а рассвете звонить к заутрене. Во время церковной службы он принимал участие в пении и чтении, а молился в землю так усердно, что на лбу у него оставались знаки поклонов. Во время братской трапезы сам совершал вслух душеспасительное чтение. Но все эти наружно-благочестивые занятия не мешали, конечно, самозваной братии ежедневно вдоволь и вкусно есть и пить, носить шитые золотом и опушенные соболем кафтаны под черными рясами и предаваться разным бесчинствам. Сам Иоанн, посреди однообразия сей мнимомонастырской жизни, развлекал себя пытками и казнями многочисленных жертв своей свирепости. А на ночь заставлял усыплять себя сказками, для чего держал особых слепцов-сказочников. Он не покидал также своей привычки к частым разъездам по областям для надзора за крепостями или на богомолье и на охоту (особенно любил медвежью травлю), а иногда являлся и в столицу, где казни принимали тогда ужасающий характер. Хотя он и поручил управление государством земским боярам, но в действительности они ничего не делали без его воли[45].
Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием, в сущности, никакой действительной борьбы не представляет; ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия. Очевидно, самодержавная власть в Московском государстве была уже настолько сильна и так глубоко вкоренилась в нравы и воззрения народа, что наиболее строптивым боярам не на кого было опереться, если бы они вздумали оказать какое-либо неповиновение. Им оставалось только орудие слабых и угнетенных — тайная крамола, и жестокие казни Ивана IV являлись бы до некоторой степени понятными, если бы доказано было существование какой-либо опасной для московского самодержавия боярской крамолы. Но таковой при Иване IV мы не видим. Нельзя же назвать опасной в этом смысле крамолой попытки некоторых бояр бегством в Литву спасти свою жизнь от кровожадного тирана или мстить ему за причиненные обиды и насилия. Хотя в последнем случае такие попытки, несомненно, имеют характер государственной измены; но подобные явления встречались во все времена и во всех государствах и не могут быть названы борьбой какого-либо сословия против государственного строя. В Москве было только одно сословие, которое могло оказать некоторое противодействие кровожадному самодурству Ивана IV, хотя бы только одним своим нравственным авторитетом. Мы говорим о высшем духовенстве. И как ни было оно, в свою очередь, зависимо от царской власти и угнетено тираном, оно все-таки выставило из среды себя достойного борца. Но любопытно, что этот человек вышел не из другого какого сословия, а именно из боярского. Следовательно, только чрез духовный авторитет сие сословие могло тогда проявить какой-либо открытый протест против тирана.
Митрополит Афанасий занимал первосвятительскую кафедру с небольшим два года. Устрашенный, вероятно, ужасами опричнины и не имея силы характера противостоять им, он отказался от своего сана и удалился в Чудов монастырь. Выбор Иоанна остановился было на Германе, архиепископе Казанском; но, когда сей последний, еще до своего поставления, вздумал поучать царя и напоминать ему о Страшном суде, любимцы стали внушать Иоанну, что в сем митрополите он найдет второго Сильвестра, и убедили его отстранить Германа от митрополичьей кафедры. Посему несколько удивительным является то, что Иоанн пожелал возвести на эту кафедру такого мужа, как соловецкий игумен Филипп.
В миру Феодор, Филипп принадлежал к боярскому роду Колычевых, одному из родов, происшедших от известного Андрея Кобылы наравне с Захарьиными-Юрьевыми, Шереметевыми и другими. Переход его от мирской суеты к иноческим подвигам в общих чертах напоминает историю подобных подвижников прежнего времени. В молодости своей Федор Колычев некоторое время находился при великокняжем дворе, и здесь узнал его Иоанн, тогда еще малолетний. Это было в последний год правления Елены, когда вследствие придворных крамол и переворотов семья Колычевых подверглась гонению. Житие Филиппа рассказывает, что, однажды услыхав на литургии слова Спасителя «никто не может двема господинома работати», молодой боярин решился навсегда покинуть мир и тайком ушел из столицы. После разных странствий он явился в Соловецкую обитель и, никем не знаемый, принял на себя суровое послушание: рубил дрова, копал в огороде землю, работал на мельнице и на рыбной ловле. Постриженный в иноки, с именем Филипп, и усердствуя к церковной службе, он продолжал также деятельно работать то в монастырской кузнице, то в хлебне и тому подобное. Еще при жизни престарелого игумена Алексея Филипп был уже избран его преемником. После его смерти, вступив в управление монастырем, Филипп вполне проявил свои замечательные хозяйственные способности. Он умножил и улучшил соляные варницы, служившие главным источником монастырских доходов; устроил мельницу, проведением каналов соединил многие озера и осушил болотистые места для сенокосов; на одном из островов построил скотный двор, развел рогатый скот и оленей, из шкуры которых стали выделывать меха и кожи. Не однажды Филипп по делам своего монастыря посетил Москву и Новгород, к епархии которого принадлежала Соловецкая обитель, и выхлопотал для нее разные жалованные грамоты. Вообще, бедная дотоле, обитель сия при нем пришла в довольно цветущее состояние: он не давал времени для праздности и лени, а заставлял всех трудиться. Монастырь украсился новыми и притом каменными храмами. Слава его благочестия и строительных подвигов распространилась до царского двора. В 1566 году Иоанн вызвал его в Москву и объявил ему свое желание видеть его на кафедре митрополичьей. Филипп колебался принять сей высокий сан при трудных обстоятельствах того времени и указал на опричнину как на великое зло, от которого страдает Русская земля. Иоанн разгневался, однако настоял на своем. Мало того, принимая митрополию, Филипп особой грамотой обязался: «В опричнину и в царский домовый обиход не вступаться, и митрополии из-за опричнины не оставлять, и советоваться с царем, как прежние митрополиты советовались с его отцом и дедом». После того, с обычным торжеством, в Успенском соборе Филипп был поставлен на митрополичью кафедру освященным собором русских архиереев 25 июля 1566 года.
Настало как бы затишье, которое продолжалось более года; не слышно было о свирепых деяниях Иоанна и его опричников. Но вот польский король и литовские вельможи подослали с каким-то гонцом Козловым грамоты к некоторым московским боярам, именно к князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему Челяднину, склоняя их перейти на литовскую службу.
Грамоты эти попали в руки Иоанна, и он велел от имени бояр написать ругательные ответы королю. Тем не менее сие обстоятельство подало повод к новым и страшным казням. Тогда погибли конюший боярин Челяднин, три князя Ростовских, Петр Щенятев, Турунтай Пронский и многие другие, обвиненные в каких-то заговорах. Казни эти сопровождались иногда глумлением и разными утонченными жестокостями, на которые Иоанн был очень изобретателен. Так, рассказывают, будто престарелого Челяднина он сначала посадил на трон и, сняв шапку, приветствовал его царем земли Русской, а потом, собственноручно ударив его ножом в грудь, велел докончить его опричникам и бросить псам на съедение. Во время этих казней остервенелые опричники так опьянели от крови, что с ножами и топорами бегали по Москве, отыскивая участников мнимого заговора; убивали их всенародно и трупы бросали на улицах и площадях, где они долго лежали непогребенными, так как ужас обуял граждан и они не только не смели хоронить погибших, но и сами боялись выходить из своих домов.
При таких-то мрачных обстоятельствах поднял свой голос митрополит Филипп. Сначала он пытался скромно печаловаться об опальных и усовещевать Иоанна поучительными беседами наедине. Но подобные попытки оказались безуспешны. Притом тиран уже изменил свое расположение к нему под влиянием разных нашептываний со стороны своих любимцев, всегда опасавшихся появления при дворе нового Сильвестра. Среди самого духовенства нашлись недоброжелатели митрополита, старавшиеся вооружить против него царя, каковыми были особенно новгородский архиепископ Пимен, сам метивший на архипастырскую кафедру, и царский духовник, протопоп Благовещенского собора Евстафий, которого митрополит за какую-то вину подверг епитимии. Видя бесполезность тайных увещаний, крепкий духом Филипп дерзнул на явные, всенародные обличения. В Успенском соборе после богослужения царь, окруженный своими опричниками, обыкновенно подходил к митрополиту за благословением. Филипп то делал вид, что не замечает царя, то прямо отказывал ему в благословении. При сем завязывались между ними горячие речи, вроде следующих:
Филипп: «От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь; у самих язычников не происходило ничего такого».
Иоанн: «Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Разве ты не знаешь, что ближние мои встали на меня и хотят меня поглотить? Одно тебе говорю, отче святый, молчи и благослови нас».
Филипп: «Я пастырь стада Христова. Наше молчание умножает грехи твоей души и может причинить ей смерть».
Иоанн: «Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев, или сложи свой сан».
Филипп: «Не употреблял я ни просьб, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? Если каноны для тебя ничего не значат, твори свою волю».
Или:
Филипп: «Здесь мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения пред Богом; прощай же и других, согрешивших перед тобой».
Иоанн: «О, Филипп, нашу ли волю думаешь изменить? Лучше было бы тебе быть единомысленным с нами».
Филипп: «Тогда суетна была бы вера наша, напрасны и заповеди Божии о добродетелях. Не о невинно преданных смерти скорблю, они мученики. О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь».