й географ Абу Абдаллах Мухаммед ибн Ахмед Джейхани, который, по словам арабского историка XI века Гардизи был
«знающим человеком, весьма разумным, проницательным, мудрым, имел во всех делах полное представление. У него – многочисленные сочинения в разного рода искусствах и науках. Сделавшись везиром, он написал во все страны мира послания, запрашивая об обычаях всех дворов и всех собраний, чтобы записали и представили ему, как-то: в Рум (Византию), Туркестан, Хиндустан, Китай, ирак, Сирию, Египет, Зиндж, Забул, Кабул, Синд, Аравию. Ему доставили все те записи[115]».
Сочинения Джейхани известны нам только по чужим пересказам, хотя и известно, что ими пользовался для своей собственной работы ал-Мас’уди. Во всяком случае, ибн Фадлан мог почерпнуть в беседах с Джейхани какие-то знания о далекой северной стране, куда направлялось посольство. Джейхани добился для посольства встречи с эмиром, где, помимо обычных церемониальных приветствий и пожеланий, багдадцы услышали чрезвычайно неприятное для себя известие.
Деньги за конфискованное поместье опального ибн ал-Фурата должен был доставить посольству некий Ахмед ибн Муса Хорезмиец, во владение которому было передано поместье. Но оказалось, что Ал-Фадл ибн Муса Христианин, не желая утратить доходного место управителя подлежащего конфискации поместья Арсахушмисан, воспользовался своими местными связями и
«написал всем начальникам полиции по Хорасанской дороге… чтобы они послали соглядатаев на Ахмеда ибн Мусу Хорезмийца по постоялым дворам, караван-сараям и сторожевым постам с описанием его внешности. При этом приказал, что если кто схватит его, пусть держит под стражей… Итак, Ахмед ибн Муса был взят в Мерве и посажен под стражу[116]».
Эта история, между прочим, красноречиво показывает, что в Халифате и сопредельных областях христиане могли защищать свои материальные интересы не хуже мусульман, тем более, если у них имелись надежные связи среди местного полицейского начальства. Посольство прождало в Бухаре 28 дней, но так и не дождалось никаких денег. Между тем ибн Муса Христианин продолжал интриговать, и, в конце концов, каким-то образом убедил булгарского посла Абдаллаха сына Башту и других спутников ибн Фадлана, что время не терпит. Наступает-де зима, и дальнейший путь в Хорезм вот-вот будет перекрыт, так что им следует отправляться в путь, в столицу Хорезма Джурджанию (Ургенч), где их уж непременно догонит незадачливый покупатель конфискованного имения Ахмед ибн Муса Хорезмиец и вручит им деньги для булгарского царя.
Ибн Фадлан, судя по всему, выступал резко против такого неосмотрительного, а, быть может, и купленного за взятку решения. Но дела посольства решал не он, и багдадцы в сопровождении булгарского посла отправились из Бухары в Джурджанию, где им пришлось провести всю зиму, о которой ибн Фадлан, явно не видавший никогда льда и снега, пишет как о чем-то ужасном:
«мне приходилось наблюдать звенящий от мороза воздух, и базар, и улицы при такой погоде пустеют до того, что не встретишь ни одного человека. И не раз выходил я из бани и, когда входил в дом и смотрел на свою бороду, она оказывалась белая, как снег, и оттаивала только тогда, когда я садился у огня. И действительно, там целые дни мне приходилось сидеть дома, а в доме же была поставлена тюркская юрта, и я сидел в ней, укутавшись всевозможной одеждой и покрывшись мехами. И все же щека моя примерзла к подушке[117]».
После этих слов нельзя не признать нашего героя не только талантливым писателем, но и чрезвычайно отважным человеком, ведь вкус среднеазитской джурджанской зимы еще только предвещал ему настоящую гиперборейскую стужу. Как показывают исторические метеорологические сведения, зимы в 20-х годах X века стояли самые лютые от Каспия до Белого Моря. Этим, видимо, можно объяснить и то, что в Волжской Булгарии ибн Фадлан наблюдал северное сияние, чего, однако, не увидели выехавшие из Багдада с посольством факихи и муаллимы. Все эти знатоки богословия и мусульманского права так испугались морозов, что наотрез отказались ехать из Джурджании еще дальше на север, несмотря на то, что зима уже кончилась, и настала весна.
Впрочем, к боязни стужи у багдадских богословов присоединилось еще и ясное понимание того факта, что никакого материального вознаграждения за свои труды и страдания им не видать. Обещанные деньги так и не пришли, и посол Сусан ар-Расси решился ехать в Волжскую Булгарию с тем, что у него было, то есть, с правительственными письмами к царю булгар и с лекарствами, которых тот просил у главного царедворца Назира ал-Харами. Ибн Фадлан, как опытный чиновник, пытался отговорить членов посольства от такого, по его мнению, бюрократического безрассудства, говоря, что в письме халифа наверняка говорится о посылке царю четырех тысяч динаров на строительство крепости, и царь обязательно потребует уплаты этих денег.
Однако послы положились на «авось». Вместе с ними ибн Фадлан продолжил путь к рубежам Гипербореи, не сомневаясь в том, что спросится за все именно с него как с единственного чиновника среди членов посольства, облеченных церемониальным почетом, да к тому же еще и тюрков, роль которых при багдадском дворе становилась в те времена все более могущественной.
Об этой роли нужно поговорить особо. Слабость халифской власти, о которой мы уже говорили, не означала еще ни оскудения мусульманской интеллектуальной жизни, ни деградации Багдада как столицы великого государства. Багдад, город пышных увеселений и развлечений аристократии, еще оставался столицей наук и искусств, хотя и начинал уже уступать это высокое звание испанской Кордове.
Тем не менее, Багдад времен халифа ал-Муктадира был одним из величайших городов земли, по числу жителей и по размерам, сравнимым разве что с древними городами Китая, тогда как его главный христианский соперник, Константинополь, имел вдвое меньше жителей, чем Кордова. Торговля и ремесла процветали, однако государство ослабевало как в результате кризиса верховной власти, так и вследствие заговоров, интриг и открытого неповиновения провинциальных наместников, которые железной рукой выжимали налоги и пожинали мятежи, повсеместным лозунгом которых была, между тем, необходимость возврата к чистоте веры и изначальной справедливости государственных устроений ислама.
Для подавления внутренних мятежей и для решения внешнеполитических задач необходима была сильная армия, которая к концу IX века становилась все более и более тюркской по составу. Как отмечал Герберт Уэллс в своем «Очерке всеобщей истории»,
«Пока ислам ослабевал в центре государства, он приобретал огромное количество новых приверженцев и пробуждал новый дух в доселе разделенных и не имевших цели тюркских народах[118]».
Ко времени правления халифа ал-Муктадира тюркские племена Средней Азии – жители Хорезма, Маргианы, Трансоксании, Согдианы и Ферганы – уже давно находились в лоне ислама, и через посредство этих племен ислам проникал все дальше на север и восток. Тюрки как приверженцы ханафитской школы мусульманского права представляли собой противовес распространению и укреплению мятежного шиизма в северном Иране и Азербайджане и были опорой суннитского Халифата, тем более, что после начальных завоеваний 641 года ислам распространялся вдоль древних торговых путей самым мирным и привлекательным образом. Бывшая коллега автора по Всемирной Службе Бибиси Дилором Ибрагимова, например, говорит:
«Согласно источникам X века, многие города в степях уже имели мечети. Торговые жители этих городов несли материальные достижения процветающих мусульманских земель к кочевникам Средней Азии. Тяга к исламу как к цивилизации была чрезвычайно сильна и стала одной из главнейших причин принятия ислама кочевыми народами[119]».
Последнее утверждение, однако, справедливо лишь отчасти. Стремление кочевников к исламской цивилизации происходило лишь по мере соприкосновения их собственной, вполне самодостаточной цивилизации, с городской и, следовательно, оседлой жизнью. Ислам зародился в Мекке и получил свое развитие в Медине, и при всей его универсальности является все же городской по происхождению религией, понять которую во всей глубине и эффективности кочевые народы еще не могли и не умели. Не случайно Коран говорит о кочевых бедуинах, что внешнее принятие ими ислама еще не означает, что вера вошла в их сердца. Процесс прихода к мусульманству у кочевых народов растянулся на многие века, так что некоторые кочевые тюркские племена Сибири входили в ислам еще в XV–XVI веках. Однако влияние мусульманства старинных городов Средней Азии, правящие династии которых уже в VII и VIII веках часто имели тюркское происхождение, на население Средней Азии и Поволжья трудно переоценить. Задолго до того, как царь булгар направил халифу письмо о своем желании официально принять ислам, многие кочевые тюрки уже изведали вкус новой религии. И произошло это как в процессе столкновения арабских войск с пограничными народами Средней Азии, так и в пределах самого Халифата, куда тюрки пришли сначала как наемные воины, превратясь со временем в могущественную и всесильную гвардию халифов. Как говорит Г. Э. Фон Грюнебаум, после завоевания арабскими войсками Хорасана и других древних городских цивилизаций Шелкового Пути:
«С точки зрения иранцев, прежде всего жителей Хорасана, основная задача арабов состояла в том, чтобы защищать их от тюрок – задача, которую арабы выполняли в целом с большим успехом, чем иранские князьки и даже Сасаниды. Правда, бастиону, воздвигнутому арабами, не суждена была дольгая жизнь. Когда власть в Халифате зашаталась, ослабела и оборонительная способность империи, и тюрки, составлявшие теперь значительную часть всего Дар ал-ислама, вскоре вернули себе превосходство. Но даже при этом ислам духовно становился сильнее, гибко реагируя на изменчивые политические обстоятельства