Елена, по всем признакам, обнаружила немало твердости и самостоятельности в делах правительственных. Она также показывала себя приверженной к православной церкви и подобно Василию III часто ездила с маленькими сыновьями на богомолье к Троице-Сергию и в другие обители. Но, очевидно, ей все-таки не удалось приобрести народное расположение; а знатные бояре стали питать против нее скрытое неудовольствие. Главной причиной тому была, конечно, зависть к молодому Телепневу-Оболенскому, который слишком неосторожно пользовался слабостью к себе правительницы и хотел играть первую роль в государстве. Следствием возникшей отсюда вражды является преждевременная кончина Елены. Находясь еще в цветущих летах и пользуясь здоровьем, она вдруг и неожиданно скончалась в апреле 1538 года. Такая внезапная кончина, естественно, объяснялась не чем иным, как отравлением[29].
Началась девятилетняя боярщина, ознаменованная ожесточенной борьбой за власть, всякого рода своеволием и грабительствами.
Во главе боярской думы стояла тогда фамилия Шуйских, именно старший из них, князь Василий Васильевич, тот самый, который отличился энергией и жестокостью в деле смоленских изменников. Устранив Елену, Шуйский, конечно, не пощадил и ее любимца. Еще не прошла неделя после ее смерти, как князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский был схвачен вместе с сестрой своей Агриппиной Челядниной, мамкой великого князя. Оболенского уморили в темнице голодом, а его сестру сослали в Каргополь и постригли в монахини. Чтобы породниться с юным государем, Василий Шуйский женился на его двоюродной сестре Анастасии. (Она была дочь сестры Василия III Евдокии Ивановны и крещеного казанского царевича Петра Ибрагимовича.) Боярская дума освободила заключенных при Елене князей Ивана Бельского и Андрея Шуйского. Но тотчас обнаружилось взаимное соперничество этих двух знатнейших фамилий, то есть Шуйских и Бельских. Каждая из них имела многочисленных родственников, приятелей и клиентов, которых, конечно, старалась возвысить чинами бояр и окольничих и обогатить разными пожалованиями. Шуйские оказались сильнее и взяли верх, так что Иван Федорович Бельский вскоре был снова заключен; пострадали и его сторонники. В числе последних находились сам митрополит Даниил и Федор Мишурин, один из любимых дьяков Василия III. Этого Мишурина Шуйские схватили на своем дворе и отдали для казни детям боярским, которые раздели его донага и отрубили ему голову на плахе перед тюрьмой, без государева приказа. В это время сам Василий Шуйский внезапно умирает; его значение в боярской думе переходит к его брату Ивану. Первым действием сего последнего было свержение митрополита Даниила; с него взяли грамоту, по которой он будто бы сам отрекся от архиерейства, а потом сослали его в тот же Иосифов Волоколамский монастырь, откуда он был призван на митрополию. На его место возвели Иоасафа Скрипицына, игумена Троицкого (в феврале 1539 г.). Иван Шуйский очевидно уступал своему брату в уме и энергии; он отличался более грубостью, высокомерием и корыстолюбием. Иван IV впоследствии вспоминал, как Бельский расхищал царскую казну под предлогом уплаты жалованья детям боярским, а на самом деле присваивал ее себе; причем из царского золота и серебра приказывал ковать себе кубки и сосуды, подписывая на них имена своих родителей, как будто они достались ему в наследство. «А всем людям ведомо, — прибавляет Иван IV, — при матери нашей у Ивана Шуйского шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи, и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шуба переменити». Вспоминая о высокомерии и грубости того же Шуйского, царь говорит, что когда он в детстве играл со своим младшим братом Юрием, то князь Иван Шуйский тут же «сидит на лавке, локтем опершися о постелю нашего отца, ногу наложив». Многочисленные клевреты Шуйских, конечно, спешили захватить доходные места наместников и судей в областях, где безнаказанно угнетали народ всякими поборами и торговали правосудием. Так, в Пскове свирепствовали наместники князь Андрей Шуйский и князь Василий Репнин-Оболенский. Псковский летописец говорит, что они были свирепы, как львы, а люди их, как звери дикие; от их поклепов добрые люди разбегались по иным городам, и честные игумены из монастырей бежали в Новгород, и не только сами псковичи уходили от лихих наместников, но пригоро-жане не смели ездить в Псков. «А князь Андрей Михайлович Шуйский был злодей: дела его были злы на пригородах и волостях; (возбуждая) истцов на старые тяжбы, он выправлял с ответчиков с кого сто рублей, с кого более; мастеровые люди во Пскове все делали для него даром, а большие люди несли к нему дары». Хищения и насилия внутренние сопровождались и внешними бедствиями: южные и восточные пределы наши безнаказанно опустошались крымскими и казанскими татарами; Шуйские не умели дать им отпор.
Митрополит Иоасаф, хотя и возведенный Шуйским, однако скоро от них отшатнулся, и склонился на сторону их соперников Бельских. В следующем, 1540 году, по ходатайству митрополита перед великим князем и думой, Иван Бельский был внезапно освобожден и занял свое место в думе, где к нему тотчас пристало большинство бояр, тяготившееся владычеством Шуйских и их клевретов. Руководство правлением перешло в руки Бельского, и дела немедленно приняли оборот более благоприятный для государства.
Во-первых, было освобождено из заключения семейство несчастного дяди государева Андрея Ивановича Старицкого, именно его супруга Евфросинья и маленький сын Владимир; последнему потом возвратили даже отцовский удел. Далее, правительство вняло доносившимся отовсюду жалобам на лихоимство и неправды княжьих наместников и тиунов и стало раздавать так называемые губные грамоты по северным городам, пригородам и волостям. Этими грамотами давалось жителям право самим выбирать себе из боярских детей губных старост или голов, которые с помощью земских сотских и десятских ловили разбойников и татей, судили их вместе с присяжными людьми или целовальниками и сами же исполняли приговоры. Таким образом, разбойничьи и татебные дела исключались из ведения государевых наместников и тиунов и отдавались самим жителям. Подобные губные грамоты встречаются и несколько прежде, но особенно стали они распространяться в управление Бельского. Население встретило их очевидно с большой благодарностью. Так, псковский летописец с радостью сообщает о даровании такой грамоты Пскову и отозвании из него Андрея Шуйского. «И начали, — говорит он, — псковские целовальники и соцкие судить лихих людей на княжем дворе в судебнице над Великой рекой и смертной казнью их казнить; остался во Пскове наместником один князь Василий Репнин-Оболенский, и была ему нелюбка большая до Пскович за то, что у них как зерцало государева грамота, и была христианам радость и льгота великая от лихих людей и от поклепщиков и от наместников, от их неделыциков и ездоков, кои по волостям ездят».
Почувствовалась перемена и во внешних делах. Сафа-Гирей продолжал нападать на Муромский и Владимирский край; Сайп-Гирей требовал больших поминков, которые хотели обратить в постоянную дань, а между тем татары его опустошали рязанские и северские украйны. В Крыму продолжал действовать и поднимать Орду на Россию наш изменник Семен Бельский. Саип-Гирей, сговорясь напасть на Московское государство общими силами с Сафа-Гиреем, задумал сделать большое нашествие, которое и произвел летом 1541 года. Но московское правительство заранее приняло энергические меры. Против казанцев выставлена была рать, которая расположилась под Владимиром и находилась под начальством Ивана Шуйского. А для наблюдения за Крымом послана другая рать в Коломну. Вдруг в Москву от наших степных сторожей или станичников пришли вести, что в поле появились великие сакмы (следы): видно, что шли войска, тысяч сто или более. Саип-Гирей действительно поднял почти всю Орду и имел у себя турецкую помощь с пушками и пищалями, также ногаев, астраханцев, азовцев и других. Тогда из Москвы двинули к берегам Оки главную рать, под начальством Дмитрия Бельского с товарищами; а на помощь Шуйскому против казанцев послали костромских воевод и Шиг-Алея с касимовскими татарами. Юный великий князь с братом своим торжественно молился в Успенском соборе перед иконой Владимирской Богоматери и перед гробом Петра митрополита. Потом вместе с митрополитом Иоасафом он отправился в боярскую думу и здесь предложил на обсуждение вопрос, оставаться ли ему в столице или ехать в другие (северные) города? Большинство бояр говорило против отъезда великого князя, который по своему малолетству не мог бы перенести больших трудов, промышлять о себе и обо всей земле. Митрополит был того же мнения и указывал на пример Дмитрия Донского, как при нем была разорена Москва, покинутая князем. Решено было, чтобы великий князь остался в столице, под покровом Богородицы и московских чудотворцев. Столицу деятельно приготовляли к обороне, расставляли пушки и пищали, расписывали людей по воротам, стрельницам и по стенам; посад укрепляли еще надолбами. На Оку к воеводам послали государеву грамоту с увещанием без всякой розни, крепко стоять за православное христианство и с обещанием жаловать ратных людей, их жен и детей. Грамоту читали с умилением; воеводы давали друг другу слово пострадать за христианскую веру и за своего юного государя. На речи воевод ратные люди с воодушевлением отвечали: «Хотим с татарами смертную чашу пить». Когда татары подошли к Оке и хотели переправляться, их встретил передовой полк под начальством князя Турунтая Пронского. Хан велел действовать из пушек и пищалей, чтобы очистить берег для переправы. Но к Пронскому прибыли со своими отрядами князья Микулинский, Серебряный, Оболенский и другие; наконец, показался и Дмитрий Бельский с большим полком; стали подходить и русские пушки. Видя такую многочисленную рать, хан удивился и с сердцем выговаривал князю Семену Бельскому, который обещал ему свободный путь до Москвы, так как московские войска будто бы ушли под Казань. Обманувшись в своих расчетах, Саип-Гирей не отважился на бой и ушел назад. Дорогой он остановился было под Пронском и хотел его взять; но тут воевода Жулебин приготовил всех жителей, в том числе и женщин, к отчаянной обороне; а между тем приближались Микулинский и Серебряный, посланные в погоню за ханом. Саип-Гирей не стал их ждать и ушел. Так неудачно окончил он свое нашествие. Сафа-Гирей на сей раз не двинулся к Казани, узнав о принятых против него мерах и о сношениях недовольных казанских вельмож с русскими воеводами.