язычеству как ностальгия по священному отношению к самой человеческой жизни проскальзывает, например, в уже упомянутой книге Р. Безертинова о тенгрианстве древних тюрков. Языческие культы предстают в этой книге неким отражением поэтических представлений татарского и других тюркских народов, однако в этом и лежит глубокая ошибка автора.
Поэзия, при всей ее красоте и близости человеческой душе, является лишь прозрачной тенью действительной жизни, и настоящее, а не опоэтизированное язычество, было, конечно же, много грубее и жесточе поэтических представлений о нем, получаемых к тому же сквозь призму нравственных устоев, развившихся отнюдь не в самом язычестве, но как раз в христианстве и исламе. Язычество как религиозная колыбель всего человечества достойно уважения (но не почитания) хотя бы потому, что внушило человеку не только священный страх перед природой, но и священное отношение к ней. Никакая монотеистическая религия не отрицала и не отрицает священного отношения к природе – монотеизм лишь указывает подлинный Источник красоты, изобилия и соразмерности окружающей нас природы. Ислам призывает к бережному обращению с природой потому, что по ветхозаветным и мусульманским представлениям человеку поручена обязанность быть стражем природы и ее рачительным распорядителем, ответственным за все, что он делает, перед Единым Богом.
Ислам не отделяет человека от природы, но внушает ему обязанность быть ее покровителем, независимым в своей созидательной деятельности от всех страхов и опасений, которыми по каждому, даже самому малому, поводу была полна языческая жизнь. Языческое единство с природой, стало быть, естественно вливается в исламское представление о Всеобщем Единстве мира, которое, будучи до конца осознанным, освобождает человека от страха всякой новизны и тем самым дает ему такой мощный толчок к развитию, какого он не мог получить в язычестве.
Примечание: Автору могут возразить, что античная эллинистическая и древнеримская цивилизации были по существу языческими, однако добились чрезвычайно многого. Это серьезный и сложный вопрос, касающийся исторической взаимосвязи язычества и своеобразного монотеизма в этих по преимуществу городских цивилизациях Средиземноморья, в которых пантеон многочисленных богов всегда играл некую вспомогательную, а не основополагающую роль. Идея монотеизма постоянно присутствовала в цивилизациях античности, и, в конечном счете, именно монотеизму и проистекающей из него философии творения пророчески учили Сократ и его ученик Платон.
Однако проблема была в том, что Верховный Бог, в существование которого верили и древние греки, и древние римляне, был для них изначально и принципиально непознаваем. Создав вселенную, Он существовал как бы отдельно от человечества, никак не соприкасаясь с ним. Таким образом, эллины предпочитали верить в более осязаемых богов-посредников, которые прежде были людьми и возвысились до божественности. При этом, однако, их никогда не оставляло представление о Едином Боге, который «заботится о вселенной, ее никогда не поки дает провидение, она не становится хуже», как об этом во втором веке нашей эры говорил римский философ Цельс в своем «Правдивом слове».
При внимательном изучении эллинской и римской цивилизаций становится ясно, что религиозные представления, а также и суеверия народных масс резко отличались от представлений античных философов, которые видели в поклонении многочисленным богам лишь традицию, необходимую для поддержания государственного порядка. Платон, на «Законы» которого ссылается Цельс, например, говорил:
«Бог, согласно древнему преданию, заключая в себе начало, конец и середину всего существующего, действует прямо по пути (указываемому его) природой; за ним всегда действует справедливость, наказывающая нарушителей божественного закона; кто хочет быть счастливым, следует за ней смиренно и скромно».
Каков же этот Бог? Платон говорит:
«Найти творца и отца всего – труд, а найдя, невозможно изъяснить перед всеми».
А вот что говорит о Боге Цельс, споря от имени римской цивилизации с первыми христианами:
«Они рисуют себе Бога по своему подобию. Но у Бога нет ни уст, ни голоса; у него нет и ничего другого из того, что нам знакомо. И Бог не создал человека по подобию своему, ибо Бог не таков и нисколько не похож ни на какой образ. Он не имеет фигуры или цвета, он не участвует в движении и в сущности (бытия). От него все исходит… он не обладает никаким свойством, которое может быть охвачено названием; он вне всякого восприятия».
Это представление о недоступности Бога в философском равновесии мироздания, где Бог – «дух, все проникающий и все объемлющий в себе», где «ни добро, ни зло в смертном не могут увеличиться или уменьшится, и Богу нет надобности вносить новые исправления», в конце концов, потерпело поражение перед напором и бескомпромиссностью христианства. Эта бескопромиссность проявлялась в первую очередь, в отношении к римским божествам, в поклонении которым Цельс видит исключительно уважение к государству и государственному культу:
«Это – голос мятежа, исходящий от людей, которые отгородились стеной и оторвались от прочих людей. Рассуждающие таким образом переносят, насколько это в их власти, свои страсти на Бога. Конечно… есть основание не служить одновременно разным героям и такого рода демонам. В отношении же Бога, Которому не может быть причинен ущерб или огорчение, бессмысленно остерегаться почитать нескольких богов, как это принято в отношении людей, героев и такого же рода демонов. Кто почитает нескольких богов, тем самым делает приятное Ему, поскольку он почитает нечто от Великого Бога. Поэтому если кто почитает и боготворит всех (приближенных Бога), он не оскорбляет Бога, которому все они принадлежат».
Голос Цельса – просвещенного римского философа и гражданина – говорит здесь от имени всех язычников мира, даже тех, для которых городская цивилизация и такие ее достижения, как философия, оставались и через тысячу лет после него тайной за семью печатями. Гении эллинской цивилизации, лишь слабым подражанием которой является при всей своей мощи римская цивилизация, исходили из идеи единого, но самоудалившегося Бога как Творца многогранного и равновесного единства материального мироздания. В этом, как думается, и заключается суть величайшей сбалансированности и соразмерности как эллинистической архитектуры, так и самого образа мыслей древнегреческих философов, в котором более осязаемые и вторгающиеся в человеческое существование боги являются метафорами, с помощью которых легче объяснить живую, полную неожиданностей жизнь.
Суть же народного, далекого от всякой философии язычества в том, что человек обожествляет все проистекающее от Бога, не сознавая, что обожествляет творение наряду с Творцом. Это двусмысленное мировоззрение, в конце концов, и привело эллинов к обожествлению людей и превращению их в богов по примеру Асклепия или полубогов вроде Геркулеса, а римлян – к обожествлению живых императоров, с чего и началось падение древнего Рима. Так что язычество, в конечном счете, послужило падению античных цивилизаций так же, как и исчезновению с арены истории гораздо менее просвещенных языческих культур, которым было далеко до софизмов Цельса вроде:
«Право же, то, кто, говоря о Боге, утверждает, что только одного можно назвать Господом, поступает нечестиво, так как он (тем самым) разделяет царство божие, создает в нем раздор, как будто бы существовали две партии и имелся какой-то другой, противостоящий Богу».
Но вернемся к основному течению нашей книги. Элемент развития в различных языческих цивилизациях различен, и вопрос не в том, существует ли он вообще, поскольку человеческое общество так или иначе развивается, а в том, насколько он ограничивается и стесняется существующими языческими верованиями. Автор далек от того, чтобы попросту противопоставить язычество и монотеизм как нечто непременно чуждое развитию и обязательно вызывающее развитие. Вопрос лишь в том, когда само человеческое общество созревает для осознания того, что его существующая жизненная и религиозная философия является тормозом его дальнейшей духовной и материальной эволюции.
В конце концов, явленный Аврааму иудейский монотеизм в течение многих веков не приводил ни к какому рывку в развитии еврейского народа, который во многих смыслах, в том числе, в смысле наук, искусств, ремесел и государственного управления, оставался «отсталым» по отношению к тем же самым языческим цивилизациям Персии и Рима. Единобожие проявляется в самых разных Откровениях в самые разные времена, но всегда понимается согласно уровню сознания человеческого сообщества[143]. Язычество само по себе также происходит из первопричинной идеи Единобожия. Однако, обрастая богами как бы в угоду Верховному Богу, обожествляя творение, в конце концов, превращается в Догму, сдерживающую всякий приток в общество новой и «немыслимой» информации, которая «кощунственно» опровергает существующие представления и традиции.
Поэтому зрелое язычество, несмотря на всю свою внешнюю эпичность и поэтичность, является Догмой в ее чистом виде, и в этом, главном, смысле замена язычества Единобожием является для человечества эволюционной необходимостью. Но осознать эту необходимость историческое общество способно далеко не сразу: истинная глубина и созидательная сила Единобожия, заключающие в себе нерасторжимое и кровное Единство не только людей и природы, но людей с Первоистоком и людей промеж собой, будут еще долго познаваться человечеством, несмотря на все его нынешние технические и философские достижения.
Вера в ислам, при всем том, совершенно не означает отрицания сокровенных, природных и социальных движущих сил развития общества, которые не укладываются в упрощенную схему исторического «обучения» людей посредством и при помощи религиозных откровений. Это происходит потому, что ислам не отделяет человеческой эволюции от эволюции всей живой природы в целом – от той эволюции, которая началась до появления у человека способности воспринимать и усваивать религиозное Откровение.