[322]».
Американский профессор Руфь Миллер в своем сравнении арабских завоеваний VII века и тюркских завоеваний XI века склонна рассматривать неостановимое движение тюрков на запад как «миграцию», а не серию сокрушительных набегов. По ее мнению, в отличие от древних арабов тюрки двигались на запад вместе со своими кибитками и семьями, и проводимые ими завоевания диктовались не столько политическими и религиоными, сколько чисто экономическими мотивами:
«К тому времени, когда сельджуки вышли на общеисламскую сцену в конце X века, они уже глубоко, если не страстно, восприняли ислам и практически не нуждались в том, чтобы распространять свое понимание религии на другие народы. Они продвинулись в Хорасан потому, что нуждались в земле и продовольствии, и когда их просьбы были отвергнуты Газневидами, они вновь перешли в наступление и сокрушили власть Газневидов не вовсе уж умышленно. Дальнейшие завоевания в Ираке и других арабских землях могут, таким образом, рассматриваться всего лишь как продолжение миграции на запад, начавшейся столетием ранее[323]».
В ходе этой миграции тюрки не только не уничтожали цивилизации древних исламских народов, но, напротив, всячески впитывали и усваивали достижения этой цивилизации, о чем свидетельствует высочайший уровень духвной и материальной культуры Средней Азии, Ирана, Ирака и Сирии в описываемое время. Однако следует, увы, отметить и другое. В ходе тюркских завоеваний 11 века слово «джихад» впервые начинает широко употребляться не по прямому назначению.
Так, «джихадом» называли походы Махмуда Газневи в Индию или войну сельджукского султана Алп-Арслана против египетских Фатимидов.
Очевидно, что война мусульман против мусульман, несмотря на различие в религиозных убеждениях и верованиях, не может называться «джихадом». Однако факт остается фактом: впервые после войн Халифата с Византией, лишь малая часть которых могла с натяжкой называться «джихадом», то есть, оборонительной войной в защиту веры, практические любая война с участием мусульман стала все чаще во имя политической целесообразности именоваться «джихадом». Великий термин человеческого самосовершенствования, Джихад, становился все более и более размытым, что в ситуации все увеличивающейся стагнации религиозной мысли, в конце концов, привело к тому, что истинный смысл джихада как разрешенной обороны против религиозного насилия был практически утрачен догматическим большинством исламского мира.
Однако подобную перемену в восприятии некоторых принципиальных положений ислама нельзя понять и осознать без того, чтобы не увидеть глубоких перемен, произошедших в исламском мире XI–XII веков в отношении самого подхода к религии и религиозному знанию. По счастью, эти перемены не тотчас коснулись Северного ислама, как в силу его удаленности от вековых споров исламского мира, так и в силу того, что главным занятием северных мусульман в описываемую эпоху были не теологические дискуссии, но дело развития собственной материальной и духовной культуры и государственности. Это развитие, между тем, происходило не за счет завоеваний, но за счет новых знаний, которые по-прежнему приходили на север путями торговли с той лишь разницей, что теперь, по мере развития системы мусульманского образования, эти знания были не изустными, но письменными, книжными знаниями.
Попытаемся же теперь представить себе цивилизацию Волжской Булгарии на фоне цивилизации всего мира ислама, а также и Руси в XI и XII веках. Так же, как в случае пришествия культуры христианства на Русь, пришествие культуры ислама в Волжскую Булгарию кажется истинным чудом. Это чудо в течение относительно недолгого времени самым сущностным образом изменило и преобразовало образ мысли и действия целого исторического сообщества.
Несмотря на отдельные сведения в исторических хрониках и анналах, несмотря на рост археологических данных о состоянии Волжской Булгарии в XI и XII веках, мы лишь весьма приблизительно можем оценить действительное состояние этой удивительной культуры. В желании представить себе, как протекала ее ежедневная жизнь, мы легко можем выдать желаемое за действительное, поэтому, думается, историк должен задаться здесь не широким вопросом «что могло быть», а более узким вопросом – «чего не могло не быть»? Например, зная о наличии в Волжской Булгарии мечетей, мы должны помнить, что мечеть в исламе является не только храмом и зданием для богослужения, но и местом учебы для взрослых и детей. По традиции, имам мечети хотя бы в дни поста обязан проводить ежедневные занятия по мусульманской нравственности, что невозможно без обращения к истории ислама. Что касается детей, то их обучение религиозным основам, а также чтению и письму также традиционно проводилось при мечетях, будь они городскими или сельскими, поэтому слова «мечеть» и «школа» в истории мусульманства являются совершенно нераздельными.
Необходимость иметь своих собственных учителей веры не могла не вызвать появления в крупных городах Волжской Булгарии учебных заведений типа медресе. Существует известие, что в одном из таких медресе учились даже приезжие студенты-шакирды из Багдада и других мест Ирака[324]. С пришествием и укоренением исламской культуры существовавшая ранее тюркская руническая письменность все больше заменялась арабской письменностью, что подтверждают археологические находки IX и X веков, не говоря уже о находке в Билярске бронзового замка, на котором выгравирован по-арабски автограф мастера, гласящий:
«Работа Абу-Бекра, сына Ахмеда. Постоянная слава и мирный успех, и счастье всеобнимающее, и величие и благосостояние (да будет) владетелю сего (замка). В летоисчисление 541 (1146-7)[325]».
Естественно, что арабские надписи обнаруживаются и на булгарских серебряных монетах, отчеканенных с 948 по 980-е годы в Булгаре и Суваре. Впрочем, такие монеты с именем булгарского царя Микаила ибн-Джафара чеканились и ранее, однако не в самой Волжской Булгарии, а в знаменитых городах Средней Азии – Самарканде (918 г), АшШаше или Ташкенте (920 г), Балхе (918 г и 920 г) и Нишапуре (920 г). Торгово-дипломатическая и научно-образовательная связь северных мусульман с этими городами продолжается в течение последующих веков, причем не только посредством булгарского заимствования знаний, но, чуть позднее, и естественного обмена знаниями.
Продолжая разговор о булгарской письменности, следует указать, что в качестве письменного материала употреблялись не только дорогой пергамент и относительно дешевая бумага, но, так же, как и на Руси, самый расхожий и подручный материал – береста. Среди археологических находок того времени также известны найденные в Билярске и других булгарских городищах костяные стержни для письма на бересте и навощеных дощечках, глиняные чернильницы для письма гусиными перьями, а также металлические, украшенные самоцветами обложки древних булгарских книг, одна из которых ныне хранится в Финском Национальном музее в Хельсинки[326].
Как мы уже знаем, широкая книжная культура являлась в средние века важнейшим фактором развития мусульманского мира. Умение читать являлось в исламе обязательным умением, поскольку каждый мусульманин обязан был в идеале самостоятельно читать Священный Коран, помятуя об изречении Пророка, гласящем, что праведен в глазах Аллаха тот, кто изучает Коран и учит чтению и пониманию Корана других людей. Здесь обнаруживается существенная разница между способами распространения духовных знаний в мусульманском и христианском мирах того времени. Несмотря на высокую степень городской грамотности в древней Руси, бравшей свое начало еще в берестяной письменности Новгорода и Ладоги в языческие времена, с пришествием христианства книжные знания были достаточно долгое время достоянием лишь круга образованных священнослужителей и монахов. Иногда складывается впечатление, что практическая грамотность ремесленного и торгового населения все растущего числа древних русских городов существовала как бы в отрыве от духовного книжного знания, принципиально отличающегося от до-книжного.
Книги имеют свойство будить непрактические, на первый взгляд, мысли, то есть, побуждают к самостоятельному философскому и научному мышлению. В этом смысле книги всегда порождают другие книги как инструмент самого широкого рассеяния знаний в обществе, тогда как в докнижных культурах знание передается по гораздо более узким каналам от отцов к детям и в этом смысле часто остается традиционным, становясь, как правило, все более догматическим.
Мы знаем о том, что древние русские ремесленники, как и их булгарские коллеги, оставляли на своих изделиях надписи и посвящения, причем грамотность в этих кругах была достоянием, как мужчин, так и женщин. Известно, например, что в 1086 году сестра князя Владимира Мономаха устроила при одном из киевских монастырей школу для девушек:
«Русская деревня долгое время оставалась неграмотной, но в городах грамотность была распространена достаточно широко, о чем (кроме берестяных грамот) свидетельствует множество надписей на бытовых вещах и стенах церквей. Кузнец-оружейник ставил свое имя на выкованном им клинке меча («Людота Ковал»); новгородский мастер великолепного серебряного кубка подписал свое изделие: «Братило делал»; княжеский человек помечал глиняную амфору-корчагу: «Доброе вино прислал князю Богунка»; любечанин Иван, токарь по камню, изготовив миниатюрное, почти игрушечное веретенное пряслице своей единственной дочери, написал на нем: «Иванко создал тебе (это) одна дщи (единственная дочь); на другом пряслице девушка, учившаяся грамоте, нацарапала русский алфавит, чтобы это «пособие» всегда было под рукой