[486]. Теперь в «Повести о мятеже» все стало на свои места. «Жестокое» слово царя выглядело теперь как естественная реакция на «боярскую жестокость».
Поведение князя Владимира Андреевича Старицкого в день присяги было более чем сомнительным. Из «Повести о мятеже» следует, что он согласился присягнуть на верность младенцу Дмитрию под влиянием угроз со стороны верных бояр. Опекуны трижды посылали на подворье к Ефросинье с просьбой привесить на запись сына княжую печать. Наконец княгиня велела запечатать документ, сказав при этом: «Что то де за целование, коли неволное?»
Подлинные документы — крестоцеловальные записи князя Владимира Старицкого 1553–1554 гг. — позволяют установить, что во время болезни царя мать князя и ее родня собрали в Москве свои вооруженные отряды и пытались перезвать на службу в удел многих влиятельных членов думы.
Царь был при смерти. Захарьины готовились взять власть в свои руки. Однако Боярская дума помнила, какими потрясениями сопровождалось правление Елены Глинской после смерти Василия III, и всеми силами противилась регентству Романовой и ее братьев. Многие знатные бояре готовы были поддержать притязания князя Владимира на трон. Сторонники удельного князя рассуждали между собой: «только нам служити царевичю Дмитрею, ино нам владети Захарьиным и чем нами владети Захарьиными, ино лутчи служити князю Владимеру…» Родственники Ефросиньи обратились к конюшему И. П. Федорову. Как старший боярин думы конюший мог оказать прямое влияние на решение вопроса о престолонаследии. Однако Федоров поспешил с доносом к царю и изложил ему содержание крамольных речей: «Ведь де нами владети Захарьиным, и чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому — Володимеру Ондреевичу»[487].
Фактически дело шло к государственному перевороту. Однако царь выздоровел, и династический вопрос утратил остроту. Некоторые подробности заговора всплыли на поверхность в 1554 г., когда один из его участников, князь Семен Ростовский, пытался бежать за рубеж. Боярин боялся наказания. В Польско — Литовском государстве участие знати в избрании монарха не расценивалось как государственная измена, а считалось делом законным и необходимым. В Русском государстве князья и бояре, высказавшиеся за избрание на трон царского брата князя Владимира, знали, что их ждет суровая кара. Судебное дознание скомпрометировало многих знатных персон. Кроме родни Ефросиньи, князей Щенятева и Куракиных, в заговоре участвовали бояре князь И. И. Пронский, князья Д. И. Немого — Оболенский, П. Серебряный — Оболенский, С. Микулинский, а также многие другие князья и дворяне, члены Государева двора. Всех их объединяла решимость ни в коем случае не допустить прихода к власти Захарьиных.
Боярский суд вел дело весьма осмотрительно и осторожно. Судьи намеренно не придали значения показаниям князя Семена насчет заговора княгини Ефросиньи и знатных бояр. Главными сообщниками Ростовского были объявлены княжие холопы.
Осужденный на смерть князь Семен был выведен для казни на площадь «на позор», но приговор не был приведен в исполнение. По ходатайству митрополита Макария казнь была заменена тюрьмой. Боярина отправили в заточение на Белоозеро. Его вооруженную свиту распустили.
В беседах с литовцами боярин Ростовский поносил и оскорблял Захарьиных, имевших все основания настаивать на расправе с изменником. Если бы Захарьиным удалось добиться суда над Старицкими и их сообщниками, они могли бы изгнать из думы всех своих противников и окончательно упрочить собственные позиции при дворе. Но их старания не поддержали ни руководство Боярской думы, ни духовенство.
В своей «Истории о великом князе Московском» Андрей Курбский упомянул о том, что при Сильвестре и Адашеве делами государства управляла Избранная рада. Если верить письмам Грозного, рада состояла сплошь из изменников бояр. По Курбскому, в Избранную раду входили мудрые мужи. Несмотря на то что «История» нисколько не уступала по тенденциозности письмам царя, предложенный Курбским термин «Избранная рада» получил признание в исторической литературе. Как правило, историки использовали понятие «Избранная рада» для обозначения правительства реформ 1550‑х гг. Обращение к «Истории» Курбского позволяет выявить ошибку в исходном пункте рассуждений о раде. Избранная рада, утверждал князь, образовалась после того, как Сильвестр и Адашев собрали подле Ивана IV мудрых советников, а недостойных «ласкателей» Захарьиных отогнали прочь[488]. Захарьины утратили свое влияние после династического кризиса 1553–1554 гг., а следовательно, так называемая Избранная рада образовалась лишь во второй половине 1550‑х гг. Деятельность рады имела важные последствия: именно в середине 50‑х гг. были проведены самые значительные и последовательные реформы.
В соперничестве за влияние на молодого государя верх взяли придворный проповедник Сильвестр и инициатор реформ Адашев, тогда как Захарьиным пришлось пожать плоды своих неудач.
Захарьины руководили ближней думой как родственники царицы. После 1553 г. их место в Избранной раде занял князь Дмитрий Курлятев — Оболенский. В письме Курбскому Иван IV гневно упрекал Сильвестра и Адашева за то, что они «пустили» в его думу родовитого боярина Курлятева. Последний использовал свое влияние, чтобы насадить свою родню в Боярской думе. Одновременно с ним в думу вошли В. С. Серебряный и К. И. Курлятев, позднее — П. С. Серебряный, Д. И. Немого — Оболенский, И. В. Горенский, Ф. И. и Ю. И. Кашины, М. П. Репнин. По сравнению с другими княжескими домами Оболенские имели наибольшее число представителей в думе.
В письме Курбскому Иван IV жаловался на то, что Сильвестр и Адашев, пользуясь покровительством Курлятева, «с тем своим единомысленником нача злый совет утвержати, и ни единыя власти оставиша, идеже своя угодники не поставиша…»[489].
В начале 1550‑х гг. реформы в государстве проводились под эгидой бояр Захарьиных, в середине десятилетия — Д. И. Курлятева и других вождей Избранной рады. Но как на первом, так и на втором этапе преобразований самым крупным проводником реформ оставался Адашев. Большое влияние на личность царя в период реформ оказал также Сильвестр. Благовещенский поп обратил на себя внимание царя в дни московского пожара. В то время как придворные старались «ласкательством» завоевать расположение молодого царя, Сильвестр (по словам Курбского) избрал роль сурового пастыря и обличителя, не боявшегося сказать правду в лицо государю. В дни бедствий священник явился перед Иваном, «претяще ему от Бога священными писаньми и срозе заклинающе его страшным Божиим судом». Ради спасения царя поп «кусательными словесы нападающе» на него, как бритвою «режуще» непохвальные нравы питомца[490].
Курбский изобразил «блаженного» пастыря и закоренелого грешника Ивана в традициях житийной литературы. Но суть их взаимоотношений он выразил верно. «Кусательные слова» царь не забыл до последних дней жизни. В юности Грозный терпел и даже ценил резкость наставника, зато после разрыва с ним воспоминания о пережитых унижениях стали для царя источником невыносимых душевных терзаний.
Сильвестр ничего не домогался для себя лично. Священник проявлял полное бескорыстие, что придавало его обличениям особую моральную силу. К концу жизни он занимал то же положение, что и в начале своей карьеры в Москве. По крайней мере дважды оставался вакантным пост протопопа Благовещенского собора, исполнявшего обязанности царского духовника. Но то ли Сильвестр не хлопотал о повышении, то ли Иван предпочитал иметь духовником людей более терпимых и менее резких. Священник так никогда и не стал протопопом. Фигурой политической священник сделался не сразу. Лишь сближение с главным деятелем реформ А. Адашевым открыло перед Сильвестром более широкое поле деятельности. Об их сближении царь подробно писал в письмах к Курбскому. Но об этом сообщает также источник независимого происхождения — пискаревский летописец. «В ту же пору был поп Сильвестр и правил Рускую землю с ним (Адашевым. — Р. С.) заодин, и сидели вместе в ызбе у Благовещения»[491]. Сильвестр служил, как и положено попу, в Благовещенском соборе, а Адашев судил в Приказной избе, стоявшей напротив названного собора. Однако основной факт — тесное их сотрудничество — летописец, по–видимому, уловил верно. В «Повести о мятеже» царь изображал Сильвестра как единоличного правителя государства. По его словам, Сильвестр «всякия дела и власти святителския и царския правяше, и никто же смеяше ничтоже сътворити не по его велению, и всеми владяше, обема властми, и святительскими и царскими, якоже царь и святитель…»[492]. При всей тенденциозности Грозный верно указал на два источника влияния придворного проповедника. Во–первых, «никто же смеяше ни в чем же противитися ему ради царского жалованья», и, во–вторых, он был «чтим добре всеми». Будучи не столько политиком, сколько церковным пастырем, Сильвестр пользовался большим моральным авторитетом.
Церковь внесла свою лепту в создание политической теории самодержавия. Митрополит Макарий развивал мысль о божественном происхождении царской власти. Сторонником той же теории выступил и Сильвестр. Царь никогда бы не простил советнику его бесконечных наставлений, если бы не это обстоятельство.
Период реформ был подлинной школой для Ивана IV. Его захватили смелые проекты реформ. Но он по–своему понимал их цели и предназначения. Грозный рано усвоил идею божественного происхождения царской власти. В проповедях пастырей и библейских текстах он искал величественные образы древних людей, в которых, «как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царскую фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия»