Десять тысяч мер в длину и столько ж – ввысь.
Кто извне был – громко славил власть мою,
Кто вовне был – тот как-будто был в раю.
Не взойдешь шутя на крышу – высока,
А взберешься – окунешься в облака.
Сорок тысяч везирей служило мне,
Каждый льва бы укротил наедине.
Восемнадцать тысяч беков всей земли
Дважды в день служенье идолам вели.
Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц,
Гончих псов, лихих коней и кобылиц.
Десять тысяч слуг обслуживало стол,
Без молитвы ввек я к трапезе не шел.
Десять тысяч слуг следило за питьем,
Десять тысяч слуг держал я за шитьем,
Десять тысяч жен своих, что дня светлей,
Выбирал я лишь из царских дочерей.
Десять тысяч милых дев, помимо жен,
Содержал я, нежной лаской окружен.
Ровно тысяча служанок, чуждых сну,
Обихаживало каждую жену.
Были гурии мои прелестней дня,
Без ума они все были от меня.
И семь тысяч музыкантов от души
Слух мой тешили гармонией в тиши.
Чанг, комуз, курай звучали без конца,
Барабан, стуча, подбадривал певца.
Были все мои застолия тесны:
Нынче с грустью вспоминаю эти сны.
Войско было – сотня тысяч удальцов,
Каждый справился бы с тысячей бойцов.
Ни именья, ни скота я не считал,
Насыщались угощеньем стар и мал,
Львиной силой обладая в те года,
Сам бы с тысячей я справился тогда.
Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь:
Славен был своим богатством Череп-царь.
Был пригож я – кто питал ко мне любовь,
Душу б отдал, отдал бы до капли кровь.
Был подобен я сиянием луне,
Знатоком наук я слыл в своей стране,
Ниспослал мне Величайший с высоты
Полной мерой и ума, и красоты.
Я обычаю был верен одному,
Я обязан был прозванием ему:
Кто бы с просьбою ни шел в мои врата,
Нищий дервиш или бедный сирота,
Хоть и тысяча увечных шла ко мне,
Уезжали после в шубе, на коне.
Всех, кто шел ко мне, отчаясь, – выручал,
Всех, кто шел ко мне, печалясь, – привечал.
День и ночь я не чурался добрых дел,
О голодных и убогих я радел,
Каждый день кормилась вдосталь беднота,
Не жалел я им ни птицы, ни скота,
Тьмы заклав овец, быков и лошадей,
Головами их я лакомил людей[429].
Так и жил бы я, красив и тароват,
Только смерть мне объявила шах и мат.
И замолкла костяная голова,
Иисусу провещав свои слова.
Он же молвил: «О, заблудший человек,
Как же с телом распрощался ты навек?
Что увидел ты в загробном сне своем,
Вдруг уйдя за жизни этой окоем?
Кто допрашивал тебя в иных мирах,
Там изведал ты блаженство или страх?
Коли ты узрел воочью Ад и Рай,
Мир загробный мне в рассказе воссоздай!
Расскажи, как пережил ты смертный миг,
А не можешь, так забудь земной язык»!
За слезою покатилась тут слеза
Из глазниц, где были некогда глаза.
Череп вымолвил: «Однажды ввечеру
Восседал я, услаждаясь, на пиру.
Кто венец держал, кто – шубу, и сам-друг
Я сидел в кругу наложниц и супруг.
Слушай тот, кто любит радости земли:
На одну из них глаза мои легли,
Загорелось вожделение в крови,
Я возлег на ложе страсти и любви.
Тут придворный весть принес, что у дверей
Ждет убогий – просит милости моей.
Был охвачен я хотеньем – сверх него
Не желал я знать и видеть ничего.
«Дурень, молвил я ему, всему свой час,
Венценосцу не до милостей сейчас».
Царедворец, чтоб обиду превозмочь,
Резким окриком прогнал калеку в ночь.
Пораженный этой грубостью большой,
Бедный прочь ушел с израненной душой.
Грех мой стал ему сопутствовать в пути.
Как его я ни искал – не смог найти.
Пламень нежности с подругой поделив
И телесное желанье утолив,
После в банный я направился покой,
Чтоб любовный пот омыть своей рукой.
Окатил себя водой из таза – вдруг
В голове возник неведомый недуг,
Свет в очах моих погас, и в тот же миг
Кровь отхлынула, и желтым стал мой лик.
И рабы, узрев упавшего меня,
Принесли меня из бани, гомоня,
И на ложе возложили, и вокруг
Сели тысячи наложниц и супруг.
В страшной немощи лежал я ночью той,
Несносимой мучась болью головной.
На заре пришли везири и князья,
Разных снадобий напробовался я,
Не пошло мне ни одно лекарство впрок,
Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.
Днем умножились страдания стократ,
Изнемог я с головы до самых пят,
За неделю истерзал меня недуг,
В муках я не осязал ни ног, ни рук,
Думал я, вступить не в силах в разговор,
Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?
Вновь явились царедворцы во дворец,
Увидали, что приходит мне конец,
В плач ударились при виде смертных мук,
Отослали прочь невольниц и супруг.
Позабыв, кто я такой и что со мной,
Государство позабыв с его казной,
Так лежал я в забытьи, убог и сир.
Вдруг пустыней обернулся дольний мир,
И, в глазах являя пламень неземной,
Шестиликий ангел встал перед мной.
Лица спереди и сзади у него,
От него не утаится ничего,
На закат и на восход концами крыл
Указует этот ангел Азраил,
В дланях держит чашу смерти и копье,
Завершая человека бытие.
Он, прижав к моей груди конец копья,
Дал испить из чаши горького питья,
Изрекая: «Коль придешь когда в себя,
Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя».
Чуть испил – не стало вмиг земных вещей,
Изошла душа из высохших мощей,
Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли
Удержать ее на свете не смогли.
Череп молвил: «Слушай далее, пророк!
Снова очи отворил я в некий срок,
Вижу – в саване лежу, в земле, впотьмах,
Телеса мои, гляжу, истлели в прах.
Где престол мой, я вскричал, и где казна?
Кони где мои и шубы, где страна?
Где рабыни и супруги, все блага,
Где рубины-изумруды, жемчуга?
Где друзья и то приятное житье,
Где изысканные яства и питье?
Оказалось все тщетой и суетой,
Не осталось ничего от жизни той.
Тут в могильной шелестящей тишине
Два престрашных существа явилось мне.
«Кто вы, спрашиваю, ужасом объят.
«Мы – загробные писцы», мне говорят.
Оторвав полоску смертной простыни,
На нее мои деянья нанесли,
И сказали: «Ты видал при жизни рай,
Ныне адские терзания узнай»!
Задрожал я, и застлала очи хмарь:
«Что же сделал ты с собою, Череп-царь?»
Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз
Учинили мне с пристрастием допрос,
И на жалобы в ответ – что было сил
Каждый ангел тяжкой палицею бил.
После новые мучители пришли,
Раскаленной цепью шею оплели,
И погнали в этом огненном ярме
Прямо в полымя, ревущее во тьме.
Жаждой мучимый в той огненной беде,
Я молил истошным криком о воде,
Но они, разжав мне зубы, средь огня
Напоили едкой горечью меня.
Я испил ее, и с первым же глотком
Все нутро сожглось каленым кипятком,
Несносимо стало больно животу,
Все навек спеклось в гортани и во рту.
Снова начали силком меня поить:
«Не хочу, им закричал я, больше пить»!
Палачи меня по окрику старшин
Заковали цепью в семьдесят аршин,