до полутора тысяч; когда же они не превышали пяти или шести сот, то за этот день надобно было уже благодарить Бога. Следующую затем шестую неделю своего пребывания здесь Иван Васильевич употребил на то, чтобы со своим воинством ездить вокруг города, грабить монастыри, жечь хлебные скирды и убивать скот; а в самом городе грабить товары и разорять до основания лавки, опустошать в домах бояр и купцов подклети, выбивать окна и ворота. В то же время большие военные отряды разосланы были на все четыре стороны в Новгородские пятины по волостям и станам, верст за двести и за триста от Новгорода, чтобы разорять боярские поместья и усадьбы, расхищая имущество и побивая скот.
Наконец кровожадность тирана пресытилась. На второй неделе Великого поста, в понедельник, государь велел поставить перед собой с каждой улицы по человеку из оставшихся в живых. «Дряхлые и унылые, отчаявшиеся живота своего, стояли они как мертвые», по выражению новгородского летописца. «Государь, воззрев на них кротким, милостивым оком, глаголал им свое царское слово». Это слово состояло в поручении молиться о его царском благочестивом державстве, о его чадах и всем христолюбивом воинстве, о том, чтобы Бог даровал ему победу и одоление на врагов, а пролитая кровь пусть взыщется на изменнике Пимене и его злых единомысленни-ках. После этого Иван Васильевич, оставив в Новгороде правителем и воеводой князя Петра Даниловича Пронского, со всеми полками своими выступил во Псков; а владыку Пимена и бывших на правеже попов и дьяконов и еще не избитых опальных новгородцев, вместе с награбленными богатствами, под крепкой охраной отправил частью в Москву, частью в Александровскую слободу. Трудно сказать, какое побуждение наиболее руководило действиями тирана при описанном разгроме Великого Новгорода: неукротимая кровожадность и злоба на бывшую вечевую общину или ненасытное корыстолюбие и зависть к богатствам этого древнего торгового города? Трудно также с точностью определить число избитых им новгородцев, по разным известиям оно различно; во всяком случае, едва ли оно было менее 30 000 душ обоего пола! Удар, нанесенный благосостоянию города Иваном III, не может идти в сравнение с погромом его внука. От сего последнего Великий Новгород потом никогда не мог оправиться, и тем более, что за этой казнью последовал неизбежный голод и мор, так что Новгород значительно запустел. Какое страшное впечатление оставил здесь погром Грозного, можно отчасти судить по следующему случаю. Года два спустя (25 мая 1572 г.) много народу стояло за обедней в каменном храме Параскевы Пятницы на Торговой стороне, на Ярославле дворище. Когда кончалась литургия, как-то громко и неожиданно зазвонили в колокола, и этот звон произвел панический ужас. Весь народ, мужчины и женщины, тесня и толкая друг друга, бросился опрометью из церкви, побежал в разные стороны, куда глаза глядят, и распространил переполох по всему городу; купцы покидали свои лавки незатворенными, а товары свои отдавали первому встречному. Только к вечеру граждане опомнились и пришли в себя.
Пскову Иван Васильевич готовил участь Новгорода. Но судьба пощадила его, хотя и не вполне. Спасение его летописи объясняют разными причинами. Уже великий звон, раздавшийся посреди ночи и призывавший к заутрене, умилил Иоанна, остановившегося в загородном Никольском монастыре на Любятове.
На следующий день он вступил в город. Тут, по совету своего наместника и воеводы князя Юрия Токмакова, псковичи при въезде Ивана Васильевича встретили его каждый перед своим домом с накрытыми столами и хлебом-солью, стоя на коленях со всеми своими семьями. Эти знаки преданности и покорности тронули даже Иоанна. Может быть, тиран был уже пресыщен страшными новгородскими избиениями и на сей раз оказался доступнее другим чувствам сравнительно с жаждой крови. Встреченный духовенством с печерским игуменом Корнилием во главе, он отслушал молебен в Троицком соборе и поклонился гробу Всеволода-Гавриила; причем с любопытством осмотрел его тяжелый меч. А затем выехал из города и расположился в предместье. Во время короткого пребывания своего здесь он ограничился немногими казнями псковичей и грабежом их имущества; так, он отобрал на себя из монастырей казну, наиболее дорогую утварь, то есть иконы, кресты, пелены, сосуды, книги и колокола. Опричникам своим он позволил грабить самых зажиточных граждан, только священников и монахов запретил трогать. Предание прибавляет, что псковский блаженный человек Никола, прозванием Салос (юродивый), когда царь посетил его келию, будто бы стал угощать его куском сырого мяса; причем укорял его в кровожадности и предсказывал ему самому большое бедствие, если он посягнет на город Псков. Тиран сначала не обратил большого внимания на его слова; но, когда он велел снять колокол с Троицкого собора, тотчас пал его лучший конь, согласно с предсказанием блаженного; тогда царь ужаснулся и вскоре уехал из Пскова.
Погромом Новгорода дело о мнимой новгородской измене, однако, не кончилось. Начались усердные розыски о единомышленниках Пимена в самой Москве. С помощью жестоких пыток у разных сановных лиц, обвиненных в измене, вымучены были признания об их намерении отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на престол князя Владимира Андреевича — обвинения, сами говорящие за себя явной своей нелепостью. Тем не менее все обвиненные осуждены были на казнь, вместе с остатком опальных новгородцев. К общему удивлению, в числе их на сей раз явились трое главных любимцев Ивана Васильевича, именно оба Басмановы, отец с сыном, и князь Афанасий Вяземский, который будто бы предуведомил новгородцев о царской на них опале. За ними следовали заслуженные государственные люди, каковы: печатник Иван Михайлов Висковатый, казначей Фуников, боярин Яковлев и некоторые из дьяков. В конце июля 1570 года столица оцепенела от ужаса при виде целой вереницы расставленных на главной площади виселиц и зажженного костра с висящим над ним огромным котлом. Сам царь, окруженный толпой опричников, распоряжался казнями. Видя пустую площадь, он разослал своих кромешников сгонять попрятавшийся народ, который вскоре и наполнил место казни. Сия последняя совершалась с некоторыми обрядами и обычаями государственного правосудия. Так, предварительно думный дьяк прочел имена осужденных и их вины. Первыми казнены Висковатый и Фуников. Современные известия передают при сем разные возмутительные подробности. В течение нескольких часов палачи-опричники кололи, рубили, вешали и обливали кипятком несчастных. Иоанн собственноручно принимал участие в этом адском деянии.
Умерщвлено было около двухсот человек. Конец сего деяния опричники приветствовали татарским криком «гойда! гойда!». Среди казненных на площади не было ни Вяземского, умершего под пытками, ни Алексея Басманова, который, как говорят, по приказу тирана умерщвлен был собственным своим сыном Федором; что, однако, не избавило последнего от казни. Тиран не ограничился, однако, мужами; после того он свирепствовал над женами, детьми и домочадцами казненных своих сановников. Имение их было отобрано на государя. Некоторые обвиненные были, впрочем, помилованы от смерти и частию разосланы в заточение. В числе их находился и бывший новгородский архиепископ Пимен, сосланный в один из тульских монастырей, где он вскоре и умер.
Казни после того возобновлялись, время от времени. В ту зиму между прочими жертвами Иоанновой кровожадности погибли славный воевода князь Петр Семенович Серебряный, думный дьяк Захарий Очин-Плещеев, Иван Воронцов, сын Федора, бывшего любимцем Иоанна во время его юности, и многие другие, истребляемые иногда не только со своими семьями, но и со всеми родственниками. Тиран не просто казнил, а с свойственной ему изобретательностию придумывал для сего разные более или менее мучительные способы, как то: раскаленные сковороды, пылающие печи, железные клещи, острые когти, тонкие веревки, перетирающие тело, и тому подобное. Мало того, иногда в своих казнях Иван Васильевич отличался особого рода юмором или глумлением. Например, одного боярина (Козаринова-Голохвостова), принявшего схиму в надежде избежать смерти, он велел взорвать на бочке пороха, говоря, что схимники суть ангелы и должны лететь прямо на небо. В самых своих забавах тиран постоянно проявлял кровожадность. Так, любимой его шуткой было внезапно выпускать голодных медведей на мирную толпу граждан и от души смеяться их испугу и увечьям. Иногда кого-либо из осужденных на казнь он приказывал зашивать в медвежью шкуру и затравливать собаками. (Такой казнью, говорят, впоследствии погиб бывший чудовский архимандрит, преемник Пимена на новгородской кафедре архиепископ Леонид.) Самые шуты, в большом числе окружавшие его, иногда собственной жизнию платили за какую-нибудь неудачную остроту (как это рассказывают, например, об одном из них, князе Осипе Гвоздеве, которого Иоанн заколол собственноручно, а потом спохватился и тщетно просил доктора-иноземца исцелить своего верного слугу). К довершению совершаемых Иваном ужасов, Московское государство страдало в это время от сильных неурожаев, так что дороговизна была страшная, и многие гибли от голода; а следствием голода и часто неестественной пищи явилась прилипчивая смертоносная болезнь, против которой учреждены были конные заставы, с приказом хватать торговцев, едущих без письменного вида, и жечь их вместе с лошадьми и товарами[47].
К печальному внутреннему положению России присоединились внешние бедствия и жестокие поражения от соседей.
Ведя войны с соседями за Ливонию, московский царь одновременно с тем должен был постоянно разделять свои силы для обороны южных пределов от крымских татар. Теперь он мог наглядно убедиться в том, как правы были Адашев и его сторонники, которые советовали покончить прежде с сими последними или, по крайней мере, надолго их обессилить: крымский хан по-прежнему являлся то союзником России против Польши, то союзником Польши против России, смотря по тому, кто успевал склонить его на сторону более щедрыми дарами. Поэтому разбойничья Орда обыкновенно по очереди делала набеги то на польско-литовские, то на московские украйны. Посол Иоанна, умный Афанасий Нагой, долго пребывал в Крыму, иногда терпел разные невзгоды и хлопотал о том, чтобы склонить Девлет-Гирея к заключению прочного мира; главным же образом он ловко выведывал там разные вести и уведомлял о них царя. Так, от него вовремя узнавали в Москве о сношениях ногайских князей и казанских инородцев с Крымом, а также о замыслах турецкого султана. Уже знаменитый султан Солиман не хотел помириться с русским владычеством в Казани и Астрахани и намерен был послать войско для обратного завоевания Нижней Волги. Но крымский хан, и без того тяготившийся своей зависимостию от Константинополя, опасался подпасть еще большей зависимости, а потому под разными предлогами отговаривал султана от этого похода. Солиман вскоре умер. Но его преемник Селим решил привести в исполнение план отца. Весной 1569 года в Кафу приплыл значительный турецкий отряд, который под начальством кафинского паши Касима должен был идти Доном до Переволоки, тут прокопать канал, соединяющий Дон с Волгой, чтобы провести по нему суда с пушками, и затем идти под Астрахань. Крымскому хану приказа