ок» добродетельный приказчик после ряда препятствий женится на дочери своего хозяина, каковой грозило иначе стать женою немилого богача; в обеих пьесах показана, с возможным бытовым реализмом, одна и та же купеческая среда; при этом, как у Плавильщикова, так и у Островского, эта среда (хоть и русская) отнюдь не идеализирована в угоду «квасному патриотизму», а наоборот – сатирически представлена; и у Плавильщикова, и у Островского действующие лица говорят не на выдуманном «литературном языке», а на принятом в купеческой среде живом русском языке.
Один тот факт, что творчество такого исполина-драматурга, как Островский, могли с успехом сопоставить с творчеством Плавильщикова, говорит красноречиво, кем явился для своей эпохи ложноклассического театра Плавильщиков, – этот удивительный зачинатель нового жанра в русском театре, талантливый автор «бытовых комедий», предельно смелый критик и теоретик театра и недюжинный актер, оставшийся навеки в истории русского театра.
Глава VI. Императрица Екатерина Великая и ее роль в истории театра конца xviii века
В анализе того замечательного явления, коему я дал название «театрализации жизни», – мне довелось, проследив законы ее и особенности (как на сцене, так и вне сцены, как в прошлом, так и в настоящем), обратить внимание читателя на то обстоятельство, что некоторые западные страны – и Франция в числе первых – явили в XVIII веке такое соперничество «жизни в действительности» и «жизни на сцене», что становилось трудно порой определить, где было больше театральности.
«Здесь и там были напыщенные, заученные фразы, манерная изощренность поклонов, улыбок, жестов, здесь и там казовые костюмы “декоративные”, как и комнаты, дворцы и сады, очень много белил, румян, мушек, лорнетов и очень мало “всамделишного” лица, хотя бы и омоложенного искусственно бритвой, невероятные парики, затемняющие в памяти взаимные пропорции головы и туловища, – наконец, здесь и там учтивость, как метод изображения существа совсем другой породы, чем созданная Богом».
Россия, как мы знаем, подражала Франции так, как никакая другая континентальная держава на Западе. Это началось с царствования Елизаветы Петровны, и это продолжалось при Екатерине II, когда могло показаться, что форма правления в России была близка к театрократии. Про царствование Екатерины Великой современники говорили, что «везде играют», начиная, разумеется, со двора, который развлекался в петербургском Эрмитаже не только спектаклями, но и чуть не ежедневными маскарадами. Граф Рибопьер дает этим увеселениям такое описание: «Быть приглашенным в Эрмитаж считалось в те времена великою честью. Это было преимущество, которым пользовались самые приближенные из придворных, но Государыня допускала иногда на эрмитажные собрания, в виде редкого исключения, и посторонних. Иногда приказывалось экспромтом быть маскараду. Однородные костюмы для всего общества были всегда наготове, и разом наряжались дамы и кавалеры. Я живо помню одно из подобных переодеваний: все вдруг явились в костюмах римских жрецов».
Затем шли спектакли учеников Кадетского корпуса, о которых нам уже приходилось говорить, и учениц Смольного института. Екатерина даже решалась соединить кадет с институтками для устройства совместных спектаклей.
То же увлечение театром имело место и в Москве, «тянувшейся» за Петербургом, и в провинции, «тянувшейся» за обеими столицами. При этом театральная мания доходила до «Геркулесовых столпов», обращая порою и самое жизнь в преднамеренный театр. Чтоб не быть голословным, я позволю себе привести здесь несколько примеров, заставляющих задуматься всякого «нормального человека». Так, известный тогда не только в России князь А.Б. Куракин устроил у себя в имении, наподобие дворов, виденных им во владетельных княжествах, собственный двор («полную пародию на двор», по замечанию М.И. Пыляева) с таким строгим этикетом, что нередко даже его собственная дочь дожидалась выхода князя по пяти и более дней. О его огромном «придворном штате» дает достаточное представление кладбище сельской церкви села Куракина, где и посейчас еще целы могилы куракинских крепостных «полицеймейстеров», «камергеров», «шталмейстеров», «церемониймейстеров» и прочих «чинов». Разыгрывая, по словам М.И. Пыляева, «роль немецкого принца», он принимал приезжих гостей не иначе как в спальне, когда ему мылили бороду, причем по сторонам его неизменно стояли «придворные шуты» в золоченых камзолах.
Прославился своей театроманией в ту эпоху и знаменитый князь Григорий Голицын, у которого были гофмаршалы, камергеры, камер-юнкера и фрейлины, даже была и «статс-дама», необыкновенно полная и представительная вдова-попадья, к которой «двор» относился с большим уважением; она носила на груди род ордена – миниатюрный портрет владельца, усыпанный аквамаринами и стразами. Князь Голицын своим придворным дамам на рынках Москвы скупал поношенные атласные и бархатные платья и обшивал их галунами. В праздник у него совершались выходы; у него был составлен собственный придворный устав, которого он строго придерживался. Балы у него отличались особенным этикетом; на его балах присутствовали только его придворные. «Князь Григорий» полагал, что для вида необходимо иметь фавориток, и вот завел он себе двух таких старых женщин. Первую он назвал «маркизой де Монтеспан». Она составляла его партию в бостон и сверх того давала ему (якобы) деньги взаймы только за высокие проценты; за это качество к ее титулу он прибавил еще второй – «мадам ля Рессурс». Вторая платоническая метресса князя была тихая, богомольная пожилая женщина; ее он посвятил в девицы «де-Лавальер». Князь Григорий был женат, жена его была кроткая и нежно любила мужа; в свою очередь, и супруг был ей верен. И тем не менее он заставлял жену показывать чрезвычайную холодность к обеим этим мнимым метрессам.
Русский посол в Неаполе (в 1785 году) П.М. Скавронский – такой же страстный театрал, как и меломан – дошел до того, что прислуга не смела разговаривать с ним иначе как речитативом. Выездной лакей-итальянец, приготовившись по нотам, написанным его господином, приятным баритоном докладывал графу, что карета подана, причем на последних нотах держал большое фермато. Метрдотель из французов фальцетным тенорком извещал графа, что стол накрыт. Кучер, вывезенный из России, был также обучен музыке. Он басом осведомлялся у барина, куда он прикажет ехать. Своей густою октавою он нередко пугал прохожих, когда на певучие вопросы графа начинал с козел давать певучие ответы. При парадных обедах, вечерах и музыкальных собраниях вся прислуга Скавронского образовывала хоры, квинтеты, квартеты и пр. Меню пел метрдотель; официанты, разливая после каждого блюда вино, хором извещали о названии предлагаемого ими напитка. В общем его обеды, казалось, происходили не в роскошном его палаццо, а на оперной сцене. В особенности, если ко всему этому прибавить, что и сам граф отдавал свои приказания прислуге тоже обязательно в музыкальной форме. В этом случае не отставали и гости. Чтобы угодить хлебосольному хозяину, они вели с ним разговор в виде вокальных импровизаций.
Таких примеров, свидетельствующих о какой-то театральной гиперболии, можно было бы привести еще многое множество. Все они говорят нам убедительнее всякой летописи, сколь огромно должно было быть увлечение русского общества театром и сколь внушительно должно было быть воздействие на умы всего того, что, в театральной форме, преподносила зрителям великая императрица.
А она знала, что «преподносить». Ибо недаром ею сказаны были слова, оставшиеся памятными в анналах русского театра: «Театр – школа народная, она должна быть непременно под моим надзором, я старший учитель в этой школе, и за нравы народа мой первый ответ Богу».
Вот подлинные слова Екатерины Второй, которые ясно указывают на ту роль, какую эта императрица хотела сыграть в истории театра, а с тем вместе – и в истории России вообще.
Это один из редких исторических случаев, когда во главе театрально-дидактического движения становится коронованная властительница огромного государства, которая, по словам поэта, —
… среди величия, забот,
Учила играми и двор свой, и народ,
И в шутках исправляла нравы.
Для того чтобы полностью преуспеть на этом назидательном пути, надо было обладать не только образованием, умом и волей (коих у Екатерины II никто не отрицает), но и подлинным талантом, и притом талантом в наиболее капризной области словесных наук – драматургии.
Этот талант, к счастью для Екатерины II, у нее оказался, и она отлично, для своей «переходной эпохи», сумела воспользоваться им в своих просветительных целях.
Высокое положение автора заставляло Екатерину не раскрывать своего анонима. В обществе ходили слухи о литературных занятиях императрицы, многие разыскивали автора, но открыто принадлежность пьес императрице нигде объявлена не была. Даже в переписке с иностранными своими друзьями Екатерина не всегда открывала тайну своего авторства, что давало возможность ее корреспондентам, в свою очередь, показывать вид, будто они не догадываются, кто является действительным автором этих пьес, и с тем большей свободой расточать по адресу этого автора сильно преувеличенные похвалы. Так, по поводу первых комедий императрицы, Вольтер писал ей: «Меня чрезвычайно поражает ваш неизвестный автор, который пишет комедии, достойные Мольера и, что еще важнее, достойные того, чтобы над ними смеялись Вы, Ваше Величество, потому что Августейшие Особы смеются редко, хотя смех и очень для них необходим».
Так как это один из редчайших случаев в истории народов, – коронованный драматург, употребляющий свои досуги на пользу своим верноподданным, – было бы упущением не познакомить читателя, хотя бы вкратце, с некоторыми драматическими произведениями Екатерины II.
Я приведу здесь, в конспекте, наиболее характерные и известные из ее произведений. Действие комедии «О, время» происходит в Москве в доме г-жи Ханжахиной. Посвящена комедия характеристике трех женских типов, воплощенных в лице г-жи Ханжахиной, Вестниковой и Чудихиной. Свойства их достаточно определяются самыми их фамилиями. Г-жа Ханжахина – усердная богомолка, тем более что это бывает для нее весьма выгодно: «О воздержании твердит она всем своим людям весьма часто, а особливо при раздаче милостыни и указного. Сама же никогда столько прилежности к молитве не показывает, как в то время, когда приходят к ней должники и требуют от нее, за забранные по счетам товары, платы».