«воспитывались при дворе в специальных школах, а затем зачислялись в гвардию халифа, которая, таким образом, пополнялась опытными тюркскими наездниками и стрелками из лука[133]».
Интересно, что, согласно А. Мецу, едва ли главной «статьей ввоза из Болгара – главного города волжских булгар – были рабы, которые оттуда доставлялись на Аму-Дарью[134]». Поэтому когда речь идет о тюркских гуламах из Туркестана, можно предположить, что среди них находилось достаточное количество представителей тюркских племен Среднего и Нижнего Поволжья, которые, таким образом, знакомились с религией и культурой ислама уже с VIII века. Однако до полного принятия ислама поволжскими тюрками в дни посольства под руководством гулама Сусана ар-Расси было еще очень далеко. Путевые записи ибн Фадлана дают нам бесценные, из первых рук сведения о том, что за северной границей мусульманского Хорезма, «в стране тюрок», то есть, в землях тюрок-огузов, исламская культура и цивилизация были известны уже только понаслышке. Для нас чрезвычайно важны наблюдения ибн Фадлана и его рассказы об отношении тюрок-язычников к исламу, поскольку в этих сведениях достоверно отражается ответ местных жителей на мирную проповедь ислама в этих кочевых краях.
Последним оплотом ислама на пути посольства была пограничная крепость, или рибат, Замджан в местности, которая называлась Баб-ат-Тюрк, то есть «врата в страну тюрок». Было снежное начало марта, и караван двигался на север, утопая в снегу. Членам багдадского посольства было так холодно, что, по словам ибн Фадлана, он и его спутники «не замечали ничего, мимо чего шли, так как наши души были близки к гибели». С посольством шел нанятый в Джурджании проводник, с которым ибн Фадлан нечаянно вступил в своей первый разговор об исламе в стране тюрок:
«В течение нескольких дней стоял лютый мороз. Тегин ехал вместе со мной, а рядом один тюрок, который разговаривал с ним по-тюркски. И вот Тегин неожиданно засмеялся и сказал мне: «Послушай-ка, этот тюрок говорит тебе: чего этот господин хочет от нас? Вот он мучает нас холодом, если бы мы знали, чего он хочет, обязательно предоставили бы ему». Тогда я ответил Тегину: «Скажи ему, я хочу услышать от них слова: «Нет бога, кроме Аллаха». Тюрк же засмеялся и сказал: «Если бы вы нас этому научили, обязательно исполнили бы[135]».
Помимо всего прочего, этот разговор показывает, что вся тяжесть проповеди ислама на рубежах Гипербореи после дезертирства «факихов и муаллимов» пала на плечи ибн Фадлана как наиболее, а может быть и единственно образованного члена посольства. При всем авторитете, которое давала дворцовым гуламам привилегированность их положения при дворе, вряд ли они были слишком начитанными людьми. Впрочем, ибн Фадлан и сам не слишком уповал на успех простой проповеди среди кочевых тюрок-огузов. Он называет их «жалкими безбожниками», которые, «как блуждающие ослы, не проявляют покорности Аллаху, не ценят ученость и ничему не поклоняются». При всем том, как честно отмечает ибн Фадлан, «стариков своих они уважают, старейшин же почитают особо». Как наблюдательно замечает ибн Фадлан, тюрки склонны подражать мусульманам – во всяком случае, они легко перенимают мусульманские выражения, хотя и не понимают их глубинного смысла.
«Мне приходилось иногда слышать от них: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк Аллаха». Тем самым они как бы подражают мусульманам, которые проезжают у них, но настоящей веры в них нет. А если произойдет с кем-нибудь из них беда, и случится с ними какая неприятность, он поднимает голову к небу и взывает «Бер тенгри!» А это по-тюрски означает «Клянусь богом единым!», так как «бер» по-тюркски «один», а «тенгри» – на них языке означает «бог»[136]».
Имя Тенгри навсегда сохранилось среди тюркских народов. Это имя Всемогущего Неба стало в тюркских языках синонимом имени Аллаха. До сих пор самый первый урок ислама, преподаваемый татарской детворе, звучит так: «Алла бар, hэм Ул бер», то есть «Аллах есть, и Он Един». Этот урок краток, как пословица, и обнимает собой главное, что есть в исламе – свидетельство Бытия, Единства и Единственности Аллаха. Видимо, точно так же, как нынешние дети, повторяющие этот урок и по мере возросления постигающие все новые и новые его смыслы, поступали и тюркские язычники с тех самых времен, когда в их кочевую среду начали проникать с торговыми караванами идеи ислама. Поначалу их завораживали слова и само звучание распевной арабской речи, но понимание идей бестелесности и совершенной единственности Бога приходило к ним или к их потокам гораздо позже, если приходило вообще.
О телесности и бестелесности Бога во времена ибн Фадлана шли ожесточенные споры даже в самой мусульманской среде. В столице и на окраинах Халифата все еще очень живы были революционные идеи му’тазилитов, которые сталкивались с традиционализмом и бытовыми суевериями ортодоксальных улемов. Так что с кочевых тюрок в таких условиях спрос был невелик:
«Как-то один из них сказал: «Дай мне услышать чтение». И чтение Корана ему так понравилось, что он через переводчика попросил: «Не умолкай». В другой раз этот человек снова обратился ко мне через переводчика: «Скажи этому арабу: есть ли у Аллаха Могучего и Великого жена?» Услышав эти слова, я ужаснулся богохульству, произнес «Слава Аллаху» и «Помилуй, Аллах». Эти слова он повторил за мной. И вообще у тюрков такое правило – всякий раз, когда они услышат молитву мусульманина, говорящего «Нет бога, кроме Аллаха», эти слова они повторяют за ним[137]».
Между тем предводители тюрок-огузов, которых встретило по пути посольство, руководствовались в отношении ислама не любопытством и не эстетическим чувством, а, как и положено лидерам, политическими соображениями. Встреча с одним из таких предводителей по имени Йынал едва не доставила посольству массу неприятностей – он отказался пропустить послов через свои владения, и только относительно щедрая мзда смягчила его непреклонность. И это при том, что некогда он уже принял ислам, однако под нажимом своей кочевой орды был вынужден отказаться от новой религии: ему сказали, «если ты принял ислам, не можешь быть главным над нами», отмечает ибн Фадлан. Вторым, самым главным военачальником тюрок-огузов, встреченным багдадцами на пути в Волжскую Булгарию, был некий Этрек, сын Катагана, которому было адресовано особое письмо главного царедворца халифа Назира ал-Харами, в котором последний предлагал Этреку принять ислам.
«При этом он послал ему в подарок пятьдесят динаров, среди которых было много и мусайабских; кроме того, три мискаля мускуса, красные кожи, две мервских одежды, из которых мы скроили для него две куртки. Вдобавок к тому мы преподнесли ему сапоги из красной кожи, одежду из парчи и пять шелковых одежд. Таким образом, мы вручили ему все эти подарки, а жене его подарили чадру и перстень. Я прочитал ему письмо. И он сказал переводчику: «Пока вы не возвратитесь из путешествия, я ничего сказать не могу. Когда вернетесь обратно, сообщу халифу о своем решении».
Из сохранившейся части рукописи ибн Фадлана остается неизвестным, что именно ответил Этрек, сын Катагана, и принял ли он ислам. Опыт подчиненного ему предводителя Йынала заставляет предположить, что обращение самого Этрека в ислам было не менее трудным делом. Помимо боязни нарушить племенные традиции, сюда примешивались и политические расчеты, в частности, уже существующая напряженность в отношениях с хазарами, которая только усилилась бы с принятием Этреком ислама. Спасибо уже и за то, что он отпустил посольство восвояси, не поддавшись на семидневные уговоры своих подчиненных о том, что багдадцев следует отдать хазарам в обмен на тюркских пленных или вообще казнить как лазутчиков, которых халиф якобы послал к хазарам, чтобы поднять их войной против них, тюрок-огузов. Откупясь хорезмскими и хорасанскими дарами, посольство продолжило свой тяжкий путь на север и, переправясь через многие степные реки и благополучно пережив встречу с ордой печенегов, пришло к реке Яик, с которой мы и начали эту главу.
За Яиком по левобережью Волги уже лежали земли башкир и волжских булгар. И теперь мы должны представить себе, какие верования господствовали в тех землях, куда направлялся продрогший от весеннего холода ибн Фадлан – с халифским письмом в дорожной сумке, опасениями по поводу денежной недостачи в уме и Откровением ислама в душе и сердце.
На пороге новой цивилизации
Ибн Фадлану как единственному человеку в посольстве, способному в силу образованности убедительно и красноречиво говорить об исламе, на пути в Волжскую Булгарию пришлось не только посевать семена веры Пророка, но и самому – волей-неволей – изучать поверья и обычаи местных жителей. Эти обычаи, традиции, верования, а также многочисленные и разнообразные суеверия были среди тогдашнего населения Седьмого Климата чрезвычайно сильны и привязчивы – настолько, что их отзвуки слышны и сегодня.
Работа над составлением детальной религиозной карты начала X века полностью увела бы нас от главной цели наших бесед, Северного ислама. Поэтому мы ограничимся здесь беглым очерком древних верований тюркских и финно-угорских жителей Поволжья и Приуралья, останавливаясь чуть подробнее на сведениях малоизвестных и, как мы надеемся, тем более интересных для нашего собеседника.
Что касается тюрок, то с их религиозными обычаями ибн Фадлан столкнулся еще у огузов, и, среди всего прочего, оставил нам записи об их погребальном обряде:
«А если умрет кто-нибудь из них, то для него выроют большую яму в виде жилища, положат его туда, наденут ему куртку, пояс, лук… вложат в его руку кубок с набизом, а также поставят перед ним деревянный сосуд с тем же питьем. Потом принесут все его имущество и положат с ним в этой яме. После этого эту яму-дом покроют настилом и насыпят сверху нечто вроде купола из глины (курган). Затем в зависимости от численности убьют сто, двести или всего одну лошадь и съедят их мясо, кроме головы, ног, шкуры и хвоста. И, право же, они все это развешивают на деревянных сооружениях и говорят: «На этой лошади он поедет в рай». Если же он был храбр и когда-нибудь убил человека, то вытесывают из дерева изображения по числу убитых, помещают их на его могиле и говорят: «Эти люди будут служить ему в раю