Но все старания Бориса о прочности своей династии на московском престоле оказались тщетными. У него достало ума и ловкости, чтобы подняться на эту высоту; но требовалось еще более умения (и, прибавим, счастья), чтобы на ней удержаться. Борису недоставало тех именно качеств, которые особенно бывают любезны народу, а именно: открытого, мужественного характера, великодушия и находчивости. (Этими качествами, как известно, обладал его современник Генрих IV, родоначальник Бурбонской династии во Франции.) Вместо того чтобы постоянно помнить о своем царском достоинстве, показывать более доверия и уметь прощать, Борис все более и более обнаруживал мелочную завистливость и подозрительность, робость и суеверие. Мы видели, какими клятвенными записями он думал оградить себя и свое семейство от всяких замыслов и покушений. Нечто подобное повторяется и в его указе о заздравной чаше. Прежде чем выпить эту чашу, надобно было теперь произносить особую молитву о здоровье и счастье царского величества и его семейства, о даровании ему славы «от моря до моря», о нескончаемости его потомства на «российском царствии» и тому подобное. Опасаясь постоянно козней от бывших своих соперников, знатнейших бояр, Борис хотел тщательно следить за их поступками и даже словами; а потому поощрял шпионство и доносы. А сии последние скоро настроили его к таким действиям, которые окончательно лишили его народного расположения.
В числе бояр, пострадавших от подозрительности Бориса, находился известный Богдан Бельский, когда-то его товарищ и приятель, удаленный из Москвы в начале Феодорова царствования и потом возвращенный из ссылки. Озабоченный постройкой крепостей на южной украйне против крымцев, Борис между прочим послал Бельского строить там город Борисов. Вдруг царю донесли, что Бельский щедро награждает и угощает ратных людей, а бедных оделяет деньгами, запасами и платьем; за что те и другие его прославляют. Доносили также о следующей будто бы повторяемой им похвальбе: «Борис царем в Москве, а я в Борисове». Этого было достаточно, чтобы Годунов распалился гневом на Бельского, приказал его схватить, лишить имущества и посадить в тюрьму в дальнем городе. Один иностранец (Бруссов) прибавляет, будто Годунов велел своему иноземному медику выщипать у Бельского его густую бороду, вероятно в отместку за то, что он не любил иноземцев и был ревнителем старых русских обычаев. Пострадали при сем и те дворяне, которые находились вместе с Бельским при постройке города. В то же время свирепствовали опалы и на других знатных бояр, большей частью по доносам их слуг и холопей. Между прочим, слуга князя Шестунова донес на своего хозяина. Хотя обвинение оказалось не важным и Шестунова оставили в покое, но доносчик был щедро награжден: на площади перед всем народом объявили, что царь, за его службу и радение, жалует ему поместье и зачисляет его в сословие детей боярских. Разумеется, такое поощрение доносов возымело свое действие, и слуги бояр начали часто возводить на своих господ разные обвинения; а затем и вообще доносы умножились до такой степени, что жены начали доносить на мужей, дети на отцов. Обвиняемых брали под стражу, пытали, томили в тюрьмах. Печаль и уныние распространились по всему государству. Но были и такие боярские слуги, которые, боясь Бога, не хотели клепать на своих господ и не подтверждали на суде возводимые на них обвинения. Таких людей подвергали жестоким пыткам, жгли их огнем и резали им языки, если не могли вымучить из них желаемых показаний.
В особенности Борис и его доверенные клевреты добирались до Романовых-Юрьевых, которые казались ему наиболее опасными по своей близости к последним царям Владимирова дома и по народному к ним расположению. Клевретам Годунова удалось подговорить некоего Бартенева, дворового человека и казначея одного из пяти братьев Никитичей — как их тогда называли — именно Александра. Летописец рассказывает, что Семен Годунов дал Бартеневу мешки с разными кореньями; тот подбросил их в кладовую Александра Никитича, а потом явился с доносом на своего господина, у которого будто бы припасено какое-то отравное зелье. Послали обыскать кладовую и, конечно, нашли означенные мешки. Делу постарались придать большую огласку: мешки привезли на двор к патриарху и коренья высыпали в присутствии многих людей. Братьев Романовых взяли под стражу; взяли также их родственников и приятелей князей Черкасских, Репниных, Сицких и других. Их слуг подвергли пыткам, стараясь вымучить от них нужные показания, но большей частью безуспешно. Обвиненных долго судили. В июле 1601 года последовал приговор. Старшего из братьев Романовых Феодора Никитича, которого как самого даровитого и предприимчивого опасались более всех, постригли под именем Филарет и сослали в Антониев Сийский монастырь, в Холмогорском краю; жену его Ксению Ивановну, урожденную Шестову, также постригли, под именем Марфа, и сослали в Заонежье; Александра Никитича сослали в Усолье-Луду около Белого моря, Михаила Никитича в Пермский край, Ивана Никитича в Пелым, Василия Никитича в Яренск; их родственников и друзей также разослали по разным монастырям и городам. Трое из братьев не выдержали суровой ссылки и многих притеснений от своих приставов и вскоре скончались, именно: Александр, Михаил и Василий. Остались в живых Филарет и Иван. Последний вместе с князем Черкасским возвращен был в Москву. Но Филарет Никитич оставался в заточении; к нему приставлены шпионы, которые должны были доносить обо всех его речах. Филарет вначале был осторожен, и приставу Воейкову в это время не приходилось доводить до сведения царя какие-либо откровения со стороны постриженника. «Только когда жену вспомянет и детей, — писал пристав, — то говорит: Малый мои детки! маленьки бедныя остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! жива ли уже? Чай, она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет. Мне уж что надобно? Беда на меня жена и дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкнет. Много они мне мешают; дай Бог слышать, чтобы их ранее Бог прибрал. И жена, чай, тому рада, чтобы им Бог дал смерть; а мне бы уж не мешали; я бы стал промышлять одною своею думою; а братья уже все, дал Бог, на своих ногах». Спустя три года (в 1605 г.) пристав Воейков уже жалуется на сийского игумена Иону за то, что он делает разные послабления старцу Филарету. А о последнем доносит, что он «живет не по монастырскому чину, смеется неведомо чему, и говорит про мирское житье, про ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, бранит их и бить хочет, и говорит им: увидите, каков я впредь буду». Эта перемена в поведении Филарета, вероятно, находилась в связи с изменившимися обстоятельствами: в то время и на отдаленный север, конечно, уже достигли слухи об успехах самозванца и ожидания близкой гибели Годуновых.
К унынию, распространенному опалами, пытками, ссылками и даже казнями (вопреки обещанию, данному во время царского венчания), прибавились и физические бедствия. В 1601 году настал страшный голод вследствие чрезвычайно дождливого лета, которое не дало хлебу созреть, и раннего мороза, который его окончательно побил. Голод был до того силен, что люди щипали траву, подобно скоту, или ели сено; тайком ели даже человеческое мясо и во множестве умирали. Борис хотел милостями привлечь народ и велел раздавать деньги бедным людям. Но эта мера вызвала еще большее зло: в Москву двинулись жители окрестных областей и гибли голодной смертью на улицах или по дорогам. К голоду присоединилась моровая язва. В одной Москве, говорят, погибло около полумиллиона. Только хороший урожай 1604 года прекратил наконец бедствие. Около этого времени, чтобы дать работу черным людям, царь велел сломать деревянный дворец Грозного и на его месте возвел новые каменные палаты в Кремле. (В 1600 г. окончена им знаменитая колокольня Ивана Великого.)
В связи с голодом и мором умножилось и другое бедствие: страшные разбои. Многие бояре и дворяне, не имея чем кормить слуг, распустили своих холопей; от других господ или от опальных семей холопы разбегались сами. Эти голодные, бродячие толпы составляли многочисленные разбойничьи шайки, которые особенно свирепствовали на Северской украйне. Они появились под самой Москвой, под начальством удалого атамана Хлопки Косолапа. Царь принужден был выслать против них значительное войско с воеводой Иваном Басмановым. Только после упорного боя царское войско разбило и рассеяло разбойников, потеряв при этом своего воеводу. Хлопко был взят в плен и повешен со многими товарищами (1604 г.)[66].
Множество недовольных, порожденное подозрительной политикой Годунова, и помянутые физические бедствия значительно подкопали прочность его престола и подготовили умы к торжеству самозванца.
XЮго-Восточные окрайны и покорение Сибири
Украинные оборонительные линии и военная колонизация. Степные города. — Цареборисов. — Города поволжские. — Шляхи и засеки. — Степные сторожи. — Устав о сторожевой станичной службе. — Украинное население. — Вольное казачество. — Грабежи на Волге. — Строгановы и их колонизационная деятельность. — Сибирское ханство. — Род Тайбуги и Чингизид Ку чум. — Прибытие волжских атаманов в Строгановские городки. — Поход на Каменный Пояс. — Взятие стольного города Сибири. — Немилостивая царская грамота Строгановым. — Казацкое посольство в Москве. — Подкрепление. — Неудачи. — Гибель Ермака и его значение. — Вторичное завоевание Сибирского ханства. — Упорство Кучума и его судьба. — Московская колонизационная политика
Двухвековое хозяйничание татарских орд в пустынных и степных пространствах нашего юго-востока широко раздвинуло эти пространства за счет окрайных русских земель. Хотя собственные кочевья этих орд располагались в степях, примыкавших к нижнему течению Волги, Дона и Днепра, однако набеги хищников и постоянно грозившая от них опасность образовали широкую пустынную полосу земли между кочевыми ордами и населенными русскими украйнами, далеко отодвинув сии последние к северу. Но со времени освобождения Восточной Руси от ига и после упадка Золотой Орды возобновляется движение со стороны русского народа на юго-восточные пространства и начинается весьма постепенное, медленное занятие вышеназванной пустынной полосы, частью лесной, а частью степной. Это занятие совершилось посредством колонизации, преимущественно военной. Московское государство построением городов и острожков и устройством укрепленных линий выдвигает на юг и восток свое военно-служилое сословие. Но долго еще, до самого конца XVI века, первую или внутреннюю оборонительную линию для столицы и вообще государственного центра от набегов Крымской орды и ногаев составляют река Ока и расположенные по ней или по ее притокам города: Нижний, Муром, Касимов, Переяславль-Рязанский, Кашира и Серпухов. За этой внутренней выступала вторая линия, передовая или украинная, на востоке начинавшаяся от реки Суры, а на западе упиравшаяся в Десну. Эта линия шла по украйнам мещерским, рязанским и северским, большими изломами и выступами, и имела разветвления, особенно в западной своей части, то есть в Северской украйне. Она заключала в себе города: Алатырь, Темников, Кадом, Шацк, Ряск (Ряжск), Данков, Пронск, Михайлов, Епифан, Дедилов, Тулу, Мценск, Новосиль, Орел, Рыльск, Путивль и Новгород-Северский. За этой передней или украинной линией начиналось упомянутое выше пустынное пространство, в котором постепенно там-сям появлялись городки и острожки; умножаясь в числе, они потом связывались в новые пограничные черты или линии, которые отодвигали далее на юг и восток прочно занятые пределы Московского государства. Так, при Федоре Ивановиче возобновлены древние города Курск на Семи (Сейм), Елец на Быстрой Сосне и вновь построены в области верхнего Дона и Донца Ливны, Воронеж, Оскол, Валуйки и Белгород. Эти города составили уже так называемую Польскую (т. е. степную) украйну.