В конце XV – начале XVI века завершилось образование Российского государства. Это произошло в переломный период мировой истории. В 1453 году пал Константинополь, в 1492 году была открыта Америка. Это было время Великих географических открытий, начало капиталистической эры в передовых странах Европы, где шел процесс первоначального накопления капитала, возникала мануфактурная промышленность, складывались основные социальные группы буржуазного общества. Происходили заметные изменения в идеологической жизни общества, связанные с утверждением идей Возрождения и идей гуманизма. В конце XVI века началась первая в Европе победоносная буржуазная революция (Нидерланды, 1566–1609).
Образовавшееся в конце XV – начале XVI века Российское государство развивалось как часть европейской цивилизации. Однако следует учитывать своеобразие условий, в которых шло это развитие. Территория России лежала в полосе резко континентального климата с коротким сельскохозяйственным летом. Плодородные черноземы Дикого поля, Поволжья, Сибири только начали осваиваться. Страна не имела выхода к теплым морям. При отсутствии естественных границ постоянная борьба с внешней агрессией требовала напряжения всех сил и ресурсов. Земли запада и юга бывшего Древнерусского государства находились в руках противников России. Ослабли и были разорваны традиционные торговые и культурные связи.
Российская держава сумела добиться политического единства, включив в свой состав различные по уровню развития княжества и земли, которые еще сохраняли в условиях господства натурального хозяйства и отсутствия интенсивных экономических связей следы прежней автономии.
Социально-экономическое развитие
Население России в конце XVI века насчитывало 9 миллионов человек и было в основном сосредоточено на северо-западе и в центральной части страны. Однако его плотность даже в наиболее населенных землях России, по подсчетам историков, составляла 1–5 человек на 1 квадратный километр. В Западной Европе в то же время плотность населения достигала 10–30 жителей на 1 квадратный километр.
Территория страны к концу правления Ивана IV увеличилась более чем в десять раз по сравнению с тем, что унаследовал его дед Иван III в середине XV столетия. В ее состав вошли богатые и плодородные земли, но их еще нужно было осваивать.
Экономика страны по-прежнему основывалась на земледелии. Основной формой землевладения оставалась вотчина. Вотчинами владели бояре, великие князья, митрополиты и монастыри. В процессе присоединения к Москве удельных княжеств начинается так называемое обояривание удельных князей, когда их удельные вотчины при переходе на службу к великому князю превращаются в обычные вотчины. В связи с образованием новой социальной группы, дворянства, расширяется (особенно во второй половине XVI века) поместное землевладение. Так, например, в районе Тулы 80 % владений в конце XVI века были поместьями. Раздача земель дворянам закономерным образом приводит к тому, что во второй половине XVI века значительно сокращается число черносошных (плативших подати государству) крестьян, особенно в центральных районах страны и на северо-западе.
Государственное давление на крестьян приводит к тому, что многие из них бегут от притеснений, а также неурожаев и голода на окраины. Во второй половине XVI века на южных окраинах России из этих крестьян начинает складываться новый социальный слой – казачество (в переводе с тюркского – удалец, вольный человек).
Бегство в степь вело к отказу от привычного уклада жизни. Первоначально казаки не пахали землю, потому что кочевые орды могли обнаружить их поля и уничтожить посевы и самих владельцев. Их главными занятиями были охота и рыболовство. В случае опасности они бежали от татарской конницы на своих быстроходных стругах (судах). Одним из основных источников дохода казаков были война и грабеж. Казацкая вольница постоянно тревожила татар нападениями, угоняла их стада, сбывая коней и другие награбленные товары в пограничных русских городах, получая взамен необходимый хлеб. Вольные казаки избирали своих командиров и все дела решали на «круге» (собрании мужчин-воинов). Понимая, что возвратить беглых крестьян с окраин невозможно, правительство начинает использовать казаков для несения пограничной службы, снабжая их порохом, провиантом, выплачивая жалованье и «прощая» вольность.
В XVI веке все большее распространение в сельском хозяйстве получает трехпольная система земледелия, в то время как территории, где применялось подсечно-огневое земледелие, начинают сокращаться. Главной формой ренты оставался натуральный оброк, когда крестьянин платил подать хозяину продуктами, получаемыми с поля. Барщина в это время еще не имела широкого распространения.
К концу XVI века в России насчитывалось примерно 220 городов. Крупнейшим из них была Москва: ее население достигало 100 тысяч человек (в Париже и Неаполе по 200 тысяч человек, в Лондоне, Венеции, Амстердаме, Риме – по 100 тысяч). Остальные города России, как правило, имели по 3–8 тысяч человек. В Западной Европе же средний по размерам город в XVI веке насчитывал 20–30 тысяч жителей. Наиболее развитыми русскими городами этого времени были Новгород, Вологда, Великий Устюг, Казань, Ярославль, Калуга, Нижний Новгород, Тула, Астрахань. В период освоения Дикого поля были основаны новые города: Орел, Белгород и Воронеж; в связи с присоединением Казанского и Астраханского ханств на Волге появились Самара и Царицын. В процессе захвата Сибири основаны Тюмень и Тобольск. В 1584 году в связи с развитием внешней торговли на севере возник первый и единственный в то время «международный» портовый город Архангельск.
Постепенно начинается специализация производства по районам страны. Так, Тула, Серпухов, Устюжна, Новгород, имея большие запасы местной руды, занимаются производством металла; Псков и Смоленск – полотна; в Ярославле и Казани развивалось кожевенное производство; с севера, из Вологды, в центральные районы везли в огромном количестве соль. Признаком зачаточной капитализации промышленности можно считать появление в России первых мануфактур – предприятий, базировавшихся на разделении труда и ручной ремесленной технике. Самой первой русской мануфактурой принято считать Московский пушечный двор (ныне на этом месте стоит здание универмага «Детский мир»). На Пушечном дворе были изготовлены сотни орудий, включая одно из самых больших в мире – Царь-пушка. Вскоре в Москве появляются Оружейная палата и Суконный двор.
Активно развивается ремесло; расширяется торговля, которой занимаются не только купцы, но также бояре и монастыри. Из центра и южных районов на север везли хлеб, из Поволжья – кожи; Поморье и Сибирь поставляли пушнину, рыбу, соль; Тула и Серпухов – металл и т. д. В 1553 году был открыт путь в Англию через Белое море. С англичанами было заключено льготное соглашение о торговле, основана английская торговая компания, в Москве на улице Варварке появились каменные палаты Английского двора, сохранившиеся до нашего времени. После присоединения Казани и Астрахани Волга стала вторым важнейшим торговым путем, связавшим центральные районы России и страны Востока и Средней Азии, откуда везли фрукты, вина, шелк, ткани, фарфор, краски, пряности, драгоценные камни и т. д. Из Западной Европы через Архангельск, Новгород, Смоленск в Россию поступали дорогое оружие, ремесленные изделия, ткани, предметы роскоши. В свою очередь, на Западе большим спросом пользовались российские товары: пушнина, лен, пенька, мед и воск.
Внутренняя политика
XVI столетие началось с правления великого князя Василия III (1505–1530). Следует прежде всего обратить внимание на взаимоотношения великого князя Василия III и боярства. Вторая половина XV и начало XVI века – время массового притока выходцев из Литвы, Казани и других земель на московскую службу, время не только формирования дворянства, но и укрепления боярства. Пришлые из удельных княжеств бояре и князья вливались в московское боярство, в связи с этим возникала необходимость гораздо строже следить за соблюдением местнических традиций.
Активный приток в Москву и московские пределы пришлого боярства начинает влиять на взаимоотношения между великим князем и боярством в целом – между государем и его окружением неуклонно появляется трещина, грозящая со временем превратиться в пропасть. Из верных советчиков, соратников и помощников князя бояре все больше превращаются в «слуг государевых», к которым у государя складывается и соответствующее отношение. Следует напомнить, что на протяжении XIV и XV веков немногочисленное московское боярство в определенных случаях «коллективным разумом» уравновешивало скромные способности правителя. Бояре на заседаниях Боярской думы могли противоречить великому князю, отстаивая свое мнение и не боясь княжеского гнева или опалы. Выше говорилось о том, что именно московские бояре буквально спасли Василия II Темного в годы династической войны от всех его неудач и неурядиц. Однако уже при Иване III (после женитьбы на племяннице последнего византийского императора Зое Палеолог он как бы сделал себя наследником византийских правителей) происходит резкое возвышение великокняжеской власти по сравнению с предшественниками. И хотя серьезных противоречий между князем и боярством еще не было, начала формироваться система «самодержавия», когда глава государства правит «сам», полагаясь не на коллективный разум, а на собственные представления о благе и пользе.
При Василии III самодержавные тенденции еще более усиливаются. Любой боярин и во всякое время теперь может быть приближен или отдален от особы великого князя. Можно сказать, что в эпоху Василия III рождается такое явление, как политический фаворитизм, ставший определяющим фактором российской политической жизни в XVIII веке. Именно в это время Боярская дума начинает в значительной степени терять свою самостоятельность, которой она обладала раньше, и становится частью двора великого князя.
В качестве наиболее яркого примера развития этого процесса можно привести показательную и очень известную историю второго брака Василия III. Первой женой великого князя была Соломония (Соломонида) Сабурова, из старого боярского рода. Князь прожил с ней около двух десятков лет, однако детей у них не было. Последнее обстоятельство с годами стало беспокоить Василия все больше, поскольку отсутствие наследника угрожало оборвать династическую линию. Это неизбежно повлекло бы за собой жестокую борьбу за власть, которая могла серьезно подорвать устои недавно сложившегося Русского государства. Единственным выходом из сложившегося положения был развод и второй брак. Эту идею Василию III активно подсказывали многие бояре из его окружения. Однако сила традиций была велика: развод считался делом небогоугодным, и Василий колебался долгое время, прежде чем принял окончательное решение.
Глава Русской церкви митрополит Варлаам категорически отказался благословить развод великого князя. Князь пошел на решительные меры: Варлаам был отстранен со своего поста, а на его место назначен Даниил, человек совершенно иных взглядов. Хотя отсутствие детей в браке не являлось основанием для его расторжения, митрополит Даниил обосновал великокняжеский развод «государственным благом» и благословил его.
По традиции того времени после развода бывшая супруга должна была постричься в монахини. Соломония резко воспротивилась этому, однако пострижение состоялось насильно в московском Рождественском монастыре, где и сейчас стоит собор, в стенах которого произошло это событие. Во время пострига княгиня впала в буйство и ее пришлось держать, она вырывалась, не давала надеть на себя монашеские одежды, громко кричала о том, что пострижение совершается насильно, против ее желания (как известно, по христианским канонам насильно постригать в монахи нельзя). Чтобы успокоить княгиню, боярин Шигоня Пожогин, стоявший рядом, хлестнул ее плетью по лицу. Соломония утихла и только сказала: «Бог видит и отмстит моему гонителю». Не прошло и нескольких часов, как новопостриженную монахиню Софию уже везли в Покровский суздальский монастырь. В народе родилась песня:
Уж что это у нас в Москве приуныло,
Заунывно в большой колокол звонили?
Уж как царь на царицу прогневился,
Он ссылает царицу с очей дале,
Как в тот ли во город во Суздаль,
Как в тот ли монастырь во Покровский…
Минуло несколько месяцев – и по столице поползли недобрые слухи о том, что княгиня родила в монастыре наследника, Юрия. Когда же люди из окружения Василия III решили установить истину, Соломонида объявила, что ребенок умер (а на самом деле его тайно вынесли из монастыря), и даже инсценировала похороны и показала всем его могилу. Достоверность этих слухов так никогда и не была установлена, однако некоторое подтверждение они получили в 1934 году, когда на территории Покровского монастыря, рядом с гробницей Соломониды, было обнаружено маленькое белокаменное надгробие XVI века. Под ним в небольшой деревянной колоде, обмазанной внутри известью, лежал истлевший сверток тряпья, видимо искусно подделанная кукла, одетая в дорогую шелковую рубашечку и спеленутая шитым жемчугом свивальником (эту рубашку сейчас можно видеть в музее). Современники же Соломониды еще долго говорили о зловещей разбойничьей банде, бесчинствовавшей на русских землях и возглавляемой якобы княжеским наследником. Среди людей он получил имя Кудеяр, которое навсегда вошло в народные былины, сказания и песни.
«Можно лишь представить, – пишет историк М. Воробьев, – как должны были отразиться на образованном обществе, на боярском сословии такие события, как это обсуждалось и какое было столкновение мнений. Для одних все, что делает великий князь, было безусловно законным, для других – налицо нарушения канонов, законов, обычаев, традиций, попирание религиозных и общественных устоев». Однако, невзирая ни на что, спустя два месяца после расторжения первого брака великий князь женился на Елене Глинской, дочери Василия Львовича Глинского. Свадьба была необыкновенно пышной: жениха и невесту опахивали соболями, преподносили дорогие подарки. Чтобы более понравиться молодой супруге, Василий III даже сбрил бороду, вопреки господствовавшему в то время на Руси обычаю.
Вторую жену великого князя московское общество осуждало. Елена Глинская была воспитана совсем не так, как московские боярышни. Многие ее родственники учились или жили в Европе, и вела она себя не по-московски, ее манеры казались предосудительными. К тому же долгожданный наследник появился лишь спустя три года, в 1530 году. Его крестили в Троицком монастыре и назвали Иваном.
Таким образом, усиление самодержавных тенденций способствовало ухудшению взаимоотношений государя и боярства, что при сыне Василия III Иване IV привело к открытому конфликту и ненависти. Трещина, отделявшая великого князя от всего остального общества, и в первую очередь от боярства, становилась непреодолимой. К тому же власть митрополита для многих перестала казаться незыблемой.
Василий III, продолжая начинания своего отца Ивана III, завершил объединение Руси вокруг Москвы. Он активно пытался овладеть Казанью и предпринял ряд походов на этот город, ни один из которых не закончился удачно. В 1523 году, во время очередного похода, на речке Суре (приток Волги), выше Казани, был выстроен город Васильсурск (город Василия на Суре), ставший русским форпостом в борьбе с Казанским ханством. Определенные успехи были достигнуты в отношениях с Литвой.
Восшествие на престол Ивана IV
После неожиданной смерти в 1533 году Василия III (князь заболел во время охоты под Волоколамском) на великокняжеский престол вступил его трехлетний сын Иван IV. До его совершеннолетия государством должна была управлять его мать – Елена. Ближайший из ее окружения боярин, князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, имел на нее огромное влияние. Однако Елена умерла в 1538 году, и есть предположение, что она была отравлена (в этом был убежден и сам Иван Грозный). Сразу же после смерти Елены (Ивану было в то время 8 лет) князь Оболенский был заточен в темницу и скончался, как повествует летопись, «от скудости пищи и тяжести оков». Это явилось следствием борьбы за власть между мощными боярскими группировками Бельских, Шуйских и Глинских, которая не прекращалась при Елене, усилилась после ее смерти и происходила на глазах у юного наследника престола.
Личность Ивана Грозного, одна из самых загадочных и трагических в русской истории, всегда привлекала пристальное внимание исследователей. Выдающийся историк В. О. Ключевский дал Ивану одну из лучших в историографии психологических характеристик, помогающую понять многое из того, что делал Иван Грозный в жизни.
«Царь Иван, – пишет В. О. Ключевский, – от природы получил бойкий и гибкий ум, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Иван рано осиротел – на четвертом году лишился отца, а на восьмом потерял и мать, – и поэтому с детства он видел себя среди чужих людей. Именно поэтому в его душу рано и глубоко врезалось и сохранилось на всю жизнь чувство сиротства, заброшенности, одиночества, о чем он нередко вспоминал позднее: „Родственники мои не заботились обо мне“. Живя среди чужих, без отцовского надзора и материнского утешения, Иван рано усвоил себе привычку ходить, оглядываясь и прислушиваясь, что впоследствии развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям вообще. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие или пренебрежение со стороны окружающих, и это запомнилось на всю жизнь. На склоне лет он вспоминал, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, держали как убогих или нищих людей, плохо кормили и одевали, не давали ни в чем воли и все заставляли делать насильно и не по возрасту.
С юных лет он привык видеть вокруг себя лицемерие и фальшь – на торжественных церемониях (при выходе или приеме послов) его окружали царственной пышностью, становились вокруг него с раболепным смирением и склонялись пред ним до земли, а в будни за закрытыми дверями теремов и палат те же люди совершенно не церемонились с ним, иногда баловали, нередко и дразнили. „Играем мы, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, – вспоминал Иван, – а первенствующий боярин князь И. В. Шуйский развалится перед нами на лавке, обопрется локтем о постель покойного государя, отца нашего, и ноги на нее положит, не обращая на нас никакого внимания, ни отеческого, ни даже властительного“. Та горечь, с какой Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто его сильно и несправедливо обижали в детстве. Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка. Но в той обстановке, в которой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце, разрыдаться. Эта постоянная необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы рождала в нем глухую раздражительность, затаенное, молчаливое озлобление против жестоких и бессердечных людей, злость со стиснутыми зубами. Нередко он видел вокруг себя страшную, звериную жестокость, которая ужасала его и оставила глубокие следы в его сердце».
Однажды, в 1542 году, когда правила группировка князей Бельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Спасаясь, митрополит скрылся во дворце великого князя. Мятежники бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его, завязав в его присутствии страшную и жестокую драку. По воспоминаниям Андрея Курбского, Иван уже в детстве начал обнаруживать жестокость: сбрасывал с кровель высоких теремов собак и кошек и наблюдал их мучения, а став постарше, носился с компанией боярских отпрысков на лошадях по улицам, задирал и оскорблял прохожих, разбивал и опрокидывал лотки торговцев с товарами. Когда ему было 13 лет, он неожиданно отдал приказ псарям схватить боярина князя Андрея Шуйского (положение Шуйских при дворе в то время было прочным), и казнить, причем Шуйского просто забили насмерть кулаками, пока волочили через двор по направлению к конюшням.
В это же время он довольно много читал. Из его переписки можно сделать вывод, что он был очень начитан в Священном Писании, знал наизусть и цитировал большими кусками Псалтырь, Евангелия, Апостол, некоторые пророческие книги.
«Однако его ум скорее был именно запоминающим, а не творческим, – пишет В. О. Ключевский. – Не случайно некоторые исследователи считают его начетчиком[1], а не глубоким мыслителем. Живя в вечной тревоге, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе склонность всюду видеть бесконечные сети козней и заговоров, которыми, как ему казалось, его старались опутать со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла, внезапно, на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее работал в нем инстинкт самосохранения, и все усилия его бойкого ума были обращены на развитие этого грубого чувства.
Как все люди, слишком рано начавшие борьбу за существование, Иван быстро рос и преждевременно вырос. В 17–20 лет он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений и взвешенных, обдуманных мыслей, до которых многие его современники не додумывались и в зрелом возрасте. Так, в 1546 году, когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он вдруг заговорил с боярами о женитьбе, заговорил так обдуманно и с такими предусмотрительными политическими соображениями, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уж так много подумал, ни с кем не посоветовавшись и от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению развила в нем болезненную впечатлительность и возбудимость, которые ощущаются в его словах и поступках.
Он был очень непостоянен: минуты усиленной работы ума и чувства нередко сменялись полным упадком душевных и телесных сил, что приводило к приступам меланхолии и раздражительности. Поэтому неудивительно то, что Иван, сделав или задумав сделать много хорошего, умного, даже великого, вместе с этим совершал много поступков, которые вызывали у современников и последующих поколений ужас и отвращение. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, страшные московские казни, убийство сына митрополита Филиппа, бесчинства опричников в Москве и Александровской слободе создают образ зверя, которому было чуждо все человеческое.
Но он не был таким. По природе или воспитанию, очевидно, он был лишен устойчивых нравственных ориентиров и при малейшем житейском затруднении охотнее склонялся в дурную сторону, нежели в хорошую. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки, поскольку он совершенно не умел сдерживаться. Так, в 1577 году на улице завоеванного ливонского города Кокенгаузена он благодушно беседовал с лютеранским пастором о богословских предметах, но едва тот неосторожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, Иван ударил пастора хлыстом по голове и ускакал со словами: „Поди ты к черту со своим Лютером“. В другой раз он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колени.
Его приближенным труднее всего было приобрести его доверие. Для этого им надо было ежеминутно давать царю чувствовать, что его любят и уважают, всецело ему преданы, и кому удавалось уверить в этом Ивана, тот мог пользоваться его доверием. Однако в этих случаях в царе нередко обнаруживалась тяжелая, болезненная привязчивость, рожденная также, очевидно, безрадостным детством и отсутствием родительского тепла и ласки. Свою первую жену Анастасию он любил какой-то особой, трагической любовью. Так же безотчетно он был привязан к Сильвестру, Адашеву, Макарию, а потом и к Малюте Скуратову. Это соединение привязчивости и недоверчивости выразительно сказалось в духовной грамоте Ивана, где он дает детям наставление, „как людей любить и жаловать и как их беречься“.
В минуты успокоения, в те моменты, когда он освобождался от внешних раздражающих впечатлений и оставался наедине с самим собой, со своими задушевными думами, им нередко овладевала грусть, к какой способны только люди, испытавшие много нравственных утрат и житейских разочарований. Кажется, ничего не могло быть формальнее духовной грамоты древнего московского великого князя с ее мелочным распределением движимого и недвижимого имущества между наследниками. Но царь Иван и в этом акте выдержал свой лирический характер. Эту духовную он начинает возвышенными богословскими размышлениями и продолжает очень показательными словами: „Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь“».
Царь был загадкой для современников и остался ею для потомков. Всю жизнь он стремился к мистике, таинственному Божественному духовному миру, раскрывающемуся за пределами человеческой жизни. Именно этим можно объяснить и его любовь к драгоценным камням, мистические свойства которых он изучал, и устройство бесконечных подземных ходов везде, где бы он ни поселялся, и создание жуткого опричного ордена в Александровской слободе, окруженного монастырскими стенами, члены которого были облачены в монашеские одежды. Известна его обширная переписка – и нет ни одной строчки, ни одной буквы, написанной царем самолично. Он владел огромной уникальной библиотекой – она исчезает бесследно после его смерти, и поиски ее ведутся уже не одно столетие.
Во многом именно черты его личного характера дали особое направление его политическому образу мыслей, сформировали совершенно особую эпоху – эпоху Ивана Грозного.
В 1547 году Ивану IV исполнилось 16 лет, и он заявил митрополиту Макарию о том, что желает венчаться на царство и вступить в брак. Вскоре эти намерения были осуществлены. Венчание на царство произошло в том же 1547 году по старинному чину, введенному еще Иваном III, однако с некоторыми изменениями, поскольку Иван IV впервые в русской истории венчался не на великое княжение, а на царство. Во время торжественной коронационной церемонии на Ивана был возложен крест, затем бармы – знаки княжеского и царского достоинства, шапка Мономаха, после чего Иван торжественно воссел на трон рядом с первосвятителем Русской православной церкви на амвоне Успенского собора. Позднее Иваном Грозным для подобных торжеств было создано специальное царское место – деревянный резной шатер, под которым надлежало находиться будущему государю во время коронации (в наши дни он по-прежнему находится в Успенском соборе Московского Кремля). Таким образом Иван IV стал первым в истории России царем, а Московское государство – царством.
После коронации в различные города были разосланы царские грамоты, предписывавшие князьям, боярам и дворянам присылать своих дочерей на смотр специальным государевым наместникам. Последние отделяли самых статных и красивых девушек и отсылали в Москву для смотрин. Таковых набралось более тысячи человек, и свой выбор Иван IV остановил на Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой, происходившей из древнего боярского рода. 3 февраля 1548 года в Успенском соборе Московского Кремля состоялось бракосочетание, а уже через две недели царская семья выехала на богомолье в Троицкий монастырь, причем царь, невзирая на зиму, шел пешком.
Однако вскоре радость от коронационных и свадебных торжеств была омрачена: в апреле в столице начались пожары, в результате которых выгорела часть торга в Китай-городе, а одна из башен стены взлетела на воздух от взрыва пороха и запрудила реку кирпичами. В начале июня случилась новая беда. Во время благовеста со звонницы в Кремле упал большой колокол, и у него отбились уши. Вся Москва очень встревожилась этим событием, сочтя его недобрым предзнаменованием. Даже царь Иван, находившийся в Коломне, срочно возвратился в Москву и приказал как можно скорее восстановить колокол. Но предзнаменование оправдалось.
21 июня вспыхнул небывалый даже по тем меркам пожар, который современники назвали «великим». Он начался на Арбате, а, на беду0 поднявшаяся буря погнала огонь на Кремль, в котором загорелись верх Успенского собора, крыша царских палат, двор казны и митрополита, Благовещенский собор и царские конюшни. Митрополит Макарий, едва не задохнувшись в дыму, вынес из Успенского собора храмовый образ Успения Богоматери, написанный святителем Петром, и побежал к Тайницкой башне, которую уже начало заволакивать дымом. Находящиеся на башне люди обвязали владыку канатом и начали спускать вдоль стены на берег Москвы-реки, но тот оборвался, и митрополит так разбился, что едва пришел в себя и был увезен в Новоспасский монастырь. Царь с семьей и боярами, спасаясь от огня, выехал под Москву в село Воробьево.
В течение 10 часов сгорела почти вся столица до черты позднейшего Земляного города, около четырех тысяч человек погибло в огне. Несчастьем воспользовались враги Глинских, которые начали распространять слухи, что Москву подожгла бабка царя, Анна Глинская. Она будто бы разрывала могилы, вынимала из покойников сердца, высушив их, толкла, а порошок, полученный таким способом, сыпала в воду, которой и кропила московские дома, после чего они сами и загорались. Москва была взбудоражена.
На следующий день после пожара Иван Васильевич приехал в Новоспасский монастырь навестить митрополита Макария, приходившего в себя после падения с башни. Здесь некоторые бояре донесли до слуха царя столичные разговоры о поджигателях Глинских (при молчаливом сочувствии митрополита). Царь приказал провести следствие. Через два дня возбужденная толпа собралась перед Успенским собором в Кремле; здесь же были и бояре, проводившие поиски виновников пожара Москвы. На вопрос бояр о том, кто сжег Москву, в ответ закричали, что во всем виноваты Глинские. Дядя Ивана Грозного Юрий Глинский, находившийся здесь же, на площади, увидев ярость толпы, в ужасе побежал к Успенскому собору, надеясь спастись в священных стенах. Толпа с криками и бранью ринулась за ним и растерзала его прямо в алтаре собора. Начался грабеж дворов Глинских и их сторонников, при этом опьяненная безнаказанностью и кровью толпа убила множество ни в чем не повинных слуг.
Через день толпа отправилась к Ивану Васильевичу в село Воробьево, остановилась перед дворцом и стала требовать выдачи Анны Глинской и ее сына Михаила, якобы спасшихся в царских покоях. Царь стал убеждать народ, что Глинских он не прячет. Однако толпа настаивала, и послышались угрозы. Тогда Иван мгновенно перешел к решительным действиям. Несколько наиболее активных зачинщиков были схвачены и тут же казнены, после чего мятежная толпа затихла и возвратилась в Москву. Эти события явились концом прежнего могущества Глинских, а также показали всю остроту социальных противоречий в столице и необходимость серьезных перемен. Кроме того, следует отметить, что не только Москва оказалась захваченной народными выступлениями. Боярское правление привело к значительному ослаблению центральной власти, следствием чего стало усиление произвола вотчинников на местах. Все это тяжело отразилось на положении земледельцев и ремесленников, вызвав недовольство и открытые выступления в ряде русских городов, среди которых Псков и Устюг. И Иван Грозный приступил к реформам.
Прежде чем начать рассмотрение событий эпохи Ивана Грозного, следует отметить одну немаловажную особенность его правления. Весь период его пребывания на престоле многие историки условно разделяют на две части: от 1547 года и до (приблизительно) 1564 года и после этой даты и до смерти. Первый отрезок – это время наиболее крупных, интересных, значительных, четко продуманных реформ царя. В эти годы создается Избранная Рада, собираются Земский и Стоглавый соборы, присоединяются Казань и Астрахань, начинается Ливонская война, проводятся военные и административные реформы. Но после 1564 года в царе что-то надломилось. Возможно, это было связано со смертью его жены Анастасии и митрополита Макария, но именно после начала 60-х годов царь превращается в ту страшную фигуру, приобретает тот образ, по которому его себе все обычно и представляют.
Реформы Избранной Рады
Решив начать проведение реформ в стране, царь во многом опирался на потребности дворянства. Своеобразным «идеологическим обоснованием» реформ можно считать послания известного публициста того времени Ивана Пересветова. Он был выходцем из Литвы, считал себя потомком знаменитого Пересвета, дравшегося на Куликовом поле, успел повоевать в венгерских войсках против Польши. Однажды, встретившись в сентябре 1549 года с Иваном Грозным в одной из придворных церквей, он подал ему две рукописные «книжки», в которых содержалась программа государственных преобразований. Эти предложения Пересветова, охватывавшие многие стороны общественной и политической жизни России, во многом предвосхитили действия Ивана IV. Некоторые историки даже считали, что автором челобитных был сам Иван IV, но сейчас достоверно установлено, что Пересветов – реальная историческая личность.
В своих посланиях И. С. Пересветов резко осуждал бояр, которые «царство обладали и измытарили, и бедами сцепили, неправыми суды и особую брань в царстве том учинили… казны свои наполнили златом и сребром и многоценным каменьем, нечистым своим собранием». Он открыто писал о том, что вельможи не брезгуют даже подбрасывать во дворы тела недавно умерших людей, а затем конфискуют в свою пользу имущество хозяев двора, обвиненных в убийстве, о том, что распадается войско, о том, что растет лихоимство (взяточничество). Противостоять всем этим злоупотреблениям может только сильная централизованная царская власть, которая должна любой ценой поддерживать порядок. «Государство без грозы, что конь без узды», – считал И. С. Пересветов.
Началом преобразований считается 1549 год, когда около молодого Ивана IV из близких ему людей сложился небольшой кружок лиц – идеологов будущих реформ. Этот кружок получил название Избранная Рада – так называл его на польский манер А. Курбский в одном из своих сочинений. Некоторые историки считают Избранную Раду правительством, что, скорее всего, не совсем верно. До сих пор не совсем ясен состав Избранной Рады. Ее возглавлял А. Ф. Адашев, происходивший из богатого, но не очень знатного рода, а в ее работе принимали участие представители самых различных слоев общества: князья Д. Курлятев и М. Воротынский, священник Благовещенского собора Московского Кремля (домашней церкви московских царей) Сильвестр («худый и непотребный раб Божий Сильвестришко», как он писал о себе сам), дьяк Посольского приказа И. Висковатый. Направлял деятельность Избранной Рады и самого царя митрополит Макарий – выдающийся деятель, вошедший в историю не только Русского государства и Русской церкви, но и русской культуры. Умный, образованный, опытный человек, он имел на царя и его дела огромное влияние. Следует оговориться – мы не увидим нигде прямых, непосредственных вмешательств митрополита Макария в деятельность Ивана Грозного. Но, глядя на то, что представлял собой царь именно в годы правления митрополита, в годы его жизни в Москве, можно несомненно заключить, что те благие и разумные начинания и деяния, которые приходятся на этот период, непосредственно связаны с влиянием митрополита.
Наряду с Избранной Радой продолжал существовать и функционировать важнейший законодательный и совещательный орган – Боярская дума. Во время царствования Ивана IV почти втрое был расширен состав Боярской думы. Как полагают некоторые исследователи, это было сделано для того, чтобы ослабить в ней роль боярской аристократии. В год возникновения Избранной Рады был впервые созван новый государственный орган – Земский собор. В состав Земского собора входили Боярская дума и Освященный собор – представители высшего духовенства; на многих совещаниях Земских соборов присутствовали также представители дворянства и верхушки посада, то есть делегаты различных слоев населения – земщины, откуда и название собора. Земские соборы собирались нерегулярно и занимались решением важнейших государственных дел, и прежде всего вопросами внешней политики и финансов. Первый Земский собор принял решение составить новый Судебник (утвержден в 1550 году) и сформулировал программу реформ середины XVI столетия. По подсчетам специалистов, за сто лет состоялось более 50 Земских соборов, и последние Земские соборы в России были собраны в 80-х годах XVII века, после чего этот орган оказался не нужен – в России установился абсолютизм.
Выше говорилось о том, что еще в конце XV века появились первые приказы – учреждения, ведавшие отдельными отраслями государственного управления или отдельными регионами страны. В середине XVI века приказная система сложилась окончательно – существовало уже два десятка приказов. Военными делами руководили Разрядный приказ (ведал поместным войском), Пушкарский (артиллерией), Стрелецкий (стрельцами), Оружейная палата (арсенал). Иностранными делами занимался Посольский приказ, государственными финансами – приказ Большой приход; государственными землями, раздаваемыми дворянам, – Поместный приказ; холопами – Холопий приказ. Были приказы, ведавшие определенными территориями: приказ Сибирского дворца управлял Сибирью; приказ Казанского дворца – присоединенным Казанским ханством. Приказы ведали управлением, сбором налогов и судом. С усложнением задач государственного управления число приказов росло. Ко времени петровских преобразований в начале XVIII века их было около 50. Приказы помещались в Москве, на Ивановской площади Кремля, и открывались очень рано – в декабре, например, за час до рассвета, то есть где-то в 7.30 утра. Приказные дьяки громко объявляли распоряжения и сообщения царя во всеобщее сведение, или, по известной поговорке, «во всю Ивановскую». Следует иметь в виду, что приказы не имели регламента, который определял бы их структуру и границы их деятельности. Но важно помнить, что оформление приказной системы позволило централизовать управление страной.
На местах стала создаваться единая система управления. Сбор налогов на местах ранее поручался боярам-кормленщикам, которые были фактически правителями отдельных земель. В их личное распоряжение поступали все средства, собранные сверх необходимых податей в казну, и таким образом они «кормились» за счет управления землями. Обычным явлением при этом были взяточничество и различные злоупотребления кормленщиков. Для ослабления власти бояр-кормленщиков на местах управление (сыск и суд по особо важным государственным делам) было передано в руки губных старост (губа – округ), избиравшихся из местных дворян, земских старост – из числа зажиточных слоев среди черносошного населения там, где не было дворянского землевладения, и городовых приказчиков, или излюбленных голов (старост), – в городах. Выборные старосты вместе с несколькими также выборными целовальниками (присяжными) должны были судить, «безпосульно [без взяток] и безволокитно», те дела, которые не входили в ведение губных старост. Вместе с тем на излюбленных старост была возложена обязанность собирать с населения оброк в государеву казну, установленный взамен поборов кормленщиков. Излюбленные старосты с целовальниками вели все дела под угрозой строгого наказания; за неумелое же или недобросовестное ведение дел полагалась смертная казнь «без отпросу», то есть с конфискацией в казну всего имущества.
Меры эти оказались удачными – как свидетельствует летопись, «и бысть крестьяном радость и льгота от лихих людей», и «была наместникам нелюбка велика на крестьян». Увидев первые положительные результаты этих изменений, правительство Ивана Грозного стало расширять деятельность губного управления и вообще земства. Скоро губным старостам была поручена, кроме разбойных дел, татьба, или воровство, а затем в 1556 году было решено отменить кормления вообще. Однако, для того чтобы кормленщики не чувствовали себя лишенными средств к существованию, стал собираться специальный налог, который направлялся в казну, а из нее, в свою очередь, уже выдавалось финансовое обеспечение бывшим кормленщикам, то есть они были переведены на строго определенное жалованье.
Таким образом, в середине XVI века в России сложилась сословно-представительная монархия.
Общая тенденция к централизации страны и государственного аппарата повлекла за собой издание нового сборника законов. «Лета 7058 (1550) июня царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси с своею братьею и з бояры Судебник уложил; как судити бояром, и околничим, и дворецким, и казначеем, и дьяком, и всяким приказным людем, и по городом намесником, и по волостем волостелем, и тиуном и всяким судьям». Итак, был издан новый Судебник.
Взяв за основу Судебник Ивана III и подтвердив некоторые положения (в частности, запрещение брать «посулы»), составители нового законодательного кодекса внесли в него изменения, связанные с усилением центральной власти. В нем подтверждалось право перехода крестьян в Юрьев день и была увеличена плата за «пожилое»: «А крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни до осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят в поле рубль и два алтына, а в лесех, где десять върст до хоромного лесу, за двор полтина и два алтына». Следует напомнить, что, по Судебнику Ивана III, крестьянин платил в полях за двор рубль, а в лесах – полтину.
Владелец – боярин или дворянин – теперь отвечал за преступления своих крестьян, что усиливало их личную зависимость от господина. Впервые было введено наказание за взятки, если «которой дьяк список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было» и «обыщется то в правду, что он от того посул взял», то участь дьяка была печальна – полагалось «кинути его в тюрму» или «бити кнутьем». Ужесточились наказания за уголовные преступления – «государьскому убойце, и градскому здавцу, и коромолнику, и церковному татю, и головному татю, и подметчику, и зажигалнику» полагалось «жывота не дати, казнит ево смертною казнью».
Объединенное Русское государство требовало и единых денег, поскольку в стране еще продолжали обращаться монеты различных удельных княжеств. Необходимость денежной реформы сознавалась еще правительством при Елене Глинской, которое в 1535 году сделало московскую копейку (монету с изображением св. Георгия с копьем) основной платежной единицей в стране. Право сбора торговых пошлин переходило в руки государства. Население страны было обязано нести «тягло» – комплекс натуральных и денежных повинностей. От времен раздробленности продолжала сохраняться и налоговая система – в каждой земле существовали свои налоги, оброки и повинности, соответствовавшие традиции. Проведя налоговую реформу, власти добились единообразия в этой сфере. Новой единицей налогообложения по всей стране стала «большая соха». На крестьянских черносошных землях (в основном на Севере, где были упразднены кормления) соха вмещала 500 четвертей пашни, на монастырских – 600, на поместных – 800 четвертей «доброй угожей» земли. Служилые люди платили гораздо меньшие налоги со своих земель, чем крестьяне Севера или монастыри. Налоговые льготы должны были приостановить начавшееся запустение фонда государственных земель и разорение мелкопоместных дворян, составлявших ядро русской армии.
Большим шагом вперед в организации военных сил России было создание в 1550 году постоянного стрелецкого войска. Стрельцы впервые в русской истории получили особую форму – красные кафтан и шапку. Кроме того, они были вооружены бердышами и пищалями.
Бердыш представлял собой топор в виде полумесяца на длинном древке. Верхний конец топора был заострен, поэтому бердыш являлся не только рубящим, но и колющим оружием. Бердыш использовался и как подставка при стрельбе из пищали – большого и очень тяжелого ружья с фитильным замком, первого огнестрельного оружия, которым снабжались постоянные русские войска. Для зарядки пищали требовалось более трех минут, поэтому во время боя стрельцы, лежа на земле, стреляли вдвоем из двух пищалей следующим способом – один заряжал и подавал годную к стрельбе пищаль и принимал другую после выстрела, а другой наводил и стрелял.
На первых порах стрельцов было три тысячи человек. Кроме того, в армию уже в то время стали привлекать иностранцев, число которых, однако, было незначительно. Была усилена и артиллерия.
В середине XVI века, особенно после взятия Казани, на бывшие ордынские земли и в целом на окраины усилился приток русского населения в связи с неоднократными катастрофическими неурожаями и следовавшим за ними голодом. Разоренное и голодающее население бежало на необжитые девственные земли великой степи, пополняя уже существующие казачьи станицы и основывая новые. К 50-м годам XVI века казачьи станицы уже существовали по всему течению Дона и Нижней Волги. Именно при Иване Грозном казачество начинает привлекаться для несения пограничной службы.
Много было сделано для укрепления вооруженных сил страны в целом. Ядро армии составило дворянское ополчение. Под Москвой была посажена на землю «избранная тысяча» – 1070 провинциальных дворян, которые, по мнению царя, должны были стать опорой власти. Они стали называться дворянами московскими. Затем вторая тысяча была размещена в ближайших землях, третья – дальше и т. д. Было также составлено специальное «Уложение о службе», согласно которому вотчинник или помещик мог начинать службу с 15 лет и передавать ее по наследству. Со 150 десятин земли как боярин, так и дворянин должны были выставлять одного воина и являться на смотры «конно, людно и оружно».
Бояре и дворяне, составляющие ополчение, назывались «служилыми людьми по отечеству», то есть по происхождению. Другую группу составляли «служилые люди по прибору» (по набору). Кроме стрельцов, туда входили пушкари (артиллеристы), городская стража, близки к ним были и казаки. Тыловые работы (обоз, строительство фортификационных сооружений) выполняла «посоха» – ополчение из числа черносошных, монастырских крестьян и посадских людей. Было принято решение об ограничении местничества во время военных походов, поскольку нередко случалось, что, в соответствии с традициями во время войны на места военачальников приходили люди более родовитые, но и более бездарные. В середине XVI века был составлен официальный справочник – «Государев родословец», упорядочивший местнические споры.
Немало проблем накопилось и в Церкви. В 1551 году по инициативе царя и митрополита собрался Собор Русской церкви, получивший название Стоглавый собор, поскольку его решения были сформулированы в ста главах. На Соборе присутствовали преимущественно представители духовенства: митрополит Макарий, архиепископы, архимандриты, игумены, соборные старцы, но также и представители светской власти – князья, бояре, «воины». Собор был открыт самим царем, который заявил, что многие священные обычаи «поисшаталися», прежние установления попирались и нарушались. Необходимо было навести порядок во всех областях церковной жизни. Царь принимал самое активное участие в работе Собора, во многом направляя его работу. Он составил и предложил Собору сначала 37 вопросов, потом еще 32 по самым насущным проблемам церковной жизни. Эти вопросы и ответы на них и составили главное содержание Собора.
Являясь частью реформ середины XVI века, решения Стоглавого собора затронули многие стороны церковной, социально-экономической, общественной и политической жизни Русского государства этого периода. Большая часть из них связана с осуждением «церковных нестроений»: беспорядка в церковном богослужении (службы «не сполна совершаются»), волокиты и взяточничества в церковном суде. Критиковалась жизнь в монастырях, куда постригались «покоя ради телесного» (монахи «живут в миру» и просят милостыню, а игумены и архимандриты содержат за счет монастырей своих племянников), ростовщичество монастырей, безнравственное поведение как духовенства, так и мирян (пьянство, распутство, совместное проживание монахов и монахинь в одном монастыре, сохранившиеся в большом количестве языческие обряды, скоморошество и т. п.). В Стоглаве определялся порядок выкупа пленных; решался вопрос об устройстве богаделен, «книжных училищ» для обучения священников, иконописных мастерских, об исправлении книг и икон; регламентировался порядок церковной службы, поставления священников и дьяконов; вводилось единообразие в церковных обрядах крещения, запрещалось служить вдовым священникам и т. д. На Соборе было решено оставить в руках Церкви все земли, приобретенные ею ранее, но в дальнейшем Церковь могла покупать землю и получать ее в дар только с царского позволения.
Были затронуты на Соборе и вопросы общегосударственные: царь возвещал Собору о своих «нужах и земских нестроениях». Он предложил Собору рассмотреть Судебник и уставные грамоты и, если в них не окажется ничего несогласного с правилами Церкви и прежними законами, утвердить их своими подписями. По своему значению Стоглав был одним из важнейших соборов Московского государства. Он подводил итоги огромному периоду существования Русской православной церкви и определял задачи на будущее.
Реформы Ивана Грозного, проведенные в 50-х годах, способствовали укреплению Российского централизованного государства. Они значительно усилили власть царя, привели к реорганизации местного и центрального управления, однако сопровождались новым нажимом на русское крестьянство, ведя к его дальнейшему закрепощению. Выйдя на новый внутриполитический уровень, Россия получила возможность решать важнейшие внешнеполитические задачи, многие из которых ждали своего разрешения уже в течение долгих лет.
Внешняя политика Ивана Грозного
Присоединение Казани и Астрахани
Основными задачами в области внешней политики России в XVI веке являлись: на западе – необходимость иметь выход к Балтийскому морю, на юго-востоке и востоке – борьба с Казанским и Астраханскими ханствами и начало освоения Сибири, на юге – защита страны от набегов крымского хана. Образовавшиеся в результате распада Золотой Орды Казанское и Астраханское ханства постоянно угрожали русским землям. Они держали в своих руках Волжский торговый путь. Наконец, это были районы плодородной земли (Иван Пересветов назвал их «подрайскими»), о которой давно мечтало русское дворянство. К освобождению стремились народы Поволжья – марийцы, мордва, чуваши. Решение проблемы подчинения Казанского и Астраханского ханств было возможно двумя путями: либо посадить в этих государствах своих ставленников, либо завоевать их.
После ряда неудачных дипломатических попыток подчинить Казанское ханство в 1552 году 150-тысячное войско Ивана IV осадило Казань, которая представляла в тот период первоклассную военную крепость. Артиллерию царя составляли 150 пушек самых различных систем. Одни были длинноствольными для поражения дальних целей, другие приспособлены для стрельбы раскаленными ядрами. Чтобы облегчить задачу взятия Казани, в верховьях Волги (в районе Углича) была сооружена деревянная крепость, которую в разобранном виде сплавили вниз по Волге до впадения в нее реки Свияги. Здесь ее собрали, и она была названа Свияжском, став опорным пунктом борьбы за Казань. Работы по сооружению этой крепости возглавил талантливый мастер Иван Выродков. Он же руководил сооружением минных подкопов и осадных приспособлений.
Казань была взята штурмом 2 октября 1552 года, в канун праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Московскому войску противостояла тридцатипятитысячная татарская рать. В результате взрыва 48 бочек с порохом, заложенных в подкопы, была разрушена часть стены Казанского кремля. Через проломы русские войска ворвались в город, и на улицах завязались сражения, продолжавшиеся несколько часов. Вопреки обыкновению, русские войска не стали брать пленных (кроме женщин, детей и знатных лиц), а беспощадно уничтожали всех защитников города. К вечеру Казань оказалась полностью в руках русских. Казанский хан Едигер-Магмет был взят в плен. Известно, что впоследствии он крестился, получил имя Симеон Касаевич, стал владельцем Звенигорода и активным союзником царя.
Победа над Казанью отмечалась очень широко. Из казанского похода Иван Грозный возвращался через древние русские города – Ярославль, Владимир, Суздаль, остановился в Троице-Сергиевом монастыре и оттуда направился к Москве. Его встречало за границей Москвы огромное множество народа, которое, объединившись с войском, торжественным крестным ходом вернулось к Успенскому собору Московского Кремля, где состоялось праздничное богослужение. Затем последовал многодневный пир в Грановитой палате, где царь, не скупясь, наделял участников похода конями, одеждой, оружием, серебряными чашами, деньгами и всем, чем только можно.
Значение казанской победы было очень велико. В политическом плане именно со взятием Казани была поставлена окончательная точка в борьбе с татарами на востоке. Эта победа открывала для Руси путь в Персию, расширяла связи с Кавказом и Средней Азией, что обещало огромный приток восточных товаров в русские земли. Очень важным было и то, что с присоединением Казани (и чуть позднее Астрахани) под контролем Руси оказывалось все течение реки Волги, что открывало возможность для начала русского продвижения на восток, в сторону Тихого океана. Вскоре богатые купцы – промышленники Строгановы получили от Ивана Грозного грамоты на владение землями по реке Тобол. На свои средства они сформировали отряд в 840 (по другим данным 600) человек из вольных казаков во главе с Ермаком Тимофеевичем. В 1581 году Ермак со своим войском проник на территорию Сибирского ханства, а спустя год разбил войска хана Кучума и взял его столицу Кашлык (Покер).
Спустя четыре года после взятия Казани, в 1556 году, была уже мирно присоединена Астрахань. Судовая рать, которая спустилась в Астрахань, без боя вошла в город, и Астрахань перешла под руку московского царя с условием выплаты своеобразной дани – поставлять каждую зиму три тысячи осетров в Москву. Следом за Астраханью в состав России добровольно вошли Чувашия и большая часть Башкирии, зависимость от России признала и Ногайская орда. На службу в Москву за землями, подарками и просто милостыней двинулась бывшая татарская знать. Их было так много, и они придумывали такие слезливые истории, с тем чтобы разжалобить царя и бояр и получить побольше денег, что родилось выражение «казанская сирота».
Следующей не менее важной задачей русского правительства было укрепление южных границ от набегов крымского хана, который обычно появлялся под стенами Москвы внезапно и «много пакостей деял». Памятью о тех далеких временах является название Крымского моста в Москве: именно там был брод через Москву-реку, которым переправлялись крымские отряды. Решение вышеуказанной задачи осложнялось тем, что на огромных степных пространствах Дикого поля, которые начинались южнее Оки, почти не было городов, поэтому разместить там постоянную армию и содержать ее было невозможно. С целью укрепления южных границ начинается создание грандиозной большой засечной черты Московского государства. На линии обороны были построены Тульская (в середине XVI века) и позднее Белгородская (в 30-40-х годах XVII века) засечные черты – оборонительные линии, состоявшие из завалов леса – засек, в промежутках между которыми ставили деревянные крепости – остроги, закрывавшие для татарской конницы проходы в засеках. В городах, стоявших по южным рубежам России, – Туле, Калуге, Зарайске, Серпухове, Кашире, Коломне – стали строить каменные и деревянные крепости. Далеко в степи были расставлены сторожи – группы конных дозорных по нескольку человек, задачей которых было внимательно следить за степью. Как только дозорные замечали, что далеко у линии горизонта «дымится степь» – поднимаются клубы пыли из-под копыт сотен татарских коней, они поворачивали лошадей и мчались в ближайший город с вестью о надвигающихся татарах. Из этого города стрелой разлетались гонцы во все близлежащие города, и начиналась подготовка к обороне. Зная это, татары стремились обойти и вырезать сторожи.
Ливонская война
Пытаясь выйти к Балтийскому побережью, Иван IV в течение 25 лет вел изнурительную Ливонскую войну. Война с Ливонией вызывалась необходимостью установить тесные связи с Западной Европой, которые легче всего было осуществить через моря, а также потребностью обороны западных границ России. В этой войне были заинтересованы русские дворяне: она открывала возможность приобретения новых, хозяйственно освоенных земель. Война, таким образом, обусловливалась объективными потребностями развития России. Кроме того, Ливонский орден в то время уже был настолько слаб, что победа России была предопределена. Русское войско после успехов в борьбе с Казанью представляло собой очень хорошо закаленную армию, а ливонцы, как отмечали сами ливонские хронисты, погибали от сытой и порочной жизни, на их землях напрочь отсутствовало политическое единство: магистры ссорились с рижскими архиепископами, а отдельные части пытались обрести самостоятельность. Поводом к войне послужили задержка Ливонским орденом 123 западных специалистов, приглашенных на русскую службу, а также невыплата Ливонией дани за город Юрьев с прилежащей к нему территорией за последние 50 лет. Ливонские послы, приехавшие для переговоров в Москву, не смогли дать удовлетворительное объяснение причин невыплаты дани в срок. Когда же послов пригласили на пир, то они увидели перед собой пустые блюда, что было неслыханным оскорблением. В 1558 году Иван IV двинул войска в Ливонию.
Начало войны характеризуется победами русских войск, взявших Нарву и Юрьев. В течение двух кампаний 1559–1560 годов русская рать прошла по землям всего Ливонского ордена до Пруссии, грабя, разоряя, захватывая пленных и богатую добычу. Было занято 20 городов, и русские войска вскоре стояли почти уже под стенами Риги и Ревеля (Таллина). После разгрома войск ордена в 1560 году и пленения его магистра последовал закономерный распад Ливонского ордена в 1561 году, и его земли перешли под власть Польши, Дании и Швеции. Последним крупным успехом русских войск на первом этапе войны было взятие в 1563 году города Полоцка.
После разгрома ордена война приняла для России затяжной характер: ведь ей пришлось столкнуться теперь уже с тремя державами: Польшей, Данией и Швецией. Усилились противоречия внутри России. Среди тех русских бояр, которые были заинтересованы в укреплении южных русских границ, росло сопротивление продолжению Ливонской войны. Проявили колебания и деятели, окружавшие царя, – Адашев и Сильвестр. Это привело к роспуску еще в 1560 году Избранной Рады. Почувствовав непонимание, Иван IV взял курс на усиление личной власти. Вскоре его ждал тяжелый удар: в 1564 году тайно темной ночью через пролом в городской стене Дерпта бежал к польскому королю Сигизмунду друг царя, князь Андрей Курбский, ранее командовавший русскими войсками.
В 1569 году Польша и Литва объединились в одно государство – Речь Посполитую, и его войска, а также шведские, захватившие Нарву, начали вести успешные военные действия против России. Только оборона города Пскова в 1581 году, когда его жители отбили 30 штурмов и совершили около 50 вылазок против войск польского короля Стефана Батория, позволила России в 1582 году заключить перемирие в Яме Зампольском – местечке под Псковом. Спустя год было заключено Плюсское перемирие со Швецией. Россия не только была вынуждена отказаться от Ливонии, но потеряла Полоцк, Ям, Копорье, Ивангород. Поражение в Ливонской войне в конечном счете явилось следствием экономической отсталости России, которая не смогла успешно выдержать длительную борьбу с сильными противниками. Разорение страны в годы опричнины лишь усугубило дело.
ОпричнинаНачало опричнины
Иван IV, борясь с мятежами и изменами боярства, видел в них одну из главных причин неудач своей политики. Он считал, что на пути к сильной самодержавной власти основными препятствиями остаются боярско-княжеская оппозиция и боярские привилегии. Вполне возможно, что другой правитель на месте Ивана Грозного решил бы эту проблему по-другому. Однако Грозный, резкий, несдержанный человек, выбрал неожиданный и непредсказуемый путь – ввел опричнину.
Началом опричнины явился 1565 год. Наступивший год стал временем крупных внешнеполитических неудач, опасности нашествия с запада и юга. Его канун и само это роковое «лето» было полно тревожных событий и в Российском государстве, и в личной жизни Грозного. Не так давно ушли из жизни два человека, к которым царь был очень привязан, – митрополит Макарий и Анастасия Романова, супруга Грозного (1560), что стало для царя очень большим потрясением. А измена и бегство князя Курбского, прославленного боярина и воеводы, одного из ближайших доверенных лиц царя, не могло не взволновать и не испугать общественность. Ко всему этому прибавились неурожаи, падеж скота, голод, опустение деревень. Четыре раза горела Москва – 18 апреля, 9 и 19 мая и 24 августа, а 25 сентября случился страшный пожар в Троице-Сергиевой лавре, где царь был на богомолье, причем сразу же после того, как он выехал оттуда. Тревога и общественное напряжение, охватившие в результате этих событий все общество, отразились в повести «О свершении большия церкви Никитского монастыря», составленной как раз в конце 1564 года. «Быша много скорби християнскому народу от нахождения иноплеменных, – отмечается в повести, – и от хлебнаго гладу, и от урону скотия».
Историк Р. Г. Скрынников так описывает события, с которых началась опричнина: «С наступлением зимы 1564 года царь Иван стал готовиться к отъезду из Москвы. Он посещал столичные церкви и монастыри и усердно молился в них. К величайшему неудовольствию церковных властей, он велел забрать и свезти в Кремль самые почитаемые иконы и прочую „святость“. В воскресенье 3 декабря Грозный присутствовал на богослужении в кремлевском Успенском соборе. После окончания службы он трогательно простился с митрополитом, членами Боярской думы, дьяками, дворянами и столичными гостями. На площади перед Кремлем уже стояли вереницы нагруженных повозок под охраной нескольких сот вооруженных дворян. Царская семья покинула столицу, увозя с собой всю московскую „святость“ и всю государственную казну. Царский выезд был необычен. Ближние люди, сопровождавшие Грозного, получили приказ забрать с собой семьи. Оставшиеся в Москве бояре и духовенство находились в полном неведении о замыслах царя и „в недоумении и во унынии быша, такому государьскому великому необычному подъему, и путного его шествия не ведамо куды бяша“».
Царский обоз ездил по наиболее чтимым подмосковным местам в течение нескольких недель. Царь посетил Коломенское и Троице-Сергиев монастырь, прежде чем достиг укрепленной Александровской слободы. Отсюда в начале января царь известил митрополита и Думу о том, что «от великие жалости сердца» он оставил свое государство и решил поселиться там, где «его, государя, Бог наставит».
Вскоре из слободы в Москву пришло две грамоты. Одна была обращена к московскому боярству, другая – к посадскому населению столицы. В письме к Боярской думе Иван Грозный четко объяснил причины своего отречения – конфликт с боярами. Грамота царя была прочитана членам Думы и епископам в Кремле на митрополичьем дворе. Вторую грамоту читали с Лобного места на Красной площади перед тысячами людей. Царь устами дьяков объяснял причины своего ухода и успокаивал собравшихся, прося, чтобы «они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет». Москва взволновалась: уход царя – главной опоры государства – вселил в умы и сердца жителей столицы уныние, страх и растерянность, которые сменились решимостью восстановить прежнее положение дел. Узнав о неслыханном уходе царя, люди толпами бежали на площадь. Вскоре в митрополичьи покои прибыли представители купцов и горожан, которые заявили, что останутся верны старой присяге, будут просить у царя защиты и, если измена имела место, готовы сами «потребить» всех государевых изменников.
Положение сложилось отчаянное, и Боярской думе ничего не оставалось, как принимать все меры к его нормализации. Было составлено верноподданническое ходатайство, с которым представители митрополита и бояре выехали в слободу, где умоляли царя вернуться и продолжать править государством по своему усмотрению. Царь согласился вернуться на условиях разделения страны на две части – опричнину и земщину. Вскоре был подготовлен указ об учреждении опричнины, в середине февраля царь вернулся в Москву, и Думе и Освященному собору был зачитан текст указа. Сам указ не сохранился, однако известно, что царь объявил о намерении «учинить» на своем государстве «опришнину» с двором, армией и территорией. Далее он заявил о передаче Московского государства (земщины) в управление Боярской думы и присвоении себе неограниченных полномочий – права без совета с Думой наказывать «непослушных» бояр, казнить их и отбирать в казну имущество опальных. При этом царь особенно настаивал на необходимости покончить со злоупотреблениями властей и прочими несправедливостями. Возражений не последовало.
«Вскоре после издания указа об опричнине, – пишет Скрынников, – власти вызвали в Москву всех дворян из Вяземского, Можайского, Суздальского уездов и из нескольких мелких уездов. Опричная дума во главе с Басмановым придирчиво допрашивала каждого о его происхождении, о родословной жены и дружеских связях. В опричнину отбирали худородных дворян, не знавшихся с боярами. Аристократия взирала на „новодельных“ опричных господ с презрением. Их называли не иначе как „нищими и косолапыми мужиками“ и „скверными человеками“. Укомплектованное из незнатных дворян опричное войско должно было стать, по замыслу Грозного, надежным орудием в борьбе с феодально-аристократической оппозицией. При зачислении в государев удел каждый опричник клятвенно обещал разоблачать опасные замыслы, грозившие царю, и не молчать обо всем дурном, что он узнает».
Г. Штаден, немец, служивший в опричнине, писал: «Опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить от них деньги или добро, что и описать невозможно. И поле [Божий суд] не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми, живых их считали как бы мертвыми…» Общение опричника с земским наказывалось смертью, они принимали новые имена и даже отрекались от родителей, принося присягу на верность единственному отныне их «родителю» – Ивану Грозному. Была создана и особая одежда – опричники носили черные балахоны, сшитые из грубых тканей, на голове – черные конические шапки и привешивали к поясу у колчана со стрелами метлу и собачью голову. Эти их отличительные знаки символизировали стремление «вымести» из страны измену и собачью преданность царю. Подобным же образом одевался и сам царь. Один из иностранцев, бывших в Москве в то время, вспоминал, что у царя, сидящего на коне и одетого в черное, во время торжественного выезда на груди висела огромная собачья голова, сделанная из серебра, которая лязгала зубами в такт шагам лошади.
(Термин «опричнина» происходит от слова «опричь» – кроме. В XIV веке опричниной называли часть наследства, которая доставалась вдове князя после его смерти в пожизненное владение. Она имела право получать доходы с определенной части земельных угодий, но после ее смерти все это возвращалось к старшему сыну.)
Таким образом, страна оказалась разделенной на две части: опричнину и земщину. В опричнину Иван IV включил наиболее важные земли. В нее вошли поморские города, города с большими посадами и важные в стратегическом отношении, а также наиболее экономически развитые районы страны. Нередко город брался в опричнину не целиком, а частями. Именно таким образом была разделена на две части Москва. Если встать лицом к Большой Никитской улице (по которой проходила граница опричнины и земщины) и спиной к Кремлю, то все городские территории, которые окажутся по левую руку до Москвы-реки, были взяты царем в опричнину. Остальное осталось в земщине. Кроме того, с земщины было взято 100 тысяч рублей на «подъем» опричнины и покрытие издержек царского выезда из Москвы. Эта сумма по тем временам была огромной (мелкий чиновник в приказе получал в год от 5 до 10 рублей).
Все жители земель, выделенных в опричнину, обязаны были стать «опричниками» и, если даже не служили в опричном войске, должны были поддерживать опричную политику царя. В противном случае их безжалостно выбрасывали с насиженных мест, разоряя и сжигая дома. На землях, выделенных в опричнину, селили дворян, входивших в опричное войско, которое сначала состояло из тысячи человек, но затем это число постоянно увеличивалось. В опричнине параллельно с земщиной (которой, как упоминалось, управляла Боярская дума) сложилась система органов управления государством, которую возглавлял лично царь.
«Уже в наше время, – пишет М. Воробьев, – выяснилось по писцовым книгам, что многие жители опричных земель никуда не переселялись, а как жили, так и оставались на этих землях, оказываясь опричниками. Поэтому необходимо четко представлять, что в опричнину, с одной стороны, попадали люди не по своей воле (сегодня ты простой служилый человек, а завтра ты проснулся опричником, и тебе еще повезло, потому что ты попал в число царских любимцев). А с другой стороны, опричники – это особая служилая масса людей, особое войско, которое и проводило политику террора. Поэтому опричник – явление двойственное. Известны опричники, которые ничем себя не запятнали, – наоборот, оказали немалые услуги отечеству, хотя их и было немного».
В своем стремлении уничтожить сепаратизм бояр Иван IV решил не останавливаться ни перед чем, и начался опричный террор. У царя оказалась долгая память – он вспомнил все обиды, нанесенные ему за много лет до начала опричнины. За два года постепенно истребляются те, кто когда-то был неверен царю. В частности, было покончено со всеми, кто в далеком 1553 году, когда царь тяжело заболел и был близок к смерти, отказался присягнуть малолетнему наследнику престола Дмитрию, о чем просил царь, а решил присягнуть Владимиру Андреевичу Старицкому – двоюродному брату царя. Царь не сделал исключения ни для Владимира Старицкого, ни для его матери – княгини Ефросинии. Княгиня была насильно пострижена в монахини и сослана в далекий северный Горицкий монастырь, а позднее утоплена в Шексне. С Владимиром царь был более «милосерден» – ему просто дали выпить чашу с ядом.
В 1566 году царь предпринял последнюю попытку договориться с земщиной – состоялся Земский собор, на котором царь попытался добиться компромисса. Подтверждая свою готовность к договоренностям, он возвратил из ссылки многих опальных. Однако уступка царя была рассмотрена боярством и некоторыми представителями духовенства как слабость и неуверенность Ивана IV в своих силах. В земщине заговорили о скорой и всеобщей отмене опричнины. Оппозицию поддержало и высшее духовенство. Осложнилась ситуация с Церковью – в том же году глава Русской православной церкви митрополит Афанасий, бывший духовник царя, демонстративно сложил с себя сан и удалился в монастырь.
Иван Грозный и митрополит Филипп
Новым кандидатом на митрополию был избран архиепископ Казанский Герман, который сразу же заявил, что выступает против царских опал и казней. Царь был в гневе: «Еще не поставлен, а уже начинаешь меня сдерживать?!» В результате Герман провел в сане митрополита всего два дня, затем был снят, отправлен в Казань и через два года казнен. После этого, очевидно, многое передумав, царь остановил свой выбор на игумене далекого Соловецкого монастыря Филиппе (Колычеве). Его отец Стефан некогда был ближним боярином при великом князе Василии III и заседал в Боярской думе. Сам Филипп (в миру Феодор) молодость провел при дворе и хорошо знал Ивана Грозного еще подростком. Затем их пути разошлись: после того как на род Колычевых в 1537 году обрушились опалы, Филипп ушел на Соловки, где и принял монашество. Став игуменом Соловецкой обители, Филипп заслужил особое расположение царя Ивана Васильевича, который сделал целый ряд щедрых пожалований и драгоценных пожертвований Соловецкому монастырю. Может быть, царь надеялся на понимание Филиппа – не случайно в грамоте, присланной в монастырь, царь звал его в Москву «для духовного совета». Однако получилось иначе.
Прибывший в Москву и обласканный царем Филипп сначала отказался от принятия предложенного ему сана, но, пойдя навстречу уговорам царя и Собора, откровенно поставил со своей стороны условие – отмену опричнины: «А не отменит [царь], ему [Филиппу] митрополитом быть невозможно; а если его и поставят в митрополита, он затем оставит митрополию». Никому другому подобного условия Грозный не простил бы, но, очевидно, у него с Филиппом была глубокая и давняя внутренняя связь, терять которую царь не хотел, – ведь вокруг осталось так мало людей, которых он помнил с детства и которые видели в нем прежде всего человека, а только потом – царя. Возможно, поэтому Иван IV позволил посвятить Филиппа в митрополиты, поставив условие: «чтобы он в опричнину и в царский домовый обиход не вступался и после поставления не оставлял бы митрополии из-за того, что царь не отменил опричнины». Царь дал Филиппу право на правах первосвятителя Церкви заступаться за обиженных и казнимых, и 25 июля 1566 года Филипп стал главой Церкви.
Судя по некоторым данным, царь первое время прислушивался к митрополиту – казни утихли, но вскоре возобновились с новой силой. Митрополит пришел к царю с увещеванием, однако его откровенная беседа не принесла результата – царь пытался заставить митрополита замолчать, но не смог. Вскоре митрополит получил недвусмысленный намек на свою возможную участь: опричники схватили его бояр и забили до смерти железными палицами, водя по улицам Москвы. О конфликте мгновенно стало известно, что попытались использовать в своих интересах люди как из окружения царя, так и из окружения первосвятителя. Против митрополита решили использовать верное средство – ложный донос. Вскоре к епископам пришла нелепая жалоба на митрополита, написанная каким-то церковным чтецом, но и этого было достаточно. Несколько епископов, среди которых был и новгородский владыка Пимен, начали очернять митрополита в глазах царя. Тот же Пимен не стеснялся это делать прямо в соборе в присутствии самого митрополита. Филипп понял, что нужно идти до конца, и нарушил данное царю обещание не вмешиваться в дела опричнины. В марте 1568 года митрополит после богослужения в Успенском соборе Кремля сделал вид, что не замечает подошедшего под благословение царя. Царь и его опричники были, по обыкновению, одеты в черные кафтаны и высокие шапки. Наконец опричники обратили внимание Филиппа на смиренную фигуру царя: «Владыка, Государь пред тобою, благослови его». Тогда, взглянув на Ивана Грозного, Филипп с гневом произнес свои знаменитые слова: «В сем виде, в сея одеянии странном не узнаю царя православного! Не узнаю его и в делах государственных. Кому поревновал ты, приняв сей образ и изменив свое благолепие? Государь, убойся суда Божия: на других ты закон налагаешь, а сам нарушаешь его. У татар и язычников есть правда: на одной Руси нет ее. Во всем мире можно встречать милосердие, а на Руси нет сострадания даже к невинным и к правым. Мы здесь приносим бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем без вины проливается кровь христианская. Ты сам просишь у Бога прощения в грехах своих, прощай же и других, погрешающих пред тобою…» – «Филипп, – воскликнул царь, – ужели ты думаешь изменить нашу волю? Лучше бы тебе быть единомысленным с нами». – «Тогда суетна была бы моя вера, – возразил митрополит, – я не о тех скорблю, которые невинно предаются смерти как мученики; я о тебе скорблю, пекусь о твоем же спасении». После этого стало совершенно ясно, что и царь, и митрополит уже не смогут остановиться. Были схвачены, допрошены и пытаны митрополичьи бояре, но найти основания для каких-либо обвинений Филиппа вновь не удалось. Пришлось ждать нового повода, который вскоре представился.
28 июля того же года в Новодевичьем монастыре после крестного хода Филипп заметил в храме одного опричника стоящим в тафье и, возмущенный, указал на него царю. Иван оглянулся, но виновного не нашел, так как тот успел снять свою шапку. Царю умело объяснили, что митрополит оболгал опричника, издеваясь косвенно над самим царем. Царь, взбешенный этим, вышел из себя и начал всенародно проклинать митрополита, называя его лжецом, мятежником и злодеем, после чего поклялся, что уличит его в преступлениях. Сразу же после этого события в Соловецкий монастырь, который много лет строился под руководством Филиппа, отправилась следственная комиссия, надеясь найти там любые доказательства неправедной жизни митрополита. В ход было пущено все – деньги, ласки, угрозы, и только обещание сделать игумена монастыря Паисия епископом заставила его оклеветать Филиппа. Вскоре комиссия, завербовав в клеветники кроме игумена еще нескольких монахов, вернулась в Москву.
Немедленно был созван Собор. Мужественный глава Церкви, выслушав лжесвидетеля Паисия, коротко ответил: «Что посеешь, то и пожнешь» и, не став оправдываться, сразу же снял с себя знаки своего сана. Однако царь вернул ему митрополичий клобук и мантию и, сказав, что Филиппу следует ждать суда, приказал совершать литургию 8 ноября в Успенском соборе Кремля. Однако богослужение так и не началось: в храм явился боярин Басманов с толпой опричников и прочитал перед народом соборный приговор о низложении митрополита. После этого опричники набросились на Филиппа, сорвали с него богослужебное облачение, напялили старую монашескую рясу и, вытолкав метлами из храма, бросили в дровни и отвезли в Богоявленский монастырь в Китай-городе, по дороге осыпая святителя руганью и побоями. Целую неделю митрополит сидел в оковах в монастырской тюрьме, затем был перевезен в старый Никольский монастырь. По Москве тем временем шли казни родственников митрополита. Отрубленная голова племянника была прислана Филиппу в мешке в тюрьму. После этих издевательств Филипп был сослан в тверской Отроч монастырь, где через год Малюта Скуратов задушил его, сказав, что Филипп угорел от печного жара.
Разгром Новгорода и Пскова
После свержения митрополита дороги назад уже не было. Царь почти перестал появляться в Кремле. Столица все более делалась ему невыносима, и он настойчиво искал себе новое местопребывание. Сначала за Неглинной, против Кремля (в самом начале нынешней улицы Воздвиженки), царь воздвиг себе опричный дворец, где останавливался во время визитов в Москву. Вскоре он задумал перенести столицу в Вологду, где разворачивалось большое строительство. В кратчайшие сроки были воздвигнуты собор, стена, поставлен гарнизон. Однако вскоре царь охладел и к Вологде и остался в Александровской слободе, которая фактически стала столицей государства. Здесь, как в настоящей столице, получали царские аудиенции иностранные послы, принимались депутации бояр, совершались великолепные царские пиршества. В слободе была устроена типография, заменившая московский Печатный двор, деятельность которого с 1568 года временно прекратилась. В слободу были перенесены и приказы, потому что без царя не решались сколько-нибудь серьезные государственные дела. Живя в слободе, царь Иван Васильевич посещал монастыри, ближние и дальние, осматривал пограничные крепости, тешился охотой и медвежьей травлей.
Внешне Александровскую слободу второй половины XVI века можно представить по некоторым сохранившимся описаниям. Генрих Штаден, немец-опричник, пишет, что сама слобода была окружена крепкими заставами, въезд и выезд из нее находился под строгим наблюдением вооруженной стражи. Стены кремля были сложены «из бревен, врезанных одно в другое»; снаружи поверх этих бревен была выложена стена толщиной в один кирпич. На площади стояла соборная церковь Покрова и находился государев двор, по обычаю, со своей домовой церковью и различными постройками. В слободе, как в городе, существовали целые улицы, где жили опричники, служилые люди, купцы, стояли лавки. Количество населения слободы в то время точно неизвестно. Из описания бракосочетания Ивана IV с Анной Васильчиковой, которое состоялось в Александровской слободе, можно понять, что на государевом дворе были, кроме церквей и дьячих изб, новая палата, в которой происходило свадебное «столование», государева постельная изба, хоромы царской невесты, столовая изба, хоромы и сени без упоминания их назначения, мыльня (баня), конюшня и прочее.
Опричники, населявшие Александровскую слободу, носили монашеские одежды. Возвращаясь из карательных походов, опричная «братия» начинала жить по монастырским законам. Рано утром царь с Малютой Скуратовым собственноручно звонили в колокола на колокольне, созывая опричников в церковь. На опоздавших к службе к четырем часам утра царь накладывал строгую епитимью. Во время долгой службы сам царь принимал в богослужении активное участие: молился, читал, пел с сыновьями на клиросе. После службы следовала трапеза. По монастырской традиции, во время трапезы запрещено разговаривать и положено читать жития святых и поучения. Соблюдая традиции, царь самолично читал жития опричникам. Затем он возвращался к делам.
Вершиной опричнины стал разгром Иваном Грозным Новгорода в 1570 году. Царь получил донос о том, что новгородцы пытаются изменить ему и перейти на сторону Литвы (как столетие назад). Было решено примерно наказать Новгород, и в декабре 1569 года опричное войско двинулось в поход. Начиная с границ Новгородской земли (Клин, Вышний Волочёк, Тверь), все подвергалось страшному разграблению и разгрому, а количество убитых исчислялось тысячами.
2 декабря первый опричный полк вступил в Новгород. Сразу же была захвачена вся церковная казна, опечатаны храмы, а почти все приходские священники схвачены и поставлены «на правеж» – особое наказание, применявшееся к должникам и заключавшееся в том, что человека ставили на улице или на площади и били палками по ногам, с тем чтобы вынудить его отдать деньги. Новгородских священников пытали по нескольку часов в день, выбивая из них долги, которых они не делали. Трудно представить, но правеж некоторых продолжался в течение нескольких недель. Многие священники не пережили этого.
Спустя несколько дней в Новгород вступил сам государь и был встречен архиепископом Новгорода торжественным крестным ходом. Однако царь не приложился, как положено, ко кресту, заявив, что здесь все изменники, а проследовал в Софийский собор на литургию. Затем последовала трапеза в архиепископских палатах, посреди которой царь вскочил и закричал «гайда!» (знаменитый клич опричников), что явилось сигналом к началу беспримерного погрома города, который продолжался шесть недель. Такого город не переживал никогда.
Опричники начали с древнего Новгородского кремля: разграбили Софийский собор, забрали драгоценную церковную утварь и иконы, выломали древние «Корсунские врата» (их до сих пор можно видеть в соборе Александровской слободы). После разграбления главного храма опричники арестовали слуг архиепископа и многих должностных лиц Новгорода и увезли их в царский лагерь на Городище. Началось дознание, сопровождаемое жесточайшими пытками. Опальных жгли на огне «некоею составною мукою огненною», подвешивали за руки и поджигали волосы на голове. Замученных привязывали к саням длинной веревкой, волокли через весь город к Волхову и спускали под лед. Избивали не только подозреваемых в измене, но и членов их семей. Связанных женщин и детей бросали в воду и заталкивали под лед палками. Пытавшихся выплыть опричники добивали баграми. Суд на Городище продолжался около трех-четырех недель и завершился в конце января. Оправданных не было. С этого момента наступила вторая часть новгородского погрома. Описав расправу на Городище, местный летописец заметил: «По окончании того государь со своими воинскими людьми начат ездити около Великого Новгорода по монастырям».
Целью посещения монастырей было отнюдь не паломничество – царь лично присутствовал при изъятии монастырских казнохранилищ, заблаговременно опечатанных опричниками. Забрав казну, опричники приступали к повальному грабежу: разоряли кельи, снимали колокола, громили монастырское хозяйство, резали скотину. Настоятелей и монахов держали на правеже с утра до ночи, бесконечно требуя денег. В итоге было изъято огромное количество денег и драгоценностей: только по данным новгородских летописей, опричники конфисковали казну у 27 старейших монастырей.
В последние дни погрома опричники разоряли город. Был разграблен новгородский торг, самое ценное опричники поделили между собой, а остальное свалили в большие кучи и сожгли. Над городом поднялись огромные клубы дыма: горели тонны сала, воска, льна, предназначенных для продажи на Запад. Ограблению подверглись и дома обычных посадских людей: опричники ломали ворота, выставляли двери, били окна, убивая тех, кто пытался защитить домашних и имущество на месте. На улицах были собраны все новгородские нищие и изгнаны в чистое поле за ворота города. Большая часть этих людей погибла от холода и голода. По всей видимости, все это было сделано, чтобы пополнить опричную казну и запугать низшие слои городского населения, чтобы люди даже не могли и думать о выражении недовольства. Однако произвол был столь велик, что историки до сих пор не могут прийти к единому мнению о причинах новгородского погрома.
Из Новгорода опричное войско двинулось к Пскову. Жители этого города готовились к самому худшему и поспешили выразить полную покорность. Вдоль улиц, по которым должен был проследовать царский кортеж, стояли столы с хлебом-солью (по преданию, около столов на коленях стояли все жители города). Начало было неутешительным: игумену Псково-Печерского монастыря, вышедшему навстречу царю с крестами и иконами, царь снес саблей голову, а псковские церкви были ограблены дочиста. Опричники сняли с соборов и увезли в Александровскую слободу колокола, забрали церковную утварь. Перед отъездом царь отдал приказ о разгроме города – но в этот момент погром неожиданно прекратился.
Существует несколько версий относительно столь внезапного прекращения псковского погрома. Церковная версия говорит о том, что на улицах Пскова богобоязненный (это действительно было так) Иван Грозный встретил юродивого Николу и тот подал ему кусок сырого мяса. Царь ответил, что он христианин и в пост мяса не ест. Тогда юродивый спросил: «А почему кровь христианскую пьешь?» – и посоветовал уехать прочь из города, чтобы избежать большого несчастья. Блаженный поучал царя «ужасными словесы, еже престати от кровопролития и не дерзнути еже грабити святыя Божия церкви». Не слушая юродивого, Иван велел снять колокола с Троицкого собора, и в тот же час под царем пал конь. Пророчества Николы стали сбываться, и набожный царь в ужасе бежал.
Версия историков несколько иная. Незадолго до опричного похода власти выселили из Пскова несколько сот семей, заподозренных в измене. Этих переселенцев опричники застали под Тверью и в Торжке. По приказу царя опричники устроили резню псковичей, перебив мужчин с женами и детьми, и поэтому прочие жители Пскова были помилованы. Из Пскова Грозный уехал в Старицу, а оттуда в Александровскую слободу. Карательный поход был окончен.
Однако продолжение вскоре последовало в Москве: нити новгородского «заговора» (если он был) привели в столицу. Царь начал выводить корни «измены». Новгородский архиепископ Пимен, оклеветавший когда-то митрополита Филиппа, пожал то, что посеял: захваченный в плен и опозоренный (в Новгороде его возили по улицам, посадив голым на лошадь и дав в руки гусли, как скомороху), он был лишен сана и заточен в небольшом монастыре под Тулой, где вскоре умер. Его сподвижники в течение нескольких месяцев томились в Александровской слободе. Розыск шел полным ходом – царь лично вместе с Малютой Скуратовым проводил дознание и участвовал в пытках.
Однако даже в таких условиях находились люди, пытавшиеся остановить Грозного. Так, по возвращении из новгородского похода царь имел долгий разговор с государственным печатником Иваном Висковатым – главой Посольского приказа, человеком низкого происхождения, но редкого ума и выдающихся способностей. После того как опричники казнили родного брата Висковатого, он решил обратиться к царю. Он горячо убеждал царя прекратить кровопролитие и не уничтожать своих бояр. Царь воспринял выступление Висковатого не как его личную инициативу, а как голос всего боярства и ответил жестко и недвусмысленно: «Я вас еще не истребил, а едва только начал, но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось!»
Слова стали делом сразу же. Опричники арестовали Висковатого и нескольких других земских дьяков, объявив их помощниками Новгородского архиепископа. «Так новгородский процесс перерос в „московское дело“», – пишет Р. Г. Скрынников. Суд был скорый и неправый, и 25 июля 1570 года осужденных вывели на рыночную площадь, прозывавшуюся в народе Поганой лужей (в районе современных Чистых прудов). Царь явился к месту казни в окружении конных стрельцов. Приготовления к экзекуции и появление царя с опричниками вызвали панику среди столичного населения. Люди начали прятаться, разбегаться по домам, что заставило Грозного обратиться к народу с успокоительной речью. Постепенно паника улеглась, и толпа заполнила площадь. Обращаясь к людям, царь громко спросил: «Правильно ли я делаю, что хочу покарать своих изменников?» В ответ послышались громкие крики: «Живи, преблагой царь! Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!» После этого стража вывела на площадь около 300 осужденных. 180 человек были отведены в сторону и выданы на поруки земцам. Царь великодушно объявил народу об их помиловании. Вслед за тем дьяк стал громко «вычитывать вины» прочим осужденным, и начались казни.
Печатника Висковатого привязали к бревнам, составленным наподобие креста, и разрезали на части живьем. Государственный казначей Никита Фуников отказался признать себя виновным и был заживо сварен в кипятке. Пока его мучили, опричники отправились к нему домой и требовали денег от его жены. Когда же выяснилось, что никаких денег у нее нет, ее раздели донага и, посадив на веревку, протянутую от одного дома до другого, таскали взад и вперед, пока она не рухнула полумертвая. Тем временем палачи казнили главных дьяков московских земских приказов, новгородских дьяков и более 100 человек новгородских дворян и дворцовых слуг. В казнях принимал участие сам царь, придумывавший самые изощренные способы умерщвления осужденных. Их тела раздирали железными когтями, перетирали пополам тонкими веревками, протаскивали огромными иглами рубашки сквозь тело, поджаривали на железных сковородах…
Все эти мучения и издевательства, которым подвергались люди, до сих пор заставляют ученых искать ответы на вопросы – что это было? Как это стало возможно? Были ли эти казни хоть как-то оправданны или являлись следствием болезненных изменений в личности царя? Действительно, далеко не все казни, совершаемые по воле царя, можно объяснить. Так, английский посланник Джером Горсей свидетельствовал: «В день св. Исайи царь приказал вывести огромных диких и свирепых медведей из темных клеток и укрытий, где их прятали для его развлечений и увеселений в Великой Слободе. Потом привели в специально огражденное место около семи человек из главных мятежников – рослых и тучных монахов, каждый из которых держал крест и четки в одной руке и пику в пять футов длины в другой. Эти пики дали каждому по великой милости от государя. Вслед за тем был спущен дикий медведь, который рыча бросался с диким остервенением на стену. Крики и шум людей сделали его еще более свирепым, медведь учуял монаха, с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот…» Все монахи погибли один за другим. В других случаях человека зашивали в медвежью шкуру и травили собаками. Эта казнь имела даже свой термин: «казнить, ошив медведно». Так был казнен один из архимандритов Новгорода.
Завершение эпохи Ивана Грозного
На рубеже 60-70-х годов XVI века в России начала воцаряться разруха. Причиной ее были стихийные бедствия, приведшие к двухлетнему неурожаю. Голодная смерть, а затем и эпидемия чумы косили население городов и деревень. Этим воспользовались крымские татары. В 1571 году войско крымцев внезапно появилось на русских границах, переправилось через Оку, вырезав сторожи, и быстро двинулось к Москве. Опричное войско не смогло организовать защиту города. Многие опричники просто не явились, а те сравнительно небольшие опричные части, которые все-таки встали у города, ничем не смогли помочь. Москва была сожжена дотла, в пламени исчез и весь опричный двор.
Этот набег убедительно показал неспособность опричного войска успешно сражаться с внешними врагами. Поэтому на следующий год, когда опять стало известно о походе крымцев, были приняты самые радикальные меры: против них были выставлено войско, где опричники и земские были перемешаны. Командовал им знаменитый воевода Воротынский, который в битве у села Молоди (недалеко от современного Подольска) нанес крымским татарам сокрушительное поражение. В плен попали крупные татарские военачальники, и на много лет Москва была спасена от набегов. Однако подобного рода заслуги ничего не значили в глазах царя. Вскоре Воротынский принял по приказу Грозного мучительную смерть: его положили на железную решетку и медленно поджаривали.
В 1571 году (возможно, именно в связи с набегом) царь неожиданно отменил опричнину. Под страхом смертного наказания было запрещено даже упоминать о ней. Все казненные, чьи имена можно было установить, были записаны по приказанию царя в поминальные монастырские книги – синодики, чтобы Церковь неустанно молилась об упокоении их душ. Во многие храмы и обители отправлены огромные вклады: Иван Грозный всеми силами стремился изгнать тяжелый грех восьмилетнего опричного кошмара из своей души и сердца. Эти синодики сохранились до нашего времени, и по ним можно представить масштабы опричного террора. Нередко после десятков имен на страницах синодика идет запись: «Из пищалей отделано 130 человек, их имена ты, Господи, веси [знаешь]», то есть известен только факт казни, но имен не осталось. Царю казалось, что само небо обратилось против него, что тысячи призраков убитых, замученных, казненных неотступно преследуют его, мстят ему, разоряют и разрушают все, что он так долго строил и собирал. Страна лежала в руинах, неудачей закончилась длительная Ливонская война. И наконец случилось самое страшное – от рук самого царя в ноябре 1581 года в Александровской слободе погиб его старший сын, царевич Иван. Это событие до сих пор вызывает очень большой интерес.
Согласно источникам, в этот роковой день супруге царевича Ивана, Елене Шереметевой, нездоровилось. В комнате было жарко натоплено, царевну мутило, и она, сняв с себя верхнее платье, лежала на лавке в одной нижней рубахе. Сам Иоанн был рядом. Царь вошел неожиданно. Увидев сноху в одном лишь исподнем (что для знатных женщин считалось верхом неприличия), Иван мгновенно вышел из себя и с бранью набросился на смертельно испуганную несчастную женщину. Опасаясь за жену, ожидавшую ребенка, царевич кинулся к отцу, пытаясь схватить его за руки и умоляя пожалеть супругу. Однако Грозный уже не мог остановиться. Придя в совершеннейшее исступление, царь ударил несколько раз царевича жезлом, бывшим у него в руках. Находившиеся в соседних покоях люди слышали истошный крик царя: «Я убил его! Я убил его!» Но помочь уже было нельзя. Раненый царевич от пережитого потрясения впал в нервную горячку и через несколько дней скончался. Горе Грозного было неописуемо. К кошмару сыноубийства прибавился страх за судьбу престола после смерти Иоанна. Последняя надежда оставалась на ребенка, которого ждала Елена Шереметева. Однако ужас пережитого сказался и на царевне – младенец родился мертвым. Царь впал в отчаяние.
Как пишет А.Поссевино «каждую ночь князь под влиянием скорби или угрызений совести поднимался с постели и, хватаясь руками за стены спальни, издавал тяжкие стоны. Спальники едва могли уложить его на постель, разложенную на полу». Прошло почти два года, а трагедия, случившаяся с сыном, не смогла утратить для Ивана Грозного своей остроты. В январе 1583 года в Троице-Сергиевом монастыре царь после богослужения «призвал к себе келаря старца Евстафия, да старца Варсонофия Иакимова да рядом духовник его стоял Архимандрит Феодосеи. Было только трое их. И начал государь царь рыдать и плакать и молить… чтоб его сыну царевичу Ивану учинили особое поминовение по неделям от субботы до субботы… И, вспоминая царевича Ивана плакал и рыдал и умолял царь и государь шесть поклонов в землю челом положил со слезами и с рыданием».
В это же время царь объявил о прощении всех казненных им вельмож и начал рассылать щедрые вклады в монастыри на помин души сына (только в Троице-Сергиев монастырь был сделан огромный вклад – пять тысяч рублей), а также на Афон, Синай, в Иерусалим. Он думает даже отказаться от престола и уйти в Кириллов монастырь. Он сильно постарел – сгорбился, поредели волосы в бороде и на голове, взгляд потух. Смерть уже словно положила печать на его лицо. Его начал мучить страх смерти, жестокого и болезненного наказания и безысходности, и под их гнетом царь написал «Канон Ангелу грозному воеводе Парфения Уродивого» – произведение, полное страха перед надвигающимся концом, ужаса от пережитого, отчаяния от невозможности что-то поправить. Ко всему этому прибавилась тяжелая болезнь. Тело его страшно распухло, начиналась водянка.
Через несколько лет, в 1584 году, 18 марта, за шахматной партией царь вдруг повалился и захрипел. Поднялись крик и смятение, присутствующие побежали кто за медиками, кто за лекарствами, кто за духовником, но помочь уже было невозможно. Над умирающим царем успели совершить обряд пострижения в монахи, нарекли Ионой, и царь скончался. Ему было только 54 года. Гроб с телом царя перенесли в Архангельский собор Кремля и погребли в алтаре, справа за иконостасом, рядом с убитым сыном.
В 50-х годах XX столетия гробницу царя Ивана вскрыли и провели исследование останков. На Руси ходили легенды о несметных богатствах, якобы захороненных вместе с царем. Однако ничего подобного найдено не было. Царь был погребен в монашеской рясе, и рядом с ним стоял кубок из великолепного темно-синего венецианского стекла, из которого перед смертью на тело возливали елей. Гробница никогда до этого не вскрывалась и поэтому не могла быть ограблена. Знаменитый антрополог М. М. Герасимов по черепу воссоздал внешний вид царя и вылепил его скульптурный портрет. Заодно исследовали химический состав костей царя. Выяснилось, что царь страдал остеофитами (наростами на позвоночнике), которые при всяком движении причиняли сильнейшую боль. Возможно, в какой-то степени непостоянство его характера было связано именно с этим. Кроме того, содержание ртути в костях было выше, чем полагается, вследствие чего выдвигалась версия об отравлении царя. Однако нельзя забывать, что в те времена в состав почти всех парфюмерных средств входила ртуть (тогда еще не знали о ее ядовитости), она также считалась средством от сифилиса, который имел огромное распространение в России и Европе в XVI веке.
Каковы же были причины опричнины? Многие исследователи сходятся на том, что это была попытка царя окончательно уничтожить остатки удельных владений, боярско-княжеское землевладение. Хотя достичь этого не удалось, его мощь была сильно ослаблена. Была также подорвана политическая роль в государстве боярской аристократии, выступившей против централизации. Однако внимательное исследование судеб погибших в годы опричнины показывает, что количество погибших бояр ненамного превышает количество погибших крестьян и ремесленников. Неудивительно, что опричнина ухудшила положение крестьянства и во многом способствовала его закрепощению. Разгром наиболее богатых территорий страны в годы опричнины и Ливонская война явились причиной социально-политического и внешнеполитического кризиса, в котором оказалась Россия на рубеже XVI–XVII веков.
Среди множества возможных причин, объясняющих загадочность и жестокость опричнины, стоит назвать и еще одну – настойчивое созидание Иваном Грозным нового, идеального царства, противопоставленного прежнему, безблагодатному. Опричники воспринимали представителей земщины как принадлежащих к иному, чужому для них миру. Поэтому противопоставленная «темному царству» – земщине – опричнина вполне закономерно превращается в подобие монашеского ордена, а ее столица – Александровская слобода – в монастырь. Сам царь становится игуменом и облекается, как и все, в монашеские одежды. Опричники отрекаются от имени, от отца и матери, противопоставляя себя всему остальному миру, и принимают своеобразные «иноческие обеты» – клятву беззаветной верности государю. Симптоматично, что царь набирает в опричнину худородных дворян. Помимо причин, объясняющих этот выбор чисто политическими факторами, здесь, очевидно, была и еще одна – «и будут первые последними и последние первыми». Отверженные «тем» царством, не наделенные титулами и правами, они становились избранными здесь, в «Царстве ином», отвергая законы, мораль, нравственность. Убийства чередовались с многочасовыми службами, пытки – с чтением душеспасительной литературы.
Однако новая попытка достижения «Царства», осуществляемая таким образом, напротив, привела к тому, что в стране усилилось смятение, опять началось ее дробление, бегство людей на окраины. Иван Федоров, изгнанный из Москвы, печатает книги в Остроге и Львове, а Андрей Курбский – охраняет и насаждает православие в Литве. В обществе возвышенное стремление к идеалу, государству, «Третьему Риму» сменялось ужасом перед собственной кончиной, страхом жестокого и болезненного наказания и чувством безысходности. Даже сам Иван Грозный в последние годы своей жизни не смог избежать этих чувств.
Однако окончательного ответа на вопрос о причинах опричнины нет до сих пор.
Последствия опричнины были очень тяжелы. Почти 80 % пахотной земли после смерти Ивана Грозного оказалось не востребовано. Даже под Москвой обрабатывалось всего 16 % пахотных угодий, в соседнем Псковском уезде – около 8 %. Была серьезно расшатана крестьянская община – многие крестьяне в одиночку и с семьями уходили от опричных порядков как можно дальше: за Волгу, в леса, на границы.
Нельзя не учитывать и факторы духовного и морального плана. Авторитет власти после всего, что было, восстанавливался с большим трудом. В эпоху опричнины сформировалось целое поколение, часть которого была запугана и забита, а другая нажила огромное богатство на грабеже и насилии. После убийства главы Русской православной церкви говорить о незыблемости авторитета царской власти можно было с большим трудом. Не в лучшем состоянии был образ духовных властей: невозможно было забыть позорные обвинения архиепископа Пимена и прочих лжесвидетелей против митрополита Филиппа.
В целом же эпоха Ивана Грозного стала временем, когда многим на Руси казалось, что только что рожденная теория «Москва – Третий Рим» становится жизненной реальностью. «Достижение идеала, – писал Д. С. Лихачев, – показалось совсем близким: в Москве надеялись, что Стоглав и книгопечатание, „Домострой“ и „Степенная книга“ упразднят культурные различия в обществе, Макарьевские „Четьи-Минеи“ соберут всю читаемую литературу, даже расположат ее по дням года и сама история вот-вот закончится, ибо в мире полной упорядоченности не останется места для событий, случайностей и различий». Политическая почва для этого была подготовлена: состоялось объединение земель под началом Москвы, утверждение Москвы как последнего истинно православного царства, была присоединена Казань, победа над которой воспринималась как событие необычайной значимости.
Однако мнимая близость идеала к осуществлению, выраженная во внешних и внутренних успехах, создавала нетерпение и нетерпимость, что в конце концов привело к деспотизму. Иван Грозный, полный надежд в начале царствования, стал свирепеть от бессилия, и в результате, по тонкому замечанию Д. С. Лихачева, «„единство“ власти в руках „вселенского“ царя обернулось „одиночеством“ власти». Так и не сумев преобразовать государство в целом, он сузил свою мечту до размеров личного государства, в котором спасутся и будут жить по совершенным законам лишь он и те немногие, что пойдут за ним как наместником Божиим на земле до конца. И на этой почве родилась опричнина.
Правление Ивана Грозного во многом предопределило дальнейшую историю нашей страны и прежде всего тот сложный узел противоречий рубежа XVI–XVII веков, который современники называли Смутой.
Русская культура XVI столетия
XVI столетие стало одним из наиболее сложных и драматических в русской истории. Расцвет Русского государства, время опричнины, утверждение теории «Москва – Третий Рим», конец династии Рюриковичей и начало Смуты – вехи этого противоречивого времени. Стремясь создать идеальное государство здесь, на земле, подготовить Русь ко второму пришествию Христа, Иван Грозный проводит огромную работу по собиранию и упорядочению русского духовного наследия. После грандиозного пожара 1547 года в Москву для восстановления поврежденных и утраченных фресок и икон были доставлены десятки иконописцев, в результате чего выяснилась сильная разница в иконописных стилях, традициях, типах иконографии. В связи с этим на Стоглавом соборе специально рассматривается вопрос об иконописании. Запрещается, как неканоническое, изображение Бога Отца. В качестве образца в живописи провозглашалось творчество Андрея Рублева: «Писать живописцем иконы с древних образов, как греческие живописцы писали и как писал Андрей Рублев и прочие пресловущие живописцы». В зодчестве за образец выдвигался Успенский собор Московского Кремля, в литературе – сочинения митрополита Макария и его кружка. В литературе данного столетия обсуждается множество вопросов – о характере и форме государственной власти, о Русской церкви, об историческом месте Руси среди других стран и т. д. Утрачиваются и стираются многие особенности местных культурных традиций, они вливаются в русло единой общенациональной культурной традиции. Так, например, местное летописание сменилось единой великокняжеской летописью.
«Москва – Третий Рим». События XVI века вызвали обсуждение в русской публицистике многих вопросов того времени: о характере и сути государственной власти, о Церкви, о месте России среди других стран и т. д. Интереснейшее явление в русской истории представляет религиозная идея «Москва – Третий Рим». Родившись в первой половине XVI столетия (хотя корни ее уходят в XV век), под влиянием ожиданий конца света в 1492 году (в этом году заканчивалось 7000 лет со дня Сотворения мира), падения Византии и власти Золотой Орды над Русью, она почти два столетия остается одним из первых факторов влияния на внешнюю и внутреннюю политику Русского государства. Эта идея была сформулирована иноком псковского Елеазарова монастыря Филофеем, написавшим ряд посланий великому князю Василию III, Ивану Грозному и др. Суть ее в том, что Москва в XVI столетии рассматривалась как священный город, наследница двух великих христианских столиц – Рима (Первый Рим) и Константинополя (Второй Рим). Оба этих города пали за свои прегрешения и отступничество от истинного православия, и Москва (а вместе с ней и Русь) осталась последней твердыней православия, наследницей этих великих городов. Именно Москва теперь становится богоизбранным городом, а Русская земля – Святой Русью, которая приведет всех к Богу, в Царство Небесное. А «Четвертого Рима» уже не может быть. Ибо если падет Москва – то рухнет и все православие в целом, круг мировой истории закончится и наступит Страшный суд.
В одном из посланий к великому князю Василию III Филофей говорил: «Нынешнему православному царствию пресветлейшего и высокостольнейшего государя нашего – единого во всей поднебесной христианам царя – нет конца…» Он является «браздодержателем святых Божьих престолов святой вселенской церкви», представительницей которой служит, «вместо римской и константинопольской, церковь святого и славного Успения Богородицы в Богоспасаемом граде Москве, которая одна во вселенной паче солнца светится». Одним словом, подытоживает Филофей, «да веси, христолюбче и боголюбче, яко вся христианские царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Росское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бывать».
Приняв от Бога это высокое духовное наследство, Москва получила вместе с ним и величайшую ответственность за его сохранение. Одним из важнейших факторов создания теории «Москва – Третий Рим» была глубокая убежденность общества того времени в исключительной чистоте русского православия, в сознании собственной богоизбранности. Поэтому в различных литературных памятниках, трактующих эту теорию, встречаются указания на тщательное соблюдение обрядов и чистоты веры. Москва должна была стать идеальной в этом отношении и не повторять ошибок своих предшественников.
Таким образом, уже в то время закладываются основы той духовной катастрофы под названием «раскол», которая обрушится на Русь через столетие. С этого времени начинается сужение православного кругозора, пробиваются первые ростки недоверия к грекам, живущим под властью нечестивых «агарян». Былой авторитет и неоспоримость греков в вероучительных вопросах все чаще начинают оспариваться, и постепенно возникает угроза, по выражению философа Владимира Соловьева, «протестантизма местного предания» – замены вселенского церковно-исторического наследия наследием местным и национальным. Идея «Москва – Третий Рим» стала своего рода религиозно-национальной утопией, весьма страстной и поэтической, выросшей из непреодолимой жажды приблизиться к воплощению Царства Божия на земле, необычайно близкой всему народному духу и очень хорошо характеризующей духовность Руси того времени.
Эта идея мгновенно получает свое отражение во множестве произведений, примыкающих к посланиям Филофея. Это и указанное выше «Сказание о князьях Владимирских», и «Сказание о Вавилоне (Вавилонском царстве)», «Повесть о белом клобуке», «Послание Спиридона Саввы» и прочие. «…Древний Рим отпаде славы и от веры Христовы гордостию и своею волей, в новом же Риме, еже есть Константиноград от насилия агарянского такожде христианская вера погибнет, на третьем же Риме, еже есть на русстей земли, благодать Святаго Духа возсия. И да веси, Филофие, яко вся христианская приидут в конец и снидутся во едино царство русское, православия ради…» – говорится в «Повести о белом клобуке».
Мысль о Москве как Третьем Риме – оплоте последнего православного царства – стала настолько созвучна своеобразному складу русского общественного сознания и настолько ярко и логично объясняла многие политические события, что она начинает неустанно повторяться во многих официальных документах и сочинениях XVI–XVII веков. В известной «Казанской истории» (описывающей покорение Казани Иваном Грозным) Москва называется «третий новый великий Рим, провозсиявший в последняя лета, яко великое солнце в великой нашей Русской земли». Эту идею можно встретить и в Уложенной грамоте об учреждении патриаршества в России от 1589 года («Твое же, о благочестивый царю, великое Российское царствие, третей Рим, благочестием всех превзыде»), и в записи на лицевой Псалтири, писанной по поручению Бориса Годунова («В лето 1594 года в богохранимом и в преименитом и царствующем граде Москве, в третием Риме»). Теорию «Москва – Третий Рим» излагал в XVII веке грекам Арсений Суханов, ее придерживался протопоп Аввакум, а сцены и текст интерпретирующего теорию «Сказания о князьях Владимирских» были вырезаны на царском месте в Успенском соборе, и его идеи излагались в дипломатических документах и официальных летописях.
Литература
В начале XVI века было создано литературно-публицистическое «Сказание о князьях владимирских», содержание которого преследовало цель укрепить авторитет верховной власти. Так, если в Повести временных лет летописец объяснял появление княжеской власти призванием варягов, то «Сказание о князьях владимирских» выводило происхождение русской царской династии от римского императора Августа. Это легендарное историческое сочинение начиналось с описания Ноева ковчега. Затем следовал перечень властителей мира, среди которых особо выделялся римский император Август. Он якобы послал на берега Вислы своего брата Пруса, основавшего род легендарного Рюрика. Последний был приглашен в качестве русского князя. Наследник Пруса и Рюрика, а следовательно, и Августа, киевский князь Владимир Мономах получил от константинопольского императора символы царской власти – шапку-венец и драгоценные бармы-оплечья. Иван Грозный, исходя из своего родства с Мономахом, с гордостью писал шведскому королю: «Мы родством от Августа кесаря ведемся». Это было связано с всеобщим убеждением российского общества в том, что именно Россия продолжает традиции великого Рима и Киевской державы.
Дискуссия о характере царской власти ведется и между Федором Карповым и Иваном Пересветовым в 40-50-х годах этого столетия. Иван Пересветов обосновывает жесткость и бескомпромиссность царской власти (не случайно некоторые исследователи считали, что под именем Пересветова скрывается сам Иван Грозный). В отличие от Пересветова, Ф. Карпов подчеркивает, что «милость без правды малодушество есть», а «правда без милости мучительство есть».
Наиболее ярким явлением русской публицистики XVI века стала полемика князя Андрея Курбского и царя Ивана Грозного, начавшаяся после бегства Курбского в Литву в 1564 году. В посланиях Курбского и Грозного обсуждаются самые различные вопросы, в том числе о власти, правах и обязанностях государя. Иван Грозный стоит на позициях жесткой власти, рассматривая подчиненных как холопов. Курбский считает, что основной долг государя – заботиться о благе подданных. Замечателен стиль посланий Ивана Грозного – текст, написанный живым, ярким, ироничным языком, содержит сравнительный анализ исторических и библейских событий. Помимо этой переписки Ивану Грозному принадлежит ряд посланий к монахам Кирилло-Белозерского монастыря, английской королеве Елизавете, шведскому королю Юхану III, опричнику Василию Грязному и, наконец, написанный незадолго до смерти «Канон Ангелу Грозному». А. Курбский известен также как автор «Истории о великом князе Московском» об Иване Грозном и истории Флорентийского собора.
По словам Д. С. Лихачева, «Иван Грозный – это в какой-то мере первый писатель, сохраняющий неизменной свою авторскую индивидуальность независимо от того, в каком жанре он писал. Он не считается ни с этикетом власти, ни с этикетом литературы. Его ораторские выступления, дипломатические послания, письма, рассчитанные на многих читателей, и частная переписка с отдельными лицами всюду выявляют сильный неизменный образ автора: властного, ядовитого, саркастически настроенного, фанатически уверенного в своей правоте, все за всех знающего. Это сильная личность, но жестоко подавляющая другие личности, личностное, ренессансное начало».
В это же время на Руси трудился известный писатель и переводчик преподобный Максим Грек (в миру Михаил Триволис). Он родился в Греции, в городе Арго, и по достижении совершеннолетия уехал в Италию для получения образования, где жил в разных городах – Падуе, Болонье, Милане, Венеции, больше всего во Флоренции, учился в разных университетах, знаком был со знаменитым венецианским издателем Альдо Мануцием и очень близко сошелся с некоторыми знаменитыми итальянскими гуманистами. Он блестяще знал не только свой родной греческий язык, но и латынь, итальянский, еврейский. Именно в то время во Флоренции жил и проповедовал знаменитый Джироламо Савонарола, который гневно обличал пороки папства, был осужден и заживо сожжен на костре в центре города. Возможно, под влиянием проповеди, а может быть, и мученического конца Савонаролы Михаил Триволис около 1502 года принял монашеский постриг в католическом флорентийском монастыре Сан-Марко, где пробыл около двух лет. В 1504 году он уехал из Италии, но не к себе на родину, в Арту, а на Афон, где возвратился к православию и вторично принял постриг в Ватопедском монастыре с именем Максима.
Спустя приблизительно 10 лет на Афон прибыл посол из Москвы от великого князя Василия III с просьбой к афонским старцам послать в Москву инока Савву, знатока языков, с тем чтобы он в Москве сделал перевод толковой Псалтири, а также разобрал и упорядочил княжескую библиотеку. Савва был уже немолод, болел, и протат (совещание настоятелей афонских монастырей) решил послать на Русь инока Максима как одного из самых образованных людей Афона.
Так в 1516 году Максим появился в Москве. Путь на Русь был не близким и не быстрым. Надо было добиться от турецкого правительства разрешения на проезд через Турцию и Болгарию, и поэтому, пока все устраивалось, пока двигались к Москве, он успел от спутников, с которыми ехал, узнать русский язык и, приехав в Москву, уже говорил по-русски. Максима поселили в Московском Кремле, в Чудовом монастыре, где он принялся за работу.
Поскольку он еще недостаточно хорошо знал русский язык, то переводил книги с греческого на латинский, а вслед за ним московские толмачи переводили с латыни на славянский. Однако он обладал настолько поразительными способностями к языкам, что вскоре уже знал русский язык во всех его тонкостях и начал не только делать прямые переводы, но и сам писать по-русски так, как будто родился в Москве.
Московские книжники, узнав, что в Чудовом монастыре поселился такой человек, начали искать встречи с ним, чтобы поговорить, что-то узнать, о чем-то посоветоваться. Как раз в это время произошел развод великого князя, за которым последовал второй брак. И возможно, Максим Грек в устной беседе с кем-либо дал оценку неканоничности поступков митрополита Даниила и Василия III. Вскоре об этом стало известно в окружении великого князя, и в 1525 году под руководством Даниила состоялся суд над Максимом Греком, где он был обвинен в том, что сознательно искажал при переводе священные и богослужебные тексты, а также во множестве других прегрешений. Ни о каких доводах и оправданиях речь идти, конечно, не могла, и Максим по приговору суда был заточен на шесть лет в Иосифо-Волоколамский монастырь «обращения ради и покаяния и исправления», где находился в тяжелейших условиях без всяких сношений с внешним миром. Запрещено было даже причащать его, что для любого христианина было тяжелейшим духовным наказанием.
Спустя шесть лет, в 1531 году, митрополит Даниил судил его второй раз. После суда Максима перевели из Иосифо-Волоколамской обители в Отроч монастырь в Твери, где условия были намного лучше. Там он от местного настоятеля получил бумагу и перья и начал писать. В Отрочем монастыре он провел более двадцати лет и создал несколько сочинений. Он неоднократно обращался к царю с просьбами отпустить его на Афон (откуда также поступали на Русь письма с просьбами о помиловании Максима), но его не пустили и только лишь в начале 50-х годов XVI века перевели в Троице-Сергиев монастырь. Там ему создали прекрасные условия, относились с вниманием и заботой, но прожил он там недолго и после кончины в 1556 году был погребен в той же обители. Позднее Русской православной церковью он был причислен к лику святых.
Максиму Греку принадлежит очень много сочинений самого разного жанра. В одних он отвечал на конкретные вопросы духовного и политического плана, в других обличал увлечение астрологией. Его послания, освященные его подвигом (так как очень многие понимали, что он осужден невинно за то, что поступал по совести), оказали очень большое влияние на русское общественное сознание того времени.
В XVI веке продолжало развиваться русское летописание. К летописным сочинениям этого периода относится «Летописец начала царства», в котором описаны первые годы правления Ивана Грозного и где доказывается необходимость установления царской власти на Руси. Другим крупным сочинением того времени является «Степенная книга». Портреты и описания правлений великих русских князей и митрополитов в ней расположены по 17 степеням – от Владимира Святого до Ивана Грозного. Митрополиту Макарию принадлежит двенадцатитомный труд «Великие Четьи-Минеи», в которых по дням года, в соответствии с богослужебными текстами, распределены многочисленные жития, поучения, сказания.
Одним из самых уникальных памятников времени Ивана Грозного стал «Лицевой летописный свод» – самое крупное летописно-хронографическое произведение средневековой Руси. Свод дошел до нас в 10 томах, где почти каждая страница украшена миниатюрами (всего миниатюр более 16 000). Первые три тома свода посвящены всемирной истории. Русская история, изложенная в семи томах, начинается с 1114 года и обрывается на 1567 годе (окончание утеряно, но, по-видимому, было доведено до 1568 года). Том, содержавший начальную русскую историю, не сохранился. «Лицевой летописный свод» создавался по заказу Ивана IV Грозного в 1568–1576 гг. в Александровской слободе. Около 1575 года подготовленный текст и иллюстрации с изложением истории правления Грозного (за 1533–1568 годы) подверглись по указанию царя существенному пересмотру. По неизвестным причинам работа над сводом не была завершена: миниатюры последней части свода выполнены лишь в чернильном очерке, но не раскрашены, отредактированный текст был переписан не полностью. На листах последнего тома свода (т. н. «Царственной книги»), содержащей историю правления Ивана Грозного, остались многочисленные поправки и приписки как к текстам, так и к изображениям. В результате целый ряд важнейших политических событий XVI века и много характеризующих ту эпоху ценных деталей известны нам только из этих приписок. Есть предположение, что поправки делал лично Иван Грозный. Наряду с летописанием дальнейшее развитие получили исторические повести, в которых рассказывалось о событиях того времени. Это повести «Казанское взятие», «О прихождении Стефана Батория на град Псков» и другие. Создавались новые хронографы.
Об обмирщении культуры свидетельствует написание книги, содержащей разнообразные полезные сведения и руководства как в духовной, так и в мирской жизни, – «Домострой» (в переводе – «домоводство»), автором которой считают священника Сильвестра, духовника Ивана Грозного. В «Домострое» подробно дается целый ряд советов о содержании дома, воспитании детей, семейных взаимоотношениях, начиная от «наставления к деланию меда, кваса и пива» до назиданий хозяину дома, как управлять женой, детьми и прислугой, избегать греха и злых помыслов, угождать Богу. До настоящего времени «Домострой» остается одним из важнейших источников по истории средневекового русского быта.
Книгопечатание
Благодаря Ивану Грозному в Москве и на Руси в целом появилось впервые и свое книгопечатание. Еще будучи молодым, царь начал проявлять к делу печатания собственных русских книг большой интерес, и поэтому в 1548 году было приказано привезти в Москву из-за границы типографских мастеров. Однако по разным причинам в то время это не удалось, и книгопечатная палата появилась в столице лишь в 1553 году. Сам Иван Грозный выделил на нее из казны деньги. Сразу же нашлись и люди, способные сделать первую русскую печатную книгу, – дьякон кремлевского храма Николы Гостунского Иван Федоров, товарищ его Петр Тимофеевич Мстиславец и Маруша Нефедьев. Был выделен участок на Никольской улице, где вскоре воздвигся Московский печатный двор.
И в наши дни на Никольской улице можно видеть светло-зеленое здание своеобразного готического стиля. Оно было построено в XIX столетии для Синодальной типографии, но на фасаде его, высоко под крышей, – лев и единорог – герб Ивана Грозного. Во дворе здания можно видеть узорчатый теремок с крыльцом, украшенный красивыми изразцами. Это «правильная» палата Московского печатного двора – место, где готовую книгу «правили», то есть проверяли правильность печати и наличие ошибок. Здание это выстроено уже в XVII веке, но на том самом месте, где находился первый Печатный двор. А когда в XIX столетии здесь было выстроено новое здание Синодальной типографии (как видим, книжный дух этого места никогда не угасал), на него был перенесен родовой герб Грозного в воспоминание о великом для всей русской культуры событии, совершившемся здесь.
Лишь через десять лет после появления печатной палаты, в 1564 году, была напечатана первая русская датированная книга – «Апостол» (книги Деяний Апостолов, их посланий и Апокалипсис, входящие в Новый Завет). (Однако существуют семь книг без точной даты издания. Это так называемые анонимы – книги, изданные до 1564 года.) Неудивительно, что так долго готовилось издание первой книги – ведь все приходилось делать вручную: и вырезать печатные доски, и печатать, и сшивать первые книги. Тираж «Апостола» был очень невелик – около двухсот экземпляров, но это было начало новой эры, продолжающейся и до наших дней, эры печатного слова, и начало конца эры слова рукописного.
Уже через год была напечатана вторая книга – «Часослов», а затем случилась беда: московская чернь, очевидно кем-то настроенная, ночью подожгла Печатный двор со всем его имуществом. После этого, по одной из версий), Иван Федоров и Петр Мстиславец бежали из Москвы в западные земли, где продолжали печатать книги в Литве, Остроге, на Волыни и во Львове (по другой версии, они выехали еще до пожара). В Остроге Иван Федоров в 1581 году напечатал первое полное издание Библии на церковнославянском языке (Острожскую Библию), которая была «официальной редакцией» славянской Библии до 1740-х годов. Помимо священных книг, Иван Федоров с помощниками издали в 1574 году во Львове первый русский букварь. За весь же XVI век в России типографским способом было издано всего 20 книг. Поэтому рукописная книга продолжала занимать ведущее место и в XVI, и в XVII веках.
Архитектура
XVI век был временем развития и совершенствования национальной русской архитектуры, в которой нашли свое отражение политические завоевания и духовные идеи этого столетия. Именно в этом столетии впервые в русской архитектуре появляются храмы нового, шатрового типа.
Шатровые храмы не имеют внутри столбов, и вся масса здания держится на фундаменте. Первым памятником этого стиля является церковь Вознесения в селе Коломенском, построенная в честь рождения Ивана Грозного великим князем Василием III в 1532 году. Храм был уникален по нескольким причинам. Известные летописи упоминают, что «такова не бывало прежде сего на Руси». Откуда взялась шатровая форма храма до сих пор точно не известно. Есть мнение, что это подражание северным деревянным храмам. Историк архитектуры М.А. Ильин считает, что шатер – это новое и совершенно иное толкование храмового купола, архитектурная форма, объединяющая пространство храма с гораздо большей, иной внутренней силой, нежели купол, отражая в идее единства всего храма и осенения его шатром представления и мысли, связанные с объединением Русского государства вокруг Москвы, с утверждением ее как Третьего Рима. Еще следует указать на шатровый храм Преображения в дворцовом селе Остров под Москвой и Покровский собор (Василия Блаженного) на Красной площади в Москве, сооруженный в честь взятия Казани.
Покровский собор всегда вызывал и будет вызывать не только изумление, восторг, удивление, но и заставлять глубоко задуматься многие поколения. Тайна его постройки волновала и волнует десятки ученых; мысль, воплощенная в нем, до сих пор до конца не раскрыта. Это храм-парадокс, храм-гротеск, храм-город, не имеющий себе аналогов во всей истории русской архитектуры.
Еще в 1553 году на этом месте стоял деревянный храм Троицы, «что на Рву», поскольку рядом находился ров. При этом храме и был погребен известный московский юродивый Василий Блаженный, который не боялся говорить самую жестокую правду в глаза Ивану Грозному. Однако это никак не сказывалось на отношении царя к Василию Блаженному – не терпевший никаких прекословий, Грозный очень почтительно относился к юродивому, почитая его за пророческий дар и непосильные подвиги. Когда в 1552 году в возрасте 88 лет Василий Блаженный скончался, гроб с его телом к месту погребения нес сам царь вместе с боярами, а отпевал почившего митрополит Макарий. Позднее, после завершения строительства Покровского собора, в него были перенесены мощи юродивого и погребены в небольшом приделе, где находятся и сейчас.
Двигаясь на Казань, Иван Грозный одержал несколько побед, в память о которых вокруг Троицкой церкви было воздвигнуто семь небольших деревянных храмов. В 1554 году на их месте уже началось строительство каменного собора.
Кто были мастера, создавшие этот храм? О них ничего не известно, и это одна из многих загадок, связанных с этим собором. История сохранила для нас только их имена – Барма и Постник. Впрочем, не выяснено до сих пор, двое ли их было на самом деле. Многие ученые считают, что мастер был один и звали его Постник Яковлев, а Барма – это его прозвище.
Собор был закончен скоро, в 1559 году, и когда леса были сняты, взорам москвичей и гостей представилось восемь разных церквей, гармонично соединенных вокруг девятого храма – сорокасемиметрового центрального Покровского столпа. Главка каждой церкви была непохожа на другую; на галереи, окружавшие собор, взбегало изящное крыльцо. Хотя в то время он был не разноцветным, как сейчас, а только в два цвета – красный кирпич и белые вставки, а купола были обиты железом. Но все равно впечатление, произведенное им на московское общество, было настолько сильным, что возникла легенда, согласно которой царь Иван Грозный, осмотрев храм и изумившись красоте и замыслу постройки, приказал «в знак благодарности» ослепить зодчих, чтобы никогда и нигде больше не появилось подобного храма.
Покровский собор стал настоящим храмом-городом: в нем, в разное время, было до 30 приделов, причем у каждого придела был свой настоятель и свои священнослужители. Он был поставлен на торговой площади, словно соединяя Кремль и Китай-город, и стал удивительным многогранным символом – окончательного объединения всех русских земель, победы над Казанью, могущества Русской церкви, единства всех христиан в Царстве Небесном. Он был похож и на удивительное дерево – древо жизни, растущее в райском саду, и на небесный, неземной город, в котором есть только храмы и нет ничего мирского. Он выражал чувства, чаяния, сокровенные мечты и желания всех православных людей Москвы и Руси. И поэтому он и встал на торговой площади, где у его ног сходились тысячи путей, где было всегда шумно и людно, где продавали и покупали, спорили, пропивались «до креста» в кабаках, безмолвно взирали на казни и истошно вопили, стоя на правеже.
Другим направлением в архитектуре XVI века было строительство больших пятиглавых монастырских храмов по типу московского Успенского собора. Подобные храмы были сооружены во многих русских монастырях и как главные соборы – в крупнейших русских городах. Наиболее известны Успенский собор в Троице-Сергиевом монастыре, Смоленский собор Новодевичьего монастыря, соборы в Туле, Суздале, Дмитрове и других городах.
Еще одним направлением в архитектуре XVI века было строительство небольших каменных или деревянных посадских храмов. Они являлись центрами слобод, населенных ремесленниками определенной специальности, и посвящались определенному святому – покровителю данного ремесла.
В XVI веке велось широкое строительство каменных кремлей. В 30-х годах XVI века прилежащая с востока к Московскому Кремлю часть посада была обнесена кирпичной стеной, названной Китайгородской.
Необходимость в надежной защите посада возникла уже давно. Нам уже известно, что такие попытки делались, но закончились они неудачей. И вот в 1534 году, на следующий год после смерти Василия III, вокруг посада начинает появляться земляное кольцо укреплений. Устраивалось оно весьма своеобразно – сначала московские «хитрецы [инженеры] исплетаху тонкий лес [хворост] около большого древия и внутрь насыпаху землю и… ведоша по Москве-реце и приведоша к той же каменной стене… Нарекоша граду имя Китай».
До наших дней это странное название вызывает недоумение у многих, кто не знаком с московской историей. Но сказанное и не означает, что среди ученых-москвоведов этимология этого названия не вызывает сомнений. Мнений много, но ясно, конечно, одно – название второго кольца московских стен никак не связано с известным древним одноименным восточным государством. Секрет названия совершенно в другом.
По мнению И. Е. Забелина, название «Китай» означает «сплетенный», «плетеничный», поскольку на Руси слово «кита» обозначало преграду, сплетенную из хвороста. Также существует предположение, что это название было принесено Еленой Глинской из Подольского воеводства (откуда она была родом), ибо там есть Китай-городок. Известный знаток Москвы П. В. Сытин считал, что название «Китай-город» состоит из двух слов – монгольского и древнерусского, на современном языке означая «средняя крепость». Ведь Китай-город действительно находился между двумя крепостями – Кремлем и Белым городом. Возможно, что ближе всего к истине первая точка зрения, поскольку для строительства первоначальных земляных укреплений мастера «исплетаху тонкий лес».
В том же 1534 году москвичи были обложены специальным налогом, и на собранные деньги 16 мая следующего года по линии земляных укреплений были заложены каменные стены с четырьмя проездными башнями. Руководил постройкой итальянец Петрок Малый, а краеугольные камни как стен, так и башен закладывал сам митрополит Даниил. Сами стены возводило почти все население Москвы, и поэтому постройка была закончена быстро – всего за три года.
Новая стена была приземистее, нежели стены Кремля, без зубцов и рассчитана на артиллерию – на боевой площадке на верху стены могли размещаться пушки. Толщина стен Китай-города (6 метров) почти равнялась их высоте (6,3 метра). Со стороны Москвы-реки она вплотную примыкала к угловой Беклемишевской башне, а со стороны Неглинной – к Собакиной (Угловой Арсенальной). Упоминавшиеся выше башни стояли на месте пересечения улиц со стеной и имели ворота, носившие названия самих улиц: Варварские, Ильинские, Косьмодемьянские и Сретенские. Главными воротами нового сооружения стали Воскресенские, ведущие на Красную площадь (разрушены в 30-х годах прошлого столетия и недавно воссозданы). Теперь московский посад и Красная площадь были надежно защищены.
В 1587 году царь Федор Иоаннович повелел в Москве «делати град каменный, дав ему имя Царев Белый каменный город». И вскоре начались большие работы по окружению стенами Царева, или Белого, города. Значительно разросшаяся столица нуждалась в этих укреплениях уже давно, но на их месте был насыпан до этого времени лишь земляной вал (по линии современного Бульварного кольца). Размах строительных работ по тем временам был просто грандиозным, ведь одних каменщиков потребовалось более 7 тысяч человек, а в целом работы были в 4–5 раз крупнее строительства первого Московского каменного Кремля в 1366–1367 годах. Руководил возведением новой твердыни мастер Федор Савельевич (предположительно Иванов) по прозвищу Конь. Искусство его было известно далеко за пределами Москвы – не случайно его приглашали ставить крепостные стены Смоленска и других городов.
Нижние части стены сооружали на свайном основании, по традиции из белого камня, верх был из кирпича, и на кирпичной кладке стояли двурогие, подобные кремлевским, «ласточкины хвосты». За два с небольшим года грандиозный труд был закончен. Стена получилась необычайно внушительной. Она протянулась на 9,5 километра, ее высота доходила до 10 метров, а толщина – до 6 метров. Кроме того, она была укреплена с внешней стороны валом и рвом, наполненным на значительном протяжении водой из ручья Черторыя и речки Сивки. На стене было построено 28 башен, покрытых шатровой кровлей и оборудованных бойницами верхнего боя – машикулями. 9 башен были с воротами, сходными с Китайгородскими, для проезда на месте пересечения стены с улицами. Это были Яузские, Покровские, Мясницкие, Сретенские, Петровские, Дмитровские, Тверские, Никитские, Арбатские, Пречистенские ворота. Проезды были вымощены белокаменными плитами. На ночь, как и ворота Китай-города, они запирались. Названия некоторых из ворот после сноса стены сохранились в названиях площадей, образовавшихся на их месте. Так и в наши дни мы знаем Покровские, Никитские и Яузские ворота, хотя самих ворот уже давно нет.
Стена, вал и ров начинались в районе нынешнего Яузского моста, у Москвы-реки, затем неправильной дугой охватывали полукольцом почти весь город и упирались вновь в Москву-реку в районе нынешнего храма Христа Спасителя. Здесь стояла знаменитая башня Белого города, украшенная семью небольшими шатрами и получившая название Семиверхая.
К середине XVIII века эти стены сильно обветшали и были почти полностью разобраны при императрице Елизавете Петровне, а при Екатерине II на их месте были разбиты бульвары. Тогда же, в 1792 году, исчезла и последняя башня Белого города, стоявшая у Арбатских ворот. Но и в наши дни можно заметить, что одна сторона Яузского бульвара, например, много выше, чем другая, – это следы древнего вала, а в стенах некоторых старых домов, стоящих вдоль Бульварного кольца, различимы большие белые камни – остатки некогда могучей и неприступной стены, третьего кольца укреплений.
Каменные крепости-сторожи были также возведены в Поволжье (Нижнем Новгороде, Казани, Астрахани), в городах южнее Москвы (Туле, Коломне, Зарайске, Серпухове) и западнее Москвы (Смоленске), на северо-западе России (Новгороде, Пскове, Изборске, Печорах) и даже на далеком Севере (Соловецких островах).
Иконопись
В XVI веке начинает меняться характер иконописи. Утрачиваются широкие планы, чувство монументальности образа, классический ритм, античная чистота и сила цвета. Появляется стремление к сложности, виртуозности и перегруженности деталями. Тона темнеют, тускнеют, и вместо прежних легких и светлых красок появляются плотные землистые оттенки, которые вместе с золотом создают впечатление пышной и несколько угрюмой торжественности. Это эпоха перелома в русской иконописи. Наряду с догматическим смыслом иконы не меньшее значение приобретает и повествовательный момент, что особенно проявилось в иконах «Страшный суд». Характерно то, что наибольшее распространение иконы и фрески Страшного суда получают со второй половины XVI столетия, совпадая во времени с началом опричнины. В них появляются необыкновенные жанровые подробности, сцены мучений изображаются с отталкивающим натурализмом, как будто все эти адские сцены происходят не в метафизическом пространстве, а на земле или вблизи от земли. Возникает тенденция помещать в куполе храмов не сцену «Вознесения», а «Спаса Ярое око», тем самым как бы подчеркивая направленность движения связей с Богом не от человека к небу, а от Бога. То есть идея неотвратимого наступления последних дней становится доминирующей в церковном искусстве второй половины XVI столетия.
Нельзя не обратить внимание и на уникальную икону «Церковь воинствующая», на которой в аллегорическом смысле изображается шествие Руси в Царство Небесное. Интересно, что эта довольно большая по размерам икона, по мнению некоторых исследователей, висела над троном царя, являясь таким образом запечатленной в иконной форме его политической и духовной программой, а также представлением русского общества о ближайшем будущем России. Идея неотвратимого наступления последних дней становится доминирующей в иконописи второй половины XVI столетия. До нашего времени сохранилось несколько имен иконописцев XVI века: митрополит Московский Симон, монахи Варлаам и Макарий.
В начале XVI столетия возникает и ярославская иконописная школа, что было связано, очевидно, с быстрым ростом населения города, становлением городского купечества. Известны ярославские иконы и более ранних периодов – начала XIII века, XIV века, однако самое большое количество ярославских икон сохранилось от XVI и XVII веков, и эти иконы позволяют утверждать, что ярославская школа иконописи не уступала другим древнерусским школам.
Уникальным памятником XVI столетия стало сделанное по заказу Ивана Грозного для Успенского собора Московского Кремля деревянное моленное место русских царей, украшенное резными сценами, изображающими передачу на Русь из Византии царских регалий – шапки Мономаха, барм и пр. – и иллюстрирующими «Сказание о князьях Владимирских» – произведение, развивающее теорию «Москва – Третий Рим». Высказывалось предположение, что символика и украшения царского места являются попыткой отождествить Ивана Грозного с Давидом и Соломоном – величайшими царями Ветхого Завета. Именно на этом месте затем находились все русские цари во время венчания на царство.
Литейное дело
Высокого уровня в XVI веке достигло русское литейное дело. Вершиной мастерства русских пушечных «литцов» стали работы известного литейного мастера Андрея Чохова. Он трудился на Московском пушечном дворе, находившемся на месте современного здания «Детского мира» (рядом с ним и в наши дни проходит Пушечная улица), создал десятки орудий и пережил нескольких государей. Самым большим его орудием стала знаменитая Царь-пушка, отлитая в 1586 году на Пушечном дворе. Изготавливая форму для отливки пушки, он вырезал на ней ближе к жерлу конное изображение царя Федора Иоанновича, благодаря чему, как требовал тогдашний обычай, пушка и получила свое название, а не из-за своих впечатляющих размеров.
Эта гигантская пушка отливалась с конкретной целью – защиты Спасских ворот Кремля, а не просто для того, чтобы, как иногда думают, лишь поразить и напугать противника своими размерами. Хотя действительно параметры орудия удивительны – длина ее ствола 5,5 метра, калибр – 89 сантиметров, а весит она 40 тонн.
Тем более удивительно, что Царь-пушка по своей системе – мортира, то есть орудие легкого типа, которое предназначалось для стрельбы небольшими каменными или металлическими ядрами с неподвижной площадки для поражения живой силы противника. Подобные пушки обычно использовались без лафета (в силу очень сильной отдачи удержаться на лафете они не могли), и стреляли из них с неподвижной площадки – просто клали на земляной бруствер или даже вкапывали задним концом в землю. Поэтому у этого орудия можно видеть по бокам несколько ручек – за них предполагалось переносить пушку, хотя, конечно, к Царь-пушке это не относится. Стрелять же ядрами подобная пушка не могла, поскольку в этом случае от давления пороховых газов сравнительно тонкие стенки ствола неминуемо разорвались бы. Поэтому во всех старинных русских документах Царь-пушка именуется не иначе как «дробовик Российский».
В течение долгого времени после своего изготовления Царь-пушка находилась на Красной площади, у Спасских ворот Кремля, и поляки, захватившие Москву в начале XVII века, даже играли на ней в карты. Затем пушка была перенесена внутрь Кремля. В XIX веке, когда она как артиллерийское орудие уже устарела, для нее в Санкт-Петербурге на заводе Берда были изготовлены декоративный чугунный лафет весом в 35 тонн и такие же декоративные чугунные ядра, которые можно видеть рядом с пушкой и в наши дни. Ядра эти пустотелые, но все равно очень тяжелые: вес каждого ядра – 1 тонна, а диаметр – ровно 1 метр, то есть, как мы видим, в ствол пушки эти ядра не влезают. Но самое главное, эта пушка ни разу так и не выстрелила.