи, живущие в той же улице, наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. Вследствие трезвости «города московские изобилуют разного рода мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, грабят у нас золото». Не замечая ослабления верховной власти в своем отечестве, Михалон только распространением роскоши и пьянства объясняет утрату городов и областей, завоеванных московскими государями, у которых народ трезв и всегда в оружии, а крепости снабжены постоянными гарнизонами, которые не позволяют никому сидеть все дома, но по очереди посылают на пограничную стражу.
«В Литве один чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей; управление одним городом на год или много на два поручают они двум начальникам вместе и двум нотариям (дьякам). От этого придворные, надеясь получить начальство, ревностнее служат своему государю, и начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что они должны отдать отчет и подвергнуться суду, ибо обвиненный во взятках бывает принужден выходить на поединок (поле) с обиженным, даже если сей последний принадлежит к низшему сословию». «Князь их бережливо распоряжается домашним хозяйством, не пренебрегая ничем, так что продает даже солому. На пирах его подаются большие кубки золотые и серебряные, называемые соломенными, то есть приобретенные на проданную солому. От расчетливого распределения должностей он имеет еще и ту выгоду, что те, которых посылает защищать пределы своей земли, исправлять различные общественные дела и даже в самые далекие посольства, исполняют все это на свой счет. За хорошее исполнение они награждаются не деньгами, а местами начальников. У нас же, напротив, если кто посылается куда-либо, даже не заслужив того, получает обыкновенно в излишестве деньги из казначейства, хотя многие возвращаются, ничего не сделав. На пути люди эти бывают в тягость тем, чрез владения которых едут, истощая их подводами. В Московии же никто не имеет права брать подвод, кроме гонцов по государственным делам; благодаря быстрой езде и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), они чрезвычайно скоро доставляют известия. У нас же придворные употребляют подводы на перевозку своих вещей, отчего происходит недостаток в подводах и мы неготовые терпим нападение врагов, предупреждающих вести об их приходе. Недавно у нас от подводной повинности изъяты и те, которые когда-то получили свои земли именно с обязанностью исправлять ее по всем дорогам, ведущим к столице нашей Вильне от стран московских, татарских и турецких». Вообще в своих записках Михалон ярко выставляет государственные преимущества Москвы над Литвой, хотя, как католик и литовский патриот, он не любит восточных соседей и называет московский народ хитрым, вероломным, неискренним.
Порча нравов коснулась, конечно, и женщин. Михалон до того недоволен своими соотечественницами, что ставит их ниже татарских женщин. «Татары держат жен своих в сокровенных местах, а наши жены ходят по домам праздные в обществе мущин, в мужском почти платье. Отсюда страсти». Упадок женской нравственности в Литве, по мнению автора, произошел с тех пор, как великие князья Литовские дали им права наследства и предоставили свободный выбор мужей; тогда как прежде сами назначали им женихов, преимущественно из людей, прославивших себя воинскими доблестями. Теперь же, рассчитывая на известную долю наследства, они сделались надменны, стали пренебрегать добродетелью, не слушаться опекунов, родителей, мужей и приготовлять преждевременную смерть живущим. «У нас некоторые женщины владеют многими мужчинами, имея села, города, земли, одне на правах временного пользования, другие по праву наследования, и по этой страсти к владычеству живут оне под видом девства или вдовства, в тягость подданным, преследуя одних ненавистью, губя других слепою любовью». О роскоши и многочисленной свите знатных женщин можно судить по тому, что иную «литовскую героиню» везут к обедне или на пиршество от шести до восьми повозок.
Теми же мрачными красками изображает он угнетение простого народа от шляхты. Так, по поводу рабства пленников у татар он говорит: «А мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени и вере, сирот, неимущих, попавших в сети через брак с рабынями; мы злоупотребляем нашею властью над ними, мучая их, уродуя, убивая без суда, по малейшему подозрению. У татар и москвитян ни один чиновник не может убить человека даже при очевидном преступлении — это право предоставлено только судьям в главных городах. А у нас по всем селам и деревням делаются приговоры о жизни людей».
Из этих жалоб ясно, насколько развитие крепостного состояния и уравнение его с холопством опередило относящиеся сюда положения литовских статутов. Юридическая сторона быта следовала за фактической, то есть, как это и везде бывает, право давало законные формы тому, что давно уже существовало в жизни[23].
IVПоследний Ягеллон и Люблинская уния
Сигизмунд I и королева Бона. — Львовский рокош. — Начало Реформации в Польше и Литве. — Сигизмунд Август и его три брака. — Варвара Радзивилловна. — Успехи Реформации и арианская ересь. — Вопрос об окончательной унии Литвы с Польшей. — Люблинский сейм 1569 года. — Переговоры об условиях унии. — Оппозиция литовских сенаторов. — Настойчивость и задор польской посольской избы. — Внезапный отъезд литвинов. — Присоединение Подлесья и Волыни к польской короне. — Принудительная присяга подлесян. — Упорство Воловича. — Тщетные протесты. — Ходкович и Глебович. — Присяга волынцев. — Пример князя Острожского и других русских вельмож. — Присоединение Киева к короне. — Возвращение литвинов на сейм и их согласие на унию. — Трогательные сцены. — Вопрос о четвертой власти. Конец Люблинского сейма
Более сорока лет (1506–1548) длилось в Польше и Литовской Руси царствование Сигизмунда I, или Старого. Подобно долголетнему царствованию его отца, Казимира IV, оно значительно подвинуло вперед сближение польской короны с Великим княжеством и подготовило их окончательную политическую унию. Сигизмунд почти все свое царствование должен был вести борьбу с возраставшими притязаниями строптивой польской шляхты. Благодаря своему уму и энергии он умел поддержать авторитет королевской власти. Тем не менее шляхетские сеймы продолжали забирать силу; особенно вторая половина этого царствования омрачена была разными неладами внутри государства. Обыкновенно значительную долю вины в сих замешательствах приписывают его второй супруге Боне Сфорца. Эта итальянская принцесса, вполне усвоившая себе политические идеи своего соотечественника Макиавелли, является каким-то злым гением для Сигизмунда и для целого Польско-Литовского государства. Не было пределов ее сребролюбию и властолюбию, ее интригам и козням. Пользуясь большим влиянием на своего престарелого супруга, она нередко заставляла его совершать разные несправедливости, в особенности при раздаче высших доходных должностей, имений и староств, которые просто продавала за деньги. Для достижения своих эгоистических целей она не останавливалась не только перед подкупами, но и перед ядом и тому подобными средствами, в чем упредила другую королеву, свою соотечественницу Екатерину Медичи; с той, однако, разницей, что макиавеллизм Екатерины действовал в видах укрепления королевской власти и католичества во Франции, а своенравная Бона, напротив, увеличила только разлад между короной и духовенством, с одной стороны, и шляхетским сословием — с другой. Соперничество и вражда, возбуждаемые ею между вельможами, производили частые ссоры, нарушали внутренний мир в государстве и причиняли много огорчений королю, но нисколько не усиливали монархическую власть. Наконец, королеву Бону упрекают в том, что она своим примером и влиянием много способствовала сильному распространению роскоши, заграничных мод и упадку нравов в вельможной и шляхетской среде.