[522]. Приведенные строки были наиболее откровенными во всем послании.
Обличая боярскую измену на страницах московских летописей, Иван IV не предвидел того, что очень скоро ему придется адресовать обличительные письма крамольным боярам за рубеж. Как бы то ни было, именно летописные работы наилучшим образом подготовили царя к спору с Курбским. Грозный не желал обсуждать с изменником трудности своего нынешнего положения, и потому его письмо было полно недомолвок и иносказаний, едва он обращался к текущим событиям. Летописные приписки помогают расшифровать многие из этих недомолвок. Курбский и другие крамольники из Боярской думы, утверждал Иван, отвергли Богом данного им государя. В этом случае царь лишь повторил в общей форме мысль, изложенную ранее на полях летописи. В «Повести о мятеже» эта мысль составила основное содержание сочиненных «царских речей». Находясь в 1553 г. на смертном одре, самодержец горько упрекал членов Боярской думы за то, что они изменяют присяге на верность престолу: «целовали есте мне крест и не одинова, чтобы есте мимо нас иных государей не искали… и вы свои души забыли, а нам и нашим детям служить не хочете… и коли мы вам ненадобны, и то на ваших душах»[523]. Трехлетний опыт самостоятельного правления и раздор с думой породили в голове Ивана трагическое сознание того, что он и его дети «ненадобны» более его могущественным вассалам. Отвергнув государя, писал Г розный Курбскому, бояре нанесли ущерб трону не только словом — «тайным умышлением», — но и делом. Речь шла об обсуждении в думе проекта низложения Ивана и передачи короны царскому брату. Если верить сетованиям Грозного, планы переворота вступили в фазу практического осуществления. Привыкнув в юности рубить головы боярам, монарх нисколько не сомневался в том, что бояре, взяв верх, истребят и малолетних царских детей с матерью, и их родню. Растерявшихся Захарьиных Иван, как значится в летописных приписках, пытался вдохновить словами: «Вы от бояр первыя мертвецы будете! и вы бы за сына моего да и за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Составленные в 1563–1564 гг. приписки обнаруживают, что уже накануне опричнины самодержец впервые пришел к мысли о том, что из- за раздора с думой ему и его наследникам придется спасаться бегством за рубеж. Не надеясь на одних Захарьиных, государь обратился с отчаянным призывом ко всем верным членам думы. «Будет сстанетца надо мною воля Божия, — будто бы произнес больной государь, — меня не станет, и вы пожалуйте, попамятуйте, на чем есте мне и сыну моему крест целовали; не дайте бояром сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с ним в чюжую землю, где Бог наставит»[524].
Московская летопись была официальным документом. По этой причине царская правка имела особый политический смысл. Столкновение с «сигклитом» побудило Ивана IV чернить не одних заговорщиков князей Патрикеевых, Оболенских или Ростовских, но даже Захарьиных и Басмановых. Исследователи выражали удивление по поводу обилия имен в царских приписках и различий в оценках поведения одних и тех же бояр, представленных то в роли крамольников, то в роли верных слуг. Противоречия находят объяснение, коль скоро выяснена главная тенденция приписок, — стремление царя скомпрометировать не отдельных лиц, а Боярскую думу в целом.
Смысл эпистолии царя к Курбскому сводился к обоснованию необходимости неограниченных репрессий против думы, восставшей на законного государя. Послание идейно подготовляло почву для опричнины и ее террора. Обличения Грозного точно указывали на круг «вельможных» семей, на которые должен был пасть удар. Вся аргументация царского послания в конечном счете сводилась к тезису о «великой» измене, свившей гнездо в думе. Боярскому своеволию царь может противопоставить лишь тезис о неограниченном своеволии монарха, выступающего в роли восточного деспота. Власть монарха утверждена Богом и не может быть ограничена в пользу бояр или кого бы то ни было другого.
Курбский требовал, чтобы царь прекратил гонения на бояр и удалил от двора их инициатора боярина АД. Басманова. Последний был одним из лучших воевод своего времени. В отличие от прежних наставников и советников Басманов не отличался благочестием. Неутомимый собутыльник молодого царя, его «согласник» и «ласкатель», боярин занял самое видное положение при дворе. Курбский прямо возлагал на Басманова ответственность за казнь бояр, отказавшихся повиноваться царю. «…И видех ныне сигклита, — писал он, — …иже днесь шепчет во уши ложная царю и льет кровь крестьянскую, яко воду и выгубил уже сильных во Израили… не пригоже у тебя быти таковым потаковником, о царю!»[525] Недоброжелатели не упускали случая очернить ненавистного воеводу. Курбский объяснял его возвышение тем, что Грозный сделал его сына своим интимным фаворитом. Об этом открыто толковали не только за рубежом, но и в Москве. Буквально в то же время, когда Курбский написал письмо царю, видный придворный князь Д. Овчина- Оболенский опрометчиво выбранил Басманова–сына за предосудительное поведение. Когда Басманов с плачем пожаловался Ивану, тот велел убить обидчика.
Самодержец писал, что волен казнить любого подданного. Но жизнь вскоре преподала ему жестокий урок. Переводчик царского лейб–медика Альберт Шлихтинг, едва ли не самый осведомленный мемуарист того времени, сообщает, что после казни Овчины некоторые знатные лица вместе с верховным священнослужителем, пораженные жестокостью этого поступка, потребовали от царя прекратить убийства своих подданных без всякой вины и проступка с их стороны. Речи бояр не только по существу, но и по словесным оборотам напоминали обличения Курбского. «Христианскому государю, — заявили члены высшего государственного органа, — не подобает свирепствовать против людей так, как против скотов, пусть он побоится справедливой кары Бога, который обычно наказует за невинную кровь даже в третьем поколении»[526]. Свидетельство А. Шлихтинга находит подтверждение в официальной московской летописи, подробно излагавшей обращение Ивана IV к населению Москвы в январе 1565 г. Объясняя народу причины своего гнева на бояр, царь писал, что те лишили его права карать виновных: едва он захочет наказать и смирить опальных бояр, князей или детей боярских «в их винах», как члены думы вместе с дворянами и дьяками, «сложась» с епископами и архимандритами, «покрывают» виновных[527]. Жалобы царя не оставляют сомнения в том, что, помимо «верховного священнослужителя» — митрополита Афанасия, протест заявил весь священный собор, а выступление думы поддержали дворяне и «все приказные люди», иначе говоря, высшие приказные чины. Казни, осуществленные в ближайшие месяцы после убийства Овчины, указывали на круг лиц, возглавивших выступление высших сословий Московского царства. В их числе были двоюродный брат Овчины боярин князь Д. И. Немого — Оболенский и несколько других Оболенских, князь А. Б. Горбатый — Суздальский, князь П. М. Щенятев с родственниками князьями Куракиными и другие лица.
Не зная подлинных причин выступления, А. Шлихтинг склонен был объяснить дело тем огромным влиянием, которым якобы пользовался в Московии «граф Овчина». В действительности его гибель послужила не более чем поводом для выступления влиятельных общественных сил, стремившихся остановить террор. Разрыв самодержца с Боярской думой, представительным органом высшей аристократии, означал крушение традиционного порядка управления. Без санкции думы, более того, без суда и следствия монарх казнил видных членов думы М. П. Репнина, Ю. И. Кашина, Д. И. Хилкова, Н. В. Шереметева, заточил в монастырь фактического главу Избранной рады Д. И. Курлятева, подверг аресту и пыткам бояр В. В. Морозова и И. В. Большого Шереметева. Описанные репрессии неизбежно вели к разгрому Боярской думы и отстранению ее от власти.
А. Д. Басманов настойчиво советовал государю разрешить кризис с помощью насилия. Однако Иван IV и его новое окружение не обладали необходимой властью и авторитетом, чтобы ввести в стране чрезвычайное положение вопреки воле Боярской думы и церковного руководства. Между тем дума и митрополит осуждали любые попытки возобновления террора. Царь не мог рассчитывать на успех, если бы вздумал добиваться осуществления своих замыслов путем обычной процедуры утверждения его указа в Боярской думе и на священном соборе. По этой причине он вынужден был избрать совершенно необычный способ действия. Стремясь навязать свою волю думе, Иван объявил об отречении от престола. Таким путем он рассчитывал вырвать у думы согласие на введение в стране чрезвычайного положения и новые репрессии против Боярской думы, отказавшейся повиноваться монарху.
Отречению Грозного сопутствовали драматические события. С наступлением зимы 1564 г. Иван стал готовиться к отъезду из Москвы. Он посещал столичные церкви и монастыри и усердно молился в них. К величайшему неудовольствию церковных властей, он велел собрать и свезти в Кремль самые почитаемые иконы и прочую «святость». В воскресенье, 3 декабря, Грозный присутствовал на богослужении в кремлевском Успенском соборе. После окончания службы он трогательно простился с митрополитом, членами Боярской думы, дьяками, дворянами и столичными гостями. На площади перед Кремлем уже стояли вереницы нагруженных повозок под охраной нескольких сот вооруженных дворян. Царская семья покинула столицу, увозя с собой всю московскую «святость» и всю государственную казну. Церковные сокровища и казна стали своего рода залогом в руках Грозного.
Царский выезд был необычен. Ближние люди, сопровождавшие Грозного, получили приказ забрать с собой семьи. Оставшиеся в Москве бояре и духовенство находились в полном неведении о замыслах царя и «в недоумении и во унынии быша, такому государьскому великому необычному подъему, и путного его шествия не ведамо куды бяша».