XVII век – если рассматривать его не формально-хронологически, а как эпоху в русской истории – начался с «задержкой», после Смуты в 1618 году и закончился немного раньше времени – в 1689 году, фактическим воцарением на Московском престоле Петра I. Начавшись с потрясений Смуты и закончившись потрясениями петровских реформ, наполненный бесконечными восстаниями и расколом церкви и общества, XVII век оказался исключительно драматичной, парадоксальной, неуравновешенной и бурной эпохой.
Фантастически стремительный рост территорий Московского царства, завоевание новых земель, колонизация Сибири и захват Украины, создание огромной державы на пол-Евразии и – обвальное нарастание экономической и технологической отсталости Московии, её фактической зависимости от Европы.
Превращение Руси в самую обширную страну мира, военную сверхдержаву Восточной Европы и, одновременно, – её окончательное превращение в деспотическую и рабскую страну, поставляющую на Запад сырьё и продовольствие и вывозящую оттуда специалистов и товары, оплачивающую своим крепостным правом европейскую буржуазную индустриализацию.
Стремление власти к всемерному «устроению» государства, преодолению последствий Смуты, упорядочению сословий, законов, армии, земельных пожалований, статусов должностных лиц и функций различных учреждений, инстинктивное консервативное желание самодержавия вернуться к прошлому (эпохе Ивана IV) и – осознание правителями необходимости перемен, реформ (военных, государственных, церковных), обновления жизни, нарастающее социальное напряжение, непрерывная череда восстаний.
Преобладание в обществе и правящем сословии консервативных, мессианско-ксенофобских настроений, попытки политически и культурно-психологически отгородиться от внешних влияний и – подспудное неуклонное нарастание новых «западнических», модернизаторских тенденций.
Конфликт между верой в «богоизбранность русского народа» и провиденциальное величие Московии и – всё более очевидным фактом социальной и технологической ущербности, экономической зависимости Руси от западных стран.
Начало формирования общероссийского рынка (с региональным разделением труда, появлением общероссийских ярмарок и первых мануфактур) и – тотальное закрепощение населения города и деревни, острая нехватка свободных капиталов и рабочих рук для развития промышленности.
Все эти противоположные тенденции причудливо сталкивались и переплетались в этом драматическом, бурном и страшном XVII столетии. Историки часто называют XVII век «смутным», «бунташным», переходным, неуспокоенным, трагическим, неустроенным, веком утерянного равновесия, веком мучительного сосуществования «старины» и «новизны» и их взаимной борьбы на уничтожение.
5.3.1 От «земского самодержавия» – к «бюрократическому самодержавию»
С 1613 но 1682 годы на московском троне сменились три царя из новой династии Романовых. С 1613 по 1645 год формально правил Михаил Фёдорович (однако с 1619 до 1633 года фактическим правителем был его честолюбивый и энергичный отец патриарх Филарет). С 1645 по 1676 год царём был сын Михаила Алексей, а с 1676 по 1682 год – сын Алексея, юный, болезненный, но талантливый и образованный Фёдор. Если первого царя Романова после долгих споров и интриг избрал на царство Земский собор, то второго (Алексея Михайловича) Земский собор лишь формально «утвердил» государем, а с Фёдором Алексеевичем обошлись уже и без этой формальной процедуры. Подобное укрепление легитимности, уверенности в себе и прочности власти новой династии параллельно с упадком роли Земского собора как источника власти показательно и символично. Чем более крепкой и привычной для населения становилась власть Романовых, тем более отпадала их потребность в опоре на «земскую» (общественную) составляющую своей власти, бывшую сначала доминирующей, затем эпизодической и, наконец, совсем излишней. Огромная роль общества (точнее, его верхушки) в управлении страной – наследие Смуты – сошла на нет по мере укрепления «вертикали власти», создания мощного бюрократического аппарата, постоянной армии, системы законов. По словам историка М.М. Богословского, Московское государство быстро преображалось из «самодержавно-земского» в «самодержавно-бюрократическое».
Весьма ярко это видно не только на примере эволюции процедуры избрания-«утверждения» царя, но и на примере эволюции идейного и юридического оформления прерогатив царской власти. Сразу же после Смуты благоговение перед персоной государя напрочь исчезло. Сколько царей и самозванцев перевидали, переизбирали и посвергали московиты за годы Смуты! По замечанию В.О. Ключевского, подданные не выказывали «ни тени не то что благоговения, но и простой вежливости, и не только к правительству, но и к самому носителю верховной власти». А современный историк В.Н. Козляков добавляет: «Царь и Боярская Дума добровольно смирялись с некоторым самоограничением, получая для себя несомненную выгоду от использования кредита доверия, наработанного «всей землёй» в годы Смуты».
Однако уже в 1620-е годы в царский титул возвращается слово «самодержец». А Уложение (свод законов), принятое Земским собором в 1649 году и действовавшее два столетия, окончательно узаконило царскую самодержавную власть (которая до этого существовала, опираясь более на обычай).
Отныне царская особа объявлялась священной, а царская власть безграничной. Любое «злое умышление» на царя или даже недонесение об «умышлении» каралось смертной казнью. Под страхом суровых кар на подданных возлагалась обязанность доносить о всех известных им случаях подобного «умышления». Государь отождествляется с государством, измена государю – с государственной изменой. В XVII веке начинают формироваться понятия государственного суверенитета, государственной безопасности, подданства.
Идеалом государя для Алексея Михайловича был Иван IV с его «грозностью» как проявлением истинного «самовладства». Однако по существу (несмотря на отсутствие «внешних эффектов», подобных опричному террору), власть царя Алексея Михайловича была более абсолютной, чем у царя, служившего ему образцом и идеалом. Дело в том, что он уже обладал механизмами и рычагами для реального воплощения своей самодержавной власти, которые только искал Иван Грозный (налоговыми, законодательными, бюрократическими, идеологическими)…
Отныне Романовы являются не просто избранниками «всей земли», но провиденциально избранными законными преемниками московских Рюриковичей. Акцент делается на Божьей воле, а не на выборе «всей земли». По мнению Алексея Михайловича, царь – источник всякой «правды» и власти, всё контролирующий, всех жалующий и карающий, держащий ответ лишь перед Богом. У всякого человека есть свой «чин», и все отвечают перед царём, а он – не перед кем не отвечает. Для Алексея Михайловича пределы царской власти лишь – в его «диалоге» с Богом, «внутри», а не во вне, то есть не во взаимоотношениях с подданными. От Бога все должны нести «службу» государю в соответствии со своим «чином».
Из сословно-представительной монархии Московия ХVII века стремительно превращается в монархию абсолютную. Земские соборы из органов постоянных, властных и законосовещательных всё больше превращаются в органы чисто совещательные и созываемые царём изредка по чрезвычайным случаям. Последний их взлёт пришёлся на драматический период 1648–1653 годов (период юности нового царя Алексея Михайловича). В это время они согласовывали пожелания сословий, взбаламученных «соляным бунтом» 1648 года в Москве, восстаниями 1650 года в Пскове и Новгороде, принимали Соборное Уложение 1649 года и решали вопрос о присоединении Украины к Московскому царству. Эти соборы укрепили правительство, придав его решениям столь необходимый им характер всесословного одобрения. По словам современного историка Б.А. Филипова: «В последующем Алексей Михайлович и все его преемники предпочитали прибегать к помощи сословных комиссий, выступавших в роли «экспертов» по военным и финансовым вопросам». Полноценные Земские соборы более не созывались, да и остатки местного самоуправления были уничтожены.
Важнейшим юридическим актом эпохи стало Соборное Уложение 1649 года, порождённое грандиозными восстаниями 1648 года, стремлением широких слоёв общества получить писаное, известное всем и равное для всех право (как хоть какую-то гарантию от произвола чиновников), стремлением самодержавия упорядочить и регламентировать общественную жизнь и стремлением верхушки посада и широких масс дворянства законодательно закрепить свои привилегии (монополию дворян на крестьян, монополию посада на торговлю и ремёсла).
Своим острием Соборное Уложение направлено против боярства (с его привилегиями, например, правом иметь в городах целые «белые слободы», свободные от уплаты налогов) и против народных низов (с их стремлением к вольности). Уложение оформило русское общество как общество монополий и привилегий под государственным патронажем, общество замкнутых сословий, находящихся под полным контролем со стороны государства. Провозглашая равный для всех суд и писаное право и регулируя статус всех сословий, вопросы поместного землевладения, налогообложения и военной службы, Уложение одновременно подтверждало и укрепляло абсолютную власть царя, монополию русского купечества на торговлю внутри России (за счёт прав иноземных купцов), монополию верхушки посада на ремёсла и торговлю, монополию дворян на владение крестьянами. И, одновременно, бессрочно прикрепляло сельское и городское население к их месту жительства в интересах государственного «тягла» и высших сословий.
По справедливому замечанию Б. Кагарлицкого (сравнившего значение и последствия синхронных и во многом сходных революционных движений 1648 года в Англии и Московии): «Разрушение системы феодальных привилегий в России оказывалось отнюдь не шагом к гражданской свободе, а вехой в становлении крепостничества». Идеи равенства всех подданных государя – равенства в бесправии перед ним, и всеобщей тотальной повинности и службы на благо государства, получили своё последовательное юридическое оформление в Соборном Уложении 1649 года, на два века ставшем сводом законов русского общества. Если Великая Английская революция 1640-х годов через противостояние общества королю открыла для Англии путь индустриально-буржуазного развития, то московские революционные события 1648 года, завершившись апелляцией перепуганных дворян к царю с требованием «сильной руки», вызвали очередную (но отнюдь не последнюю) «консервативную революцию», нашедшую выражение в Уложении 1649 года.
Государственный деспотизм и абсолютизм, вошедшие в русскую жизнь в Монгольскую эпоху, вновь усиливались, систематизировались, упорядочивались и слегка «модернизировались» (в духе Нового времени, требовавшего «регулярного государства» и бюрократической стандартизации управления). По словам Б. Кагарлицкого: «Россия и Англия переживали один и тот же мировой кризис, но каждая страна – по-своему. Если Англия дала образец революционного выхода из «кризиса XVII века», то Россия – реакционного. И эти результаты отразили не только разный уровень социально-экономического развития или разные политические традиции, но… разные места, которые эти две страны заняли в складывающейся миросостеме… Победившая в 1648–1649 году «середина» объединилась не с «низами», а против «низов»… Модернизация могла быть проведена только сверху, только под присмотром государственных солдат и чиновников, которые не дали бы сельским массам возможности ворваться в процесс».
Верхушка посада в Московии была слаба и не соединилась с низами (как в Англии и во Франции в ходе революций, образуя единое «третье сословие»), а тяготела к царской власти и дворянству, прося привилегий и монополий, эксплуатации деревни и закрепощения крестьян, – прося не о снятии «тягла» с себя, а о его распространении на других. (Уложение, идя навстречу посаду, отменило «белые слободы», обложив их обитателей тяжёлыми налогами). Того же – сословных привилегий – в обмен на безоговорочную поддержку самодержавной власти и ограничение боярской аристократии – требовали дворянство и казённая церковь. Поэтому «конституция» Московской Руси – Уложение 1649 года, упорядочивая все сословные, земельные, военные и финансовые вопросы жизни государства, в отличие от европейских конституций, вырванных у монархов революциями и ограничивающих их власть парламентскими органами, напротив, оформила в Московии систему царского абсолютизма и тотального крепостничества. Тысяча статей Уложения охватывала все стороны жизни, а само Уложение, размноженное в двух тысячах экземплярах, было разослано по всем уголкам страны. Стабильность, регулярность и «равный для всех закон и суд», провозглашаемые в Уложении, оказались не ограничителями государственного произвола, а его надёжными основами. За самодержавием навеки закреплялась роль высшего арбитра по всем вопросам и единственного подателя всех милостей.
Дальнейшие реформы государственного управления, армии и налоговой системы диктовались логикой непрерывных войн и завоеваний, проводимых самодержавием в XVII веке. Для этих завоеваний нужна была мощная армия (хорошо обученная, профинансированная, унифицированная и лояльная самодержавию), а значит, нужны были эффективно работающие бюрократические учреждения и налоговая система, выкачивающая из населения нужные для завоеваний средства. А присоединение новых земель требовало стандартизации законов и управляющих органов, непрерывных реформ и модернизации государства. По словам В.Н. Козлякова: «Новые земли, существовавшие до включения в состав Московского государства в иных правовых и политических условиях, отнюдь не сливались с прежней «всей землёй», сохраняя на первых порах своеобразное административное и сословное устройство, свой экономический быт, вплоть до хождения параллельной валюты. Но вопрос о «притирке» друг к другу старых и новых территорий существовал, и власть несомненно была заинтересована в унификации управления. Другими словами, имперский вызов диктовал имперский ответ. Отсюда увеличившееся в обществе значение приказной бюрократии, заполнявшей собою управленческие ниши на месте прежнего самоуправления и служившей власти лучшим инструментом для проведения необходимой административной унификации».
Вторая половина XVII века проходит в России не только под знаком непрерывных войн и захватов земель, но и (в связи с этим) под знаком угасания Земских соборов, органов местного самоуправления и аристократических учреждений и, одновременно, под знаком бюрократизации всех сфер жизни, централизации и стандартизации государственной власти. Очень ярко заметна эта тенденция вытеснения аристократии бюрократией на примере эволюции Боярской Думы. Если в первые годы правления Романовых Боярская Дума играла заметную роль в решении государственных дел (что нашло выражение в известной формуле, традиционно открывающей все законы и указы: «Царь решил, а бояре приговорили»), то затем наблюдается упадок Боярской Думы, вытеснение из её состава аристократических родов и всё больший удельный вес в ней дворянства и даже приказной бюрократии. Думу всё реже созывают. И одновременно, стремительно растёт её численность (что делает Думу неработоспособной и обесценивает звание члена Думы). Если в 1613 году в Боярской Думе было 29 человек, то в 1690 – уже 153. Компетенция Боярской Думы была неопределённой и расплывчатой (как и у Земских соборов). Монарх мог решать любые вопросы как с Думой, так и без неё. При слабых и никчёмных правителях (вроде Михаила) роль Думы возрастала, а при сильных и самостоятельных (как при Алексее) – падала. Алексей Михайлович откровенно предпочитал опираться на лиц, приближённых к нему – «ближних», «больших» бояр. Как свидетельствует подъячий Григорий Котошихин, бежавший из Московии за границу и написавший книгу о Руси, Алексей Михайлович «какие великия и малыя своего государева дела похочет по своей мысли учинити, с бояры и с думными людьми спрашивается о том мало – в его воле, что хочет, то учинити может». По мере падения роли Думы возрастала роль думских комиссий во главе с влиятельными боярами, назначенными царём. Исчезнет Дума уже при Петре I, который не распустит её, а просто перестанет созывать и пополнять её новыми членами – так она тихо «вымрет» и сойдёт со сцены.
В 1682 году, при царе Фёдоре Алексеевиче, пал важнейший бастион русской аристократии – местничество. Стремясь уравнять всех «подданных» в их полной зависимости от абсолютизма государя и оценивая их не по «роду», а по личной преданности монарху и идя навстречу настойчивым просьбам дворянства и приказной бюрократии, Фёдор Алексеевич повелел сжечь «разрядные книги», окончательно заменив аристократический принцип управления и назначения бюрократическим.
Чем больше укреплялся абсолютизм и чем меньшее значение имели «земские» и аристократические органы (Земские соборы, Боярская Дума, местное самоуправление), тем большее значение приобретала приказная бюрократия, навсегда ставшая отныне опорой русского самодержавия. В это время формируется постоянный состав приказов, круг их обязанностей. Чиновники (дьяки, подъячие) рекрутировались из бедных дворян, детей священников, постепенно складываясь в постоянное сословие со своими связями и интересами.
Чиновники получали денежный оклад, земельные владения, натуральные пожалования. Однако главным источником их дохода навсегда стали взятки («посулы», «почести», «поминки» – русский язык предлагал множество слов для их обозначения), позволяющие говорить о «доходных» и «недоходных» приказах. С этого времени «крапивное семя» чиновников – мздоимцев и душегубов – становится одним из главных героев русской народной культуры.
Бюрократические органы в центре и на местах стремительно «разбухают», увеличиваясь в численности и окончательно искореняя «земское» начало. За полвека (1640–1690) численность бюрократии в Московской Руси выросла в три раза (с 1611 человек до 4657), причём большинство её было сосредоточено в московских центральных приказах. Возникает множество новых приказов (Монастырский, Малороссийский), достигая общего числа в 50, причём их компетенция и задачи не были чётко разграничены, что вело к постоянным конфликтам и путанице, усугубляло волокиту и неразбериху. Дикие нравы чиновников XVII века породили, например, такую характерную и доселе актуальную пословицу: «Рыба рыбой сыта бывает, а человек человеком». Мздоимство, жадность и сутяжничество приказных – ведущие темы русских сатирических повестей XVII века.
Приказы являлись главными органами исполнительной власти, осуществляли административное и хозяйственное управление страной, решали все вопросы, начиная от внешней политики до военных и кадровых вопросов. Дьяки и подъячие, ведшие делопроизводство, обладающие опытом, знаниями и связями, постоянно возраставшие в числе, обретали всё больший вес в делах государства.
Приказы делились на патриаршие, дворцовые (они управляли хозяйствами патриарха и царя) и государственные (подразделявшиеся по территориальному и функционально-отраслевому принципу): Посольский, Разрядный, Поместный, Стрелецкий, Пушкарский, Рейтарский, Аптекарский, Сибирский, Приказ Казанского дворца и пр. В штате приказа могло насчитываться от нескольких человек до сотен. В 1664 году в 43 приказах насчитывались 771 человек, а в 1677 году в 38 приказах – уже 1702 человека! Дублирование функций, запутанность приказной системы и её неэффективность порождали чудовищную неразбериху, волокиту и взяточничество. Государь непосредственно вмешивался в рассмотрение всех важных дел, ибо приказная пирамида вела к его особе. Весь XVII век наблюдаются постоянные реформы и реорганизации приказов: их слияние, разделение, переподчинение, попытки централизации и упрощения приказной системы.
Был создан особый, наделённый чрезвычайными функциями приказ (с целью контроля и согласования всех органов и должностных лиц государства) – Приказ Тайных Дел. Этот приказ представлял собой личную канцелярию царя Алексея Михайловича, непосредственно подчинённую ему и ведавшую политической тайной полицией, царским хозяйством и кадровыми вопросами. Человек, сказавший «сакральную» формулу: «слово и дело государево», немедленно доставлялся в Приказ Тайных Дел и мог донести на любых известных ему «крамольников».
Городами управляли городовые воеводы, не получавшие жалованье из казны и кормившиеся за счёт подношений местного населения. (Что открывало головокружительные перспективы для обогащения и вполне легальных «злоупотреблений».) Задачами воевод было управление городами, сбор налогов, командование гарнизонами, суд над населением. Воевода подчинялся тому или иному приказу. Воеводство было делом исключительно прибыльным, а потому дворяне осаждали приказы просьбами поставить их в городах на воеводские должности (чудесная возможность улучшить своё материальное положение и избежать тягостной ратной службы). Отправиться на воеводство на языке XVII века означало «покорыстоваться» (за счёт вымогательств и подношений).
Так становление системы абсолютизма сопровождалось исчезновением органов сословного представительства в центре и на местах. Бюрократизация всей жизни означала нарастание централизации и регламентации общественных отношений по правилам, спускаемым «сверху», а не отвоёванным «снизу». Иностранцы, побывавшие в Москве XVII века, поражались бесправию подданных, не защищённых от произвола царя ни законами, ни происхождением. Царь был полностью властен в жизни и в имуществе своих подданных (лишь слегка сдерживаясь в своих поползновениях традицией и христианскими заповедями).
Учитывая последствия Смуты и то, что почти весь XVII век Московия непрерывно воевала, захватывая окрестные земли, или сотрясалась народными восстаниями, центральное место в политике первых Романовых занимало создание покорной, мощной, многочисленной и эффективной армии. Известный историк начала XX века А.С. Лаппо-Данилевский справедливо называл «проблему войска и финансов» «центрами, вокруг которых вращались все второстепенные интересы государственной жизни» XVII века. Две эти проблемы были неразрывно связаны друг с другом, ибо содержание армии порождало непрерывный финансовый кризис, вызывавший бунты, которые подавлять должна была опять-таки армия.
Дворянское ополчение, составлявшее ранее основу вооружённых сил Московии, в XVII веке переживает упадок. Оно было мало боеспособно, плохо обучено и вооружено.
Кроме того, дворяне всеми силами стремились улизнуть от службы и сбежать в свои поместья (как случилось во время неудачной Смоленской войны 1632–1634 гг.). Дворянские полки разбегались перед европейскими «регулярными» армиями.
Также ненадёжны и мало боеспособны были казаки и татары. Стрельцы, регулярно недополучавшие жалованье, подвергавшиеся насилиям и унижениям со стороны своих полковников, и тесно связанные своим образом жизни с посадским населением, были не всегда лояльны власти. В ходе ряда восстаний они примыкали к восставшим или сохраняли нейтралитет, как в дни «соляного бунта» 1648 года в Москве, а порой и сами выступали главной ударной силой восстания, как в восстаниях 1682 и 1698 годов.
Самодержавию требовалась армия боеспособная, дисциплинированная, вымуштрованная (способная без колебаний подавлять восстания народа и сражаться на равных с европейскими армиями, прежде всего, с главным и постоянным врагом – литовцами и поляками) и, главное, вполне покорная царской воле. Единообразие, единая организация, дисциплина, хорошее вооружение, выучка и лояльность – такие требования предъявляли московские правители к вооружённым силам, стремясь к бюрократическому «устроению» всей жизни страны – от законов и церкви до армии. (Но всё это стоило недёшево, ложась чудовищным бременем на разорённое и малочисленное население).
Иноземные офицеры отныне составляли основную и самую надёжную часть офицерского корпуса – на их выучку и преданность абсолютизм вполне мог положиться. Ведь иноземцы смотрели на народ Московии, как на чужой и завоёванный народ и полностью подчинялись самодержавному режиму. Заимствуя поневоле опыт Запада (не случайно, это начиналось всегда в России с военной сферы, затем распространяясь на остальные, менее значимые, стороны жизни), московские цари начали создавать полки «нового» (иноземного) строя.
В них солдатами становились завербованные наёмники (из беглых людей или иноземцев) и «даточные» люди (принудительно забиравшиеся с определённого числа крестьянских дворов), а офицерами были иноземцы-наёмники. Солдатские (пехотные), рейтарские и драгунские (кавалерийские) полки быстро вытесняют поместное дворянское войско и стрельцов, образуя наиболее боеспособную и покорную (но и самую дорогую!) часть армии. Они были единообразны, надёжны, вооружены и обучены за счёт казны. Начав возникать ещё при Михаиле, они к концу XVII века вытесняют иные воинские подразделения. В 1630 году (при Михаиле Фёдоровиче) московское войско насчитывало около 60 тысяч человек (из них 24 тысячи – дворянское ополчение, 28 тысяч – стрельцы, 11 тысяч – казаки, 3 тысячи – полки иноземного строя). А в 1681 году (при Фёдоре Алексеевиче) русская армия составляла 184 тысячи человек, из них 90 тысяч служили в полках «нового строя», наиболее боеспособных, профессиональных и лояльных.
Татары, казаки, стрельцы и дворянская конница играли лишь вспомогательную роль. (По Соборному Уложению призывной возраст для дворянина был поднят с 15 до 18 лет, и была предусмотрена возможность его замены определённым числом «даточных» людей или большой суммой денег).
Однако сотни «дорогих» иноземных офицеров и тысячи русских солдат ложились непосильным бременем на казну, а значит, на население, оплачивающее непрерывную военную экспансию романовского режима, захваты новых территорий и содержание полков для подавления народных выступлений. Доходы государства поступали от сбора всевозможных податей, от «государева кабака», от сибирских мехов, от закупки и перепродажи населению втридорога товаров, на которые вводилась государственная монополия, и от постоянно вводимых по разным поводам чрезвычайных налогов.
Земские соборы в XVII веке: расцвет и гибель
Хотя возникли Земские Соборы ещё при Избранной Раде Ивана IV (в 1550 году), однако, подлинный их расцвет приходится на первую половину XVII века. Причиной тому явились события Смутного времени, приведшие к краху Московское государство, породившие всплеск земских тенденций и заложившие основу для общественной инициативы и развития сословного представительства. Первые Романовы нуждались в общественной поддержке, «обратной связи» с обществом, общественной легитимации как своей власти в целом, так и отдельных «непопулярных решений» в особенности (о введении новых налогов, об объявлении войны). Поэтому Земские соборы, представлявшие многие сословия Московии (кроме холопов и крепостных крестьян), созываемые по инициативе царя и решавшие вопросы, которые царю было угодно перед ними поставить, играли такую важную роль в первые годы правления Романовых.
Соборы рассматривали вопросы войны и мира (например, вопрос о присоединении Украины и о начале войны с Речью Посполитой в 1653 году, или о войне с Османской Империей за Азов в 1642 году), законодательства (утвердив Уложение 1649 года), избрания царей (Фёдора Ивановича, Бориса Годунова, Михаила Романова) и их «утверждения» (Алексея Михайловича), переговоров с восставшими городами (в 1650 году – когда восстали Псков и Новгород), о введении налогов и т. д.
На соборах были представлены широкие слои населения: дворяне, бояре, служилые и приказные люди, духовенство, посадские люди, казаки и даже порой (в 1613 и 1682 годах) черносошные крестьяне. По воле царя соборы бывали часто или редко, длились иногда две недели, а иногда несколько лет, были «полными» (представляя все указанные категории населения) или частичными. В любом случае в них участвовал царь, Боярская Дума, Освящённый Собор (верхушка духовенства). Представители же от различных слоев населения со своими наказами избирались по воле государя, назначавшего срок начала Собора и нормы представительства. Обычно в Соборе участвовало 300–400 человек, однако могло быть существенно меньше или вдвое больше.
Обычно «избирательный округ» представлял собой город с уездом, и чем больше был город, тем больше посылал представителей (нормы представительства каждый раз предлагало правительство). Скажем, Новгород приравнивался к пяти обычным городам. Правительство посылало к городским воеводам «призывные грамоты», которые зачитывались в церквях, после чего происходили выборы по сословиям (причём воеводам официально запрещалось в них вмешиваться). Обычно от города посылался один делегат от духовенства и по два человека от посадских и служилых людей. Нередко делегаты подавали царю свои особые мнения и челобитные, используя Соборы как трибуну для высказывания и отстаивания сословных интересов.
Первое заседание Собора происходило в Грановитой Палате Кремля в присутствии самодержца, где делегатам зачитывались предложенные им к обсуждению вопросы, а затем заседания происходили по сословиям. Соборы доносили до высшей власти мнение общества и позволяли ей ссылаться на это мнение в своих решениях. Различные сословия давали своим делегатам наказы и челобитные.
Однако, по мере того, как усиливался абсолютизм, складывалась приказная бюрократия, постоянная армия и налоговая система, а династия Романовых становилась привычной и традиционной, Земские Соборы сошли на нет в обществе – раздробленном на враждующие сословия, равно верящие в добрую сильную власть, раздающую монополии и привилегии.
Впоследствии различные мыслители, писатели и историки не раз возвращались к теме Земских Соборов, рассматривая их как зародыш русской сословно-представительной монархии и выражение «земской тенденции» (например, славянофилы середины XIX века, видевшие в эпохе Земских Соборов воплощение своего политического идеала: «сила власти – царю, сила мнения – народу»). Почему же этот зародыш сословного представительства был уничтожен и на столетия «забетонирован» абсолютистским «катком»? Почему были упущены связанные с Земскими Соборами возможности? Почему Земский Собор не стал для Руси тем, чем на Западе стали парламенты, Генеральные Штаты, сеймы и кортесы?
Дело в том, что Земские Соборы возникли не по требованию сословий для ограничения царской власти и противостояния её деспотическим поползновениям, а по инициативе царской власти для её же укрепления. За век своего существования Соборы не добились ни установления регулярности своего созыва, ни постоянных твёрдых норм представительства, ни чёткой сферы своей компетенции, в которую самодержавие не смело бы вмешиваться без разрешения общества. (Подобно тому, как английский король не мог вводить налоги без санкции парламента и, нуждаясь в деньгах, был вынужден созывать этот ненавистный орган, в конце концов отправивший Карла I на плаху.) В России соборы созывались всегда по инициативе царя, рассматривали те вопросы, которые ему угодно было вынести на их обсуждение, представляли те сословия, которые указывал царь, а их решения носили лишь совещательный характер. Они были (и остались) учреждениями временными, созываемыми в экстремальных случаях, по инициативе и под контролем царя. Земские Соборы не сумели стать постоянным фактором русской политической жизни, закрепив ряд вопросов, обязательно выносимых на их рассмотрение, а также порядок и частоту их обязательного созыва. Как только царь почувствовал себя немного увереннее, а государство усилилось, Земские Соборы тихо угасли, сменившись «совещаниями» царя с представителями тех или иных категорий населения (купцов, духовенства или служилых людей). Впрочем, вскоре превратились и такие совещания. Последний Земский Собор был созван в 1698 году Петром I для суда над его сестрой царевной Софьей.
Доминировавшая на Руси в XVII веке (и восходящая к XIV–XV векам) общая тенденция к закрепощению общества, самодержавному гнёту, бюрократизации всей жизни не оставляла шансов для самоуправленческих, сословно-представительных начал в русской жизни. Общество в России было консервативно, слабо, раздроблено и привыкло апеллировать к высшей власти, а не противостоять ей. Расцвет Земских Соборов после Смуты был вызван не силой общества, а слабостью государства. Поэтому, когда государство упрочилось, оно перестало нуждаться в «земстве» как на местном, так и на центральном уровне.
Если на Западе сословно-представительные учреждения опирались на независимую и сильную церковь, на мощные вольные города-коммуны, на лично свободное общинное крестьянство и знатное баронство, то в Московии к XVII веку ничего этого уже давно не было (по крайней мере, после Ивана IV). Если на Западе сословные учреждения отчасти прижились, закрепились, заставили с собой считаться, добились официального оформления своих прав, то Земские Соборы в России оказались лишь ярким эпизодом, связанным с коротким ослаблением централизованной власти после Смуты и демонтажем всех властных структур. Они несли на себе печать всей переходности и неустойчивости своего XVII века, возникнув из очистительного огня Смуты и исчезнув накануне предпринятого Петром I нового витка массированного наступления абсолютистской реакции на общество.
Помимо общерусских Соборов, созывались также и местные (областные) Соборы, игравшие особенно значимую роль в событиях Смутного времени. Однако, именно они первыми и исчезли. Самодержавное государство, отныне имевшее всеохватное законодательство, профессиональное регулярное войско, разветвлённую налоговую систему, обширный аппарат управления, полностью покорную казённую церковь, уже не имело никакой нужды ни в местном самоуправлении, ни в Земских Соборах. Взлёт и расцвет Земских Соборов был вызван не силой общественных институтов, а лишь земской традицией и крайней слабостью правительства, нестабильностью и нелегитимностью новой власти. Но со временем Романовы перестали ссылаться на своё «народное избрание и призвание» – теперь довольно было уже и одного «Божьего помазания». Поэтому-то Земские Соборы были чем-то большим, чем просто совещательные органы, но чем-то значительно меньшим, чем властные и законодательные. Эта уникальная ситуация не могла слишком долго продолжаться.
Всего, по разным оценкам, за полтора века (1550–1698) в Московии состоялось 55–57 Земских Соборов. Несмотря на их гибель, Земские Соборы сыграли немалую роль в развитии самоуправленческих традиций и формировании общественного мнения Руси и, в свою очередь, были умело использованы самодержавием в своих интересах (собственная легитимация, обратная связь с обществом, внутренняя консолидация регионов Московского государства).
Думается, наряду с традиционной раздробленностью общественных груп, большую роль в исчезновении Земских Соборов сыграли патерналистские настроения, царящие в московском обществе и объединённые вокруг базового комплекса идей о «добром царе» и о всеобщей «службе» ему. Различные сословия предпочитали не договариваться между собой и не отстаивать свои права в совместной борьбе против государства, а выпрашивать у самодержавия привилегии и монополии, униженно апеллируя к нему, как к арбитру и источнику милостей. В обмен на признание абсолютной власти самодержца, поддержку его монополии на единоличное принятие любых общественно значимых решений, дворяне желали получить (и получили) монополию на владение крепостными крестьянами, посадские люди – монополию на промыслы и ремёсла, купцы – протекционистские меры, ограждающие их от конкуренции со стороны иноземных купцов, церковники – абсолютную монополию на духовную жизнь и сохранение «старины». А Земские Соборы стали не общественным инструментом давления и ограничения абсолютизма, контроля за ним, но, напротив, орудием его утверждения.
А с середины XVII века абсолютизм уже не терпел сословного соучастия в управлении. В обществе монополий социально-политическому плюрализму не могло быть места. Опираясь на приказную бюрократию и служилое дворянство, на новую армию «иноземного строя», на Соборное Уложение 1649 года и на собственную, «дарованную Богом» (а не людьми) и закреплённую традицией, власть, государь отныне мог управлять страной, не нуждаясь в советах подданных. Духовенство и дворянство это вполне устраивало, а крестьян и посадских людей никто и не спрашивал.
На смену правам, отвоёванным обществом в Смутное время, пришла система привилегий и монополий, исходящих от высшей государственной власти и неотделимых от всеобщего «тягла» (системы повинностей), возложенных ей на общество. Понятие «земское дело», часто встречающееся в документах первой половины XVII века, отныне исчезает из документов, вытесняясь делами «государскими» (а государство было тождественно государю). Мысль о возможности каких-либо ограничений царской власти была чужда большей части населения (кроме немногих бояр или казаков). А вражда корпоративных интересов находила выход в апелляции к монарху, а не в попытках людей совместно договариваться на Соборах, противостоя царю. Общий консерватизм настроений после Смуты (неприятие всего иноземного, преобладание идеи «Москва – Третий Рим», стремление вернуться к «светлым» временам Ивана IV и «твёрдой руке») сыграл здесь огромную роль, также как слабость и разобщённость общества и всесилие государства, привычное ещё с монгольских времён. Отстаивая свои сословные интересы (через коллективные челобитные и другими способами) – порой противоречивые, – дворяне (требовавшие окончательного закрепощения крестьян), духовенство (требовавшее сохранения «старины» и монополии на духовную жизнь), купцы (требовавшие ликвидации «белых слобод» в городах, их обложения «тяглом» и ограничения иноземных купцов) в равной мере взывали к самодержавию, безусловно поддерживая его крепостнические и абсолютистские устремления в обмен на подачки. Дворянам или купцам было проще «пасть в ноги» «батюшке-царю», чем договариваться с делегатами от других сословий о противостоянии самодержавию. Историк Б.А. Филипов подытоживает: «Таким образом потребность в Соборах отпала: власти они не были нужны в силу её крепнущих абсолютистских амбиций, а дворянству и посаду – в силу характера их сословных притязаний и особенностей политического мышления».
Временщики и фавориты в России XVII века
По мере утверждения в России абсолютизма, в политическую жизнь входит такой его непременный спутник, как наличие «фаворитов», «временщиков» – то есть лиц, не на основе закона или избрания, а на основе личного влияния на государя более или менее долго фактически управляющих государством. Поскольку абсолютизм любил навязывать свои законы другим, но не признавал никакого закона для себя, то решающую роль начинали играть неформальные связи при дворе и влияние на монарха. Бесконтрольность, безнаказанность власти и её абсолютность делали царей её заложниками, ставили их в зависимость от ловких и энергичных царедворцев, имеющих доступ «к телу» государя, дающих ему информацию и советы. Ведь, как известно, «короля играет свита». Номинальная абсолютная власть царей обернулась всевластием их окружения и появлением (а затем падением – со сменой монарха или монаршего настроения) тех или иных всесильных «временщиков». Положение фаворита было невероятно почётным и прибыльным, но также и шатким, непрочным и смертельно опасным. Ведь именно на них направлялись интриги и удары враждующих придворных клик. И именно на временщиков направлялась обычно главная ненависть восставших масс, убеждённых в том, что «царь – хорош, а его окружение – ужасно».
Расцвет фаворитизма (как и расцвет абсолютизма) в России приходится на XVIII век. Однако уже в XVII веке, по мере угасания Земских Соборов и Боярской Думы, появляется длинная череда «ближних людей», управляющих Московией от имени государя. (Это могли быть его воспитатели (в малолетстве), родственники его жены, духовные наставники и лидеры церкви, ловкие сановники и родные, а позднее (в XVIII веке) и многочисленные любовники или любовницы).
Так, при слабом и никчёмном Михаиле Романове Московией правил его властный и честолюбивый отец патриарх Филарет (даже формально ставший «соправителем» сына и вторым «великим государем»). В долгое же царствование Алексея Михайловича таких временщиков, последовательно сменявшихся, было несколько. Первым фаворитом царя оказался его «дядька» (воспитатель) и родственник боярин Борис Морозов. Однако своекорыстная и бездарная финансовая политика боярина вызвала социальный взрыв («Соляной бунт» 1648 года в Москве), едва не стоивший фавориту жизни и приведший к его устранению от власти. Затем фаворитом царя был родственник его первой жены Марии – Иван Милославский. А затем боярина надолго сменил, став фактическим правителем страны новый любимец увлекающегося царя, энергичный и властный патриарх Никон (он даже управлял страной в те годы, когда Алексей Михайлович оставлял столицу, поехав на войну с Речью Посполитой). Однако и его ожидала царская опала.
Затем на вершину власти поднялся боярин Артамон Матвеев – не очень знатный человек, но выдающийся дипломат и администратор, чьей воспитанницей была вторая жена царя Наталья Нарышкина. Возглавив клику Нарышкиных при дворе, боярин приобрёл огромное влияние на Алексея Михайловича. Матвеев был женат на шотландке (!), являлся одним, из первых московских «западников», собирал европейские картины и организовал первый в Московии театр (разумеется, в Немецкой слободе и с немецкими же актёрами).
Он возглавлял Посольский приказ и был самой влиятельной фигурой в правительстве, но после смерти отца Фёдор Алексеевич (сын Марии Милославской) сослал его в ссылку. Когда же умер Фёдор, Матвеев был возвращён в Москву и, как глава клана Нарышкиных, был растерзан поддерживавшими Милославских стрельцами во время московского восстания в мае 1682 года.
Следующим временщиком оказался боярин князь Василий Голицын – фаворит (а, возможно, и возлюбленный) правительницы царевны Софьи Алексеевны, один из самых замечательных русских людей XVII века – выдающийся дипломат, реформатор и просветитель, но слабый полководец. С падением Софьи Голицын попал в опалу и был сослан.
Боярин, стоящий в тот или иной момент у власти, обычно возглавлял Стрелецкий и Аптекарский приказы (которые отвечали, соответственно, за охрану Кремля и – за здоровье особы государя) и имел прямой доступ к государю. Сложившаяся в XVII веке, система фаворитизма пережила свой высочайший взлёт в XVIII веке.
5.3.2. Век всеобщего закрепощения
В 1640-е годы в Московии жило до семи миллионов человек. А при царе Фёдоре Алексеевиче в России была проведена перепись населения, которая показала, что в 1678–1679 годах население Московской Руси (включая захваченные земли Сибири и Левобережной Украины) достигло 11,2 миллионов человек.
Хозяйство медленно приходило в порядок после страшных потрясений Смуты. Так, сельское хозяйство лишь к середине XVII века смогло вернуться к уровню конца XVI века. Начали расширяться посевные площади (за счёт сползающего к югу чернозёмного «Дикого Поля», понемногу отвоевываемого у Крыма). Происходит укрупнение сельских поселений и медленное развитие товарных отношений, побуждающих население к поиску новых источников доходов. Налоги с крестьян возрастали – им надо было изыскивать средства для их уплаты. Возрастали и потребности дворян и, особенно, финансовые запросы казны.
В XVII веке начинается процесс формирования общероссийского рынка и специализации в сельском хозяйстве и промыслах. Страна, до этого лишь грубо завоёванная московскими воеводами и объединяемая лишь наместниками, присылаемыми из столицы, начинает превращаться в единый хозяйственный организм. Север и запад отныне выращивают лён и коноплю, чернозёмный юг поставляет рожь, а в Поморье появляются промысловые регионы. Ремёсла всё более ориентируются на рынок, и возникают отдельные сёла, специализирующиеся на определённом промысле. Возникают металлургические центры: Тула, Кострома, Нижний Новгород, Москва. Соль добывают в Старой Руссе и на Урале.
Архангельск на севере (на Белом море) и Астрахань на юге (на Каспии) становятся центрами внешней торговли – через Архангельск с Голландией (оттеснившей английских купцов с Московских рынков), а через Астрахань – с Персией. (Впрочем, Белое море не могло заменить для Руси Балтийское, а Каспийское не могло заменить Чёрное.) Возникают общероссийские ярмарки: Макарьевская на Волге (у Нижнего Новгорода), Ирбитская (на Урале). Именно в XVII веке Волга становится «главной» и «центральной» рекой Руси, на ней растут торговые города.
Из Европы (Голландии и Англии) на Русь ввозили промышленные товары (оружие, ткани, предметы роскоши, драгоценные металлы и технологии), из Персии – шёлк и чай, а в Европу из Московии везли сельскохозяйственные продукты: кожи, сало, пеньку, меха, рожь. Растущая технологическая и экономическая зависимость Московии от Запада, однако, долго не осознавалась, сдерживалась и компенсировалась – во-первых, идейно – изоляционистскими представлениями о «богоизбранности Третьего Рима» и его превосходстве над иными народами, а, во-вторых, торговым протекционизмом. Новоторговый Устав, принятый в 1667 году под давлением русских купцов и в целях обогащения казны, фактически запрещал (ибо делал невыгодным) въезд иноземных купцов в Московию дальше Архангельска. Они должны были продавать свои товар оптом посредникам – русским купцам. А Немецкая Слобода под Москвой, населённая тысячами иноземцев, была превращена в правление Алексея Михайловича в своеобразное изолированное гетто (для одних – повод для ненависти и презрения, для других – повод для зависти и подражания).
Следует подчеркнуть неравномерность экономического и социального развития различных регионов Руси в XVII веке. В центре страны крепостное право воцарилось безгранично, на юге часть военно-служилых дворян даже не имела крестьян (и вскоре они сами стали «опущены» в статусе до положения «крестьян-однодворцев»). Напротив, на Севере, в Поморье крепостное право и товарное земледелие не прижились – преобладало черносошное крестьянство и традиции широкого земского самоуправления. По словам Б.А. Филипова: «На севере формировался совершенно другой, не такой, как в крепостническом центре, тип крестьянина – инициативного, независимого хозяина, привыкшего полагаться на себя. Черносошные крестьяне активно занимались рыбными и охотничьими промыслами, солеварением, участвовали в различных торговых операциях. Огромную роль в местной жизни играли мирские организации с выборными органами, компетенция которых была достаточно широка в силу слабости и малочисленности местной администрации. При этом община в хозяйственном отношении мало сковывала крестьянина».
Население городов в XVII веке было крайне малочисленно; большая их часть представляла собой просто небольшие крепости или резиденции воевод. В Москве XVII века жило до ста тысяч человек, а в других городах – в десятки раз меньше. Единые организации, объединяющие население городов (подобно европейским коммунам и цехам) отсутствовали. Хотя в середине XVII века в европейской части Московии числилось около 250 городов, однако, лишь в пятнадцати из них насчитывалось более 500 посадских дворов. Редко население города превышало одну-две тысячи жителей. Крупнейшими городами были Москва, Ярославль, Кострома, Вологда, Казань, Нижний Новгород. Активно развивались города Поволжья и Севера, мало затронутые Смутой.
Все вопросы, связанные с торговлей и промышленностью неизменно рассматривались самодержавной властью через призму «казённого» интереса – возможностей увеличения тягла для пополнения казны. Поэтому правительство не склонно было особенно считаться с интересами посадских людей, постоянно увеличивая подати и службы, вводя откупа, казённые монополии и бесконечные пошлины, разорявшие горожан. Поэтому, несмотря на Новоторговый Устав, европейское купечество, несравненно более сильное и организованное, чем русское, повсюду теснило московских купцов. К середине XVII века численность русских купцов была примерно вдвое меньше, чем в конце XVI века. Крайняя слабость русской торговли и промышленности, малочисленность и бедность купечества, отсутствие свободных капиталов и свободных рабочих рук, тотальная коррупция чиновников и постоянно усиливаемое государственное «тягло» на торговлю и промышленность не давали им развиваться. А торговля давала всё же несколько большую прибыль, чем промышленность. (Хотя на все мало-мальски прибыльные товары правительство устанавливало собственную монополию).
Учитывая всё это, а также растущую потребность государства в промышленности (прежде всего, военной), не удивительно, что первые мануфактуры (то есть крупные предприятия, основанные на разделении ручного труда) были, как правило, связаны с военным производством по своим целям, создавались под государственной опекой иноземцами, и с использованием принудительного труда зависимых людей.
Власть начала поощрять иноземцев создавать в России мануфактуры (оружейные, текстильные, стекольные), обеспечивая их заказами и подневольными людьми и тем самым насаждая в России хоть какую-то промышленность.
К концу XVII века в Московии насчитывалось до трёх десятков мануфактур, в основном, иноземных или казённых, считая Печатный Двор, Монетный Двор и Пушечный Двор в Москве, крупные солеварни на Урале и металлургические заводы. По словам Б.А. Филипова: «Государство было принуждено насаждать более передовые формы производства, потому что во время вооружённых конфликтов оно всё чаще осознавало необходимость модернизации производства».
И всё же никакие усилия правительства и никакое поощрение иноземных купцов не могли возместить тотального отсутствия свободных рабочих рук (тем более, квалифицированных) и свободных денег для развития промышленности, что усугубляло социально-экономическую изоляцию и отставание России. Как отмечает Б. Кагарлицкий: «Оказавшись на периферии торговых путей, страна оставалась и в стороне от технологической революции XV–XVI веков, что, в свою очередь, предопределило технологическую зависимость России от голландских и английских партнёров». Достаточно сказать, что первая доменная печь появилась на Руси в 1636 году, а на Западе – в 1443 году. А, по справедливым словам С.Т. Жуковского и И.Г. Жуковской: «Главная финансовая проблема Российского государства заключалась в том, что оно на протяжении двух столетий обогащалось, разоряя подданных и подрывая развитие торговли и промышленности в стране… Российские купцы были бедны, задавлены государственными поборами и вдобавок малограмотны. Всё это мешало выдерживать усиливавшуюся в XVII веке конкуренцию с иностранными торговцами».
Купцы, придавленные системой взяток, откупов, пошлин, обязанностью продавать все прибыльные товары по установленным правительством ценам государственным агентам, быстро разорялись и мечтали не о «свободном рынке и справедливой конкуренции», а только о привилегиях и бегстве из своего сословия. По замечанию В.Я. Хуторского: «О развитии частного предпринимательства власти не заботились. Правительство предпочитало всё подряд облагать данью. Нужно было платить, скажем, за водопой скота, за стирку белья в реке. Купцы платили за право торговли в городе, за провоз товаров по дороге и т. д. Откупа распространялись чуть ли не на все промыслы. Казна стала давать в откуп даже сборы за проезд по мосту. Величину сборов определяло государство, но откупщик завышал её, делясь с покрывавшими их воеводами… Повсюду появились кабаки: власти увидели, что водка сможет помочь казне».
Рассматривая (подобно московским князьям) Россию как личную завоёванную вотчину и собственное хозяйство, никем не контролируемый и постоянно обременённый финансовыми кризисами (вызванными вечными войнами), самодержец забирал у своих подданных всё, что только можно, а от него не отставали и его приказные люди и воеводы. Немудрено, что чудовищная коррупция, взяточничество, откупа и рост налогов порождали непрерывные кровавые восстания. Однако основной формой сопротивления населения чудовищной экспансии со стороны государства оставалось не восстание, а повальное бегство людей на окраины.
XVII век стал веком окончательного закрепощения русского общества. Причём Соборное Уложение 1649 года не только отменило урочные годы и ввело бессрочный сыск беглых крепостных, но и распространило крепостное право на «тяглое» посадское население города, запретив горожанам под страхом смерти покидать своё место жительства (современная система «прописки» – постыдный пережиток ещё той эпохи). Известный историк начала XX века Михаил Покровский точно подметил: «Крепостное право быстро растёт у нас на развалинах, созданных Смутой, точно так же, как в Германии росло оно на развалинах, созданных Тридцатилетней войной». И по сходным причинам. Катастрофическую убыль населения власти компенсировали чрезвычайными мерами, закрепощая тех, кто уцелел в годы Смуты, чтобы обеспечить получение налогов и содержание служилых людей.
Поражение крестьянских восстаний (Болотникова – в начале века, Разина – в конце) ускорило закрепощение, сломив сопротивление населения наступающему государству. Наряду с потребностью самодержавия в налогах, поступающих с «тягловых» слоёв населения, и потребностью в обеспечении даровой силой служилого дворянства и церкви, немаловажную роль в наступлении крепостного права сыграло и развитие рыночных отношений в России, её втягивание в международную систему экономических отношений. На ускоренную модернизацию страны (создание регулярной армии, реформирование государственного аппарата, церковные реформы, строительство казённых мануфактур и ввоз из-за границы дорогих технологий и специалистов) требовались колоссальные средства. А получить их можно было, лишь вывозя в Европу зерно, меха и кожи, получаемые почти даровым трудом закрепощённого населения. Поэтому не случайно то, что крепостное право получало наиболее стремительное развитие именно в тех районах страны (центр, чернозёмный юг), где наиболее быстро развивалось рыночное, коммерческое производство сельскохозяйственных продуктов. По словам Б. Кагарлицкого: «именно развитие международного рынка и буржуазных отношений на Западе было решающей причиной закрепощения на Востоке… Закрепощение стало «производственной необходимостью» в условиях, когда нужно было обеспечить систематическое поступление товарного зерна на рынок». Поэтому формирование общероссийского рынка и начало модернизации в России не только не исключало всеобщее поголовное закрепощение народа, но и во многом основывалось на нём.
Статус «периферийной империи», снабжающей Запад сырьём и контролирующей своей огромной армией Восточную Европу, обязывал самодержавие усиливать гнёт над собственным населением. Индустриально-буржуазное развитие Западной Европы было отчасти оплачено закрепощением населения Восточной Европы (Речи Посполитой, Германии и России), также как и насаждением плантационного рабства в Америке. (Не случайно грядущий XVIII век, «век Просвещения» для Европы оказался в России одновременно и веком наивысшего порабощения населения). По словам Б. Кагарлицкого: «Можно оказать, что русский крестьянин и плантационный раб своим трудом как бы кредитовали западно-европейский капитализм». А потому, если «на Западе возникла промышленная буржуазия», «на Востоке Европы развивался преимущественно торговый капитал», финансово, технологически и политически зависимый от Запада и от собственного государства.
Система крепостного права, подобно системе монгольского ига, на три столетия охватила не одно какое-то сословие или какую-то сферу жизни Руси. Нет, она носила тотальный всеобъемлющий и удушающий характер, пронизывая всё общество: от посада до деревни, от быта до политической жизни и культуры. Характерно, что телесные наказания в Уложении предусматривались в 144 случаях провинностей! Насилие, внеэкономическое принуждение, иерархия, монополия, привилегия и эксплуатация пронизали отныне всю жизнь русского общества. Современный историк И.Л. Андреев отмечает: «Перед нами общество, в котором состояние несвободы есть состояние нормы».
«Всеконечное разорение» Смуты привело к тотальному «откату» и к реакционному развитию страны во всех сферах жизни: культурной консервации, политической реакции, социальному закрепощению. Усиление абсолютизма, опиравшегося на казённую церковь, служилое дворянство и приказную бюрократию, шло рука об руку с закрепощением, широкой раздачей земель в поместья и вотчины и с упорядочением и расширением прав собственников. Крепостничество, порождённое одновременно и старой деспотической традицией, и экстремальностью ситуации, и втягиванием страны в рыночно-буржуазные отношения, наступало по всему фронту: в деревне и в городе, в экономике и в социальных отношениях, в сельском хозяйстве и в промышленности, формировало сознание и поведение людей. По словам Б.А. Филипова: «Крепостничество не просто упрочилось – оно интенсивно втягивало в сферу своего воздействия все категории сельского населения… Фронтальное наступление крепостничества… перевешивало возможности некрепостного развития».
По мере угасания земско-самоуправленческих начал в общественной жизни, роста абсолютизма и государственной регламентации, для населения, крайне болезненно переживавшего потерю законной возможности искать лучшей жизни, уходя от прежних хозяев, оставался единственный выход – уйти в казаки. Казачество, возникнув в XVI веке и сыграв огромную роль в событиях Смутного времени, в XVII веке стремительно вырастает в численности и усиливается. Донское, запорожское, яицкое казачество – вольное, отважное, самоуправлящееся (ибо: «с Дона выдачи нет!»), постоянно воюющее и постоянно пополняющееся беглыми людьми, находилось в странных и противоречивых отношениях с московским царём. Казаки то ли зависели от Москвы, то ли воевали с ней, то участвовали в царских походах, то устраивали восстания, то бились с царскими воеводами и грабили купцов, то получали от царя жалованье: хлеб, порох, свинец. Казачество также расслаивалось на «домовитую» верхушку, заинтересованную в интеграции в систему Московской Руси и получение привилегий от самодержавия, и на «голытьбу» – то есть бедных, недавно пришедших казаков, то и дело учиняющих восстания и разбои, отказывающихся покориться ненавистной Москве. Пройдёт ещё полтора века, прежде чем самодержавному режиму удастся окончательно подчинить, «приручить» и интегрировать казаков, превратив вчерашних революционеров и бунтарей в спору абсолютизма, получившую ряд привилегий и борющуюся с новыми, не прирученными революционерами.
Первые мануфактуры на Руси
Развитие рыночных отношений, потребности армии и всё более явное экономическое отставание России от Европы диктовали необходимость развития промышленности. Поэтому в XVII веке в России начинают появляться мануфактуры – крупные предприятия, основанные на разделении ручного труда и использовании сложных технических приспособлений, на которых работали иногда десятки людей.
Однако появление мануфактур сталкивалось с такими фатальными и труднопреодолимыми проблемами, как отсутствие в Московской Руси свободных рабочих рук, свободных частных капиталов и, как следствие, отсутствие инициативы у немногочисленных купцов и ремесленников. Поэтому почин по организации мануфактур взяло на себя государство. По словам Б. Кагарлицкого: «Если в сфере внешней торговли правительством была организована система казённых монополий, успешно пополнявших царскую казну, то в промышленности правительство выступало в качестве главного заказчика… Промышленное производство в России XVII века создавалось либо руками иностранцев, либо по инициативе правительства, причём, как правило, государство и иностранный капитал действовали совместно».
Ярким примером этих тенденций может служить первая в России мануфактура, созданная в 1632 году под Тулой. Это был оружейный завод, созданный голландцем Виниусом на свои деньги, но при поддержке царских властей, а трудились на нём дворцовые (государственные) крестьяне ближайших сёл, принудительно приписанные к предприятию.
Впрочем, в строительном производстве, в рыбной и солеваренной промышленности наряду с крепостным, применялся и вольнонаёмный труд. Однако в стране с тотально закрепощённым населением, прослойка свободного пролетариата, способного наниматься на мануфактуры, была крайне немногочисленна. Таковой имелся, в основном, на Дону и Волге, где «гулящие люди» (бурлаки, беглые) составляли несколько десятков тысяч человек. Число же кадровых профессиональных мастеровых людей в Московии к концу XVII века составляло не более тысячи человек. Таким образом, большинство работников мануфактур были крепостными, неквалифицированными, работающими из-под палки и незаинтересованными в результатах своего труда.
Крайне малочисленная и бедная зарождающаяся русская буржуазия всецело ориентировалась на государство, ожидая от него заказов, крепостных работников, монополий и протекционистских мер. Так крепостные отношения с самого начала возобладали не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности России XVII века (что во многом обусловило противоречия её развития в последующие столетия). Острейшая нехватка капиталов восполнялась привлечением иностранных средств или казённых денег, а острейшая нехватка свободных рабочих рук восполнялась приписыванием к мануфактурам дворцовых и крепостных крестьян. По словам Б. Кагарлицкого: «Уже в XVII веке сложился расклад, типичный для последующего развития: технологическая модернизация не только сочеталась с крепостничеством, но опиралась на него, а укрепление военной мощи уживалось с зависимостью от иностранного капитала, который получал непосредственные выгоды от усиления государства».
Всю металлургию и стекольную промышленность в России XVII века контролировали голландцы. Иноземные мастера на мануфактурах получали в два-три раза больше, чем русские мастера. Почти полное отсутствие в России XVII века пролетариата и буржуазии вкупе с нарастающими военными потребностями власти закладывали основы для создания в России промышленности, направленной преимущественно на военные цели и опирающейся на принудительный крепостной труд. При этом «роль» буржуазии играли правительственные агенты или иноземные купцы, а «роль» пролетариата поручалась подневольным крестьянам.
Если неэффективность, тупиковость и взрывоопасность этой системы в полной мере обнаружилась несколько позднее, то противоречивость отношений русских купцов и промышленников с их европейскими коллегами во всей остроте обнаружилась уже в середине XVII века. С одной стороны, русские купцы, не в силах выдержать конкуренции, завидовали иноземным и постоянно просили правительство их ограничить, дав «своим» привилегии. А с другой стороны, без участия иностранного капитала и технологий русское предпринимательство не могло развиваться и сильно от него зависело. Как справедливо констатирует Б. Кагарлицкий: «Подобные противоречия вообще характерны для периферийного капитализма. С одной стороны, он просто не может существовать без центра, внешнее влияние является для него основным стимулом развития. Но, с другой стороны, чем больше он развивается, тем больше потребность огородить собственные интересы или хотя бы добиться для себя более выгодных условий». Западная торговля стала главным источником серебра для внутреннего рынка России, для чеканки русской монеты, а западные капиталы – важным подспорьем для создания мануфактур. А потому правительство, уступая просьбам русских купцов и стремясь пополнить казну, Новоторговым Уставом 1667 года запрещало иноземцам вести дела на внутреннем российском рынке и вводило огромные пошлины на ввоз товаров. И оно же одновременно ввозило в Московию сотни западных специалистов и поощряло создание иноземцами мануфактур на Руси.
Все протекционистские меры и изоляционистские устремления властей и общества сталкивались с растущей зависимостью России от Европы, её втягиванием в европейский рынок (в качестве поставщика сырья и потребителя товаров и технологий) и растущей необходимостью модернизации хозяйства и системы управления страной, армией и церковью. Возникал заколдованный круг, хорошо описанный Б. Кагарлицким: «Постоянно ухудшающиеся условия торговли требовали её столь же неуклонного расширения.
Чем меньше серебра и золота удавалось ввозить из западных стран, чем труднее становился доступ к заморским технологиям, тем больше собственного сырья нужно было вывезти и тем острее ощущалась потребность в приобщении к западной цивилизации. Что, в свою очередь, означало растущую зависимость от внешних рынков и технологий».
Российская экономика не была настолько развитой, чтобы на равных состязаться с европейской, но и не была настолько обособленной, чтобы полностью от неё изолироваться. Нужды непрерывно воюющей армии выступали тем «мотором», который тянул за собой реформы и модернизацию во всех сферах жизни, проламывая, как таран, все социальные, психологические, культурные, политические и религиозные стены консерватизма и изоляционизма.
Указанные противоречия XVII века перешли в XVIII век, будучи не решёнными, а многократно усугублёнными в ходе катастрофических петровских реформ.
Сословия Московской Руси XVII века
Сословная структура русского общества XVII века традиционно делилась на три основных и неравных части: «чин служилых людей» (дворяне – защитники страны), «чин молящихся» (духовенство), «чин земледельческий и торговый» (посадские люди и крестьяне, содержащие и кормящие всё общество). Причём два первых сословия были свободны от «тягла» (уплаты налогов и податей и выполнения трудовых повинностей), а третье было «тягловым». В 1678 году неподатные слои населения (служилые, приказные люди и духовенство) составляли 7 процентов. При этом «служилые люди» распадались на две категории – «служилые люди по прибору» (то есть по набору: стрельцы, солдаты и казаки), и «служилые люди по отечеству» – дворяне. В 1678 году в Московии было около 70 тысяч дворян, 140 тысяч представителей духовенства («белого» – приходского, и «чёрного» – монашеского), около 3,4 миллионов частновладельческих крестьян мужского пола, 900 тысяч черносошных (государственных) крестьян мужского пола и 134 тысячи посадских людей мужского пола. (Ибо женщины при переписи не учитывались).
В целом, говоря о социальных процессах XVII века, следует отметить чёткое оформление сословий (юридически закреплённое в Уложении 1649 года), при котором статусы одних сословий сблизились и даже слились (как у крестьян и холопов или у бояр (вотчинников) и дворян (помещиков)), а у других, напротив, чётко дифференцировались (так «служилые люди по отечеству» (дворяне) окончательно отделились от «служилых людей по прибору», закрепив свои сословные привилегии и прекратив доступ новых людей в своё сословие). К концу XVII века в городах жило менее 4 процентов населения, а крепостное крестьянство составляло более двух третей от всего населения России. Именно в XVII веке. приказная бюрократия в Московии многократно увеличивается в числе и консолидируется в особое мощное сословие со своими собственными интересами, повадками, связями, психологией и всё большим влиянием на жизнь страны.
Дворянство, состоявшее из многих чинов и рангов, делилось на три основные категории, построенные по принципу «пирамиды»: боярство, московское дворянство и уездное дворянство. Тридцать боярских родов образовывали правящую политическую элиту Московии, занимали все высшие должности в государстве. Два процента всех служилых людей владели 42 % крепостных. Они находились при дворе, получали воеводские должности и возглавляли приказы (с головокружительными перспективами для мздоимства).
Уездное дворянство составляло 85 % от всего дворянского сословия и владело всего 30 % крепостных, испытывая зависть и ненависть к аристократам. Уездные дворяне в своих петициях и челобитных постоянно требовали уравнения в правах с московским дворянством, равного доступа к должностям, продвижения по службе посредством личных заслуг, а не «породы». Самодержавие шло навстречу этим пожеланиям, отменив в 1682 году систему местничества и постепенно заменяя аристократические принципы управления номенклатурно-бюрократическими.
Большую роль в социальной жизни играли служебно-корпоративные объединения провинциальных дворян по уездам, защищавшие интересы своих членов и формулирующие сословные требования (через челобитные, просьбы и угрозы). По словам Б.А. Филипова: «Постепенное стирание внутренних чиновных перегородок, «выравнивание» служебного и правового статуса свидетельствовало о консолидации дворянства, превращении всех его разрядов в единое сословие». Происходит неуклонное сближение статуса поместья и вотчины (расширение прав дворян на пользование поместьем, обмен поместьями, их передачу по наследству). Если в начале XVII века соотношение площадей поместий и вотчин 6 к 4, то в конце XVII века 4 к 6. Окончательно они сольются уже при Петре I.
Крестьянство в XVII веке составляло более 90 % населения страны и распадалось на четыре категории: 52 % помещичьих крестьян, 16 % – крестьян, принадлежащих духовенству, 9 % – дворцовых, крестьян (то есть находящихся в личной собственности царской семьи) и 13 % – черносошных (государственных крестьян, в основном, на севере). По мере усиления крепостничества, роста бесправия крестьян в XVII веке происходит сближение правового статуса различных категорий крестьян.
Несколько лучше было положение черносошных крестьян (с их предприимчивостью, сильной общиной и экономической автономией). Они были свободны от власти помещиков, но несли тяжкое государственное «тягло» (в виде разнообразных денежных и натуральных сборов и служб), которое несколько превышало тягло помещичьих крестьян, что вполне компенсировалось их свободой от обременительной помещичьей опеки.
У помещичьих крестьян в XVII веке наблюдается рост «барщины» (работы на землях помещика), в которую входила не только работа на пашне или огороде помещика, но и строительные работы, подводная повинность, обслуживание соляных промыслов и пр. Возрос также и оброк. Крепостные крестьяне, кроме владельческих, несли также и государственные повинности (например, уплачивая «ямские деньги» и «стрелецкий хлеб» – то есть средства на содержание почтовой службы и стрелецкого войска). По мнению Б.А. Филипова: «Приходится говорить не просто о росте налогового гнёта, а о его скачкообразном, неравномерном возрастании. Особенно ощутимо это было во время войн», когда вводились новые чрезвычайные налоги, оказывающиеся непосильными для крестьян и часто вызывавшие повсеместные восстания.
Посадское тягло включало в себя уплату налогов и исполнение ряда служб. Жителей посада объединяла городская община, созданная по приказу властей и основанная на круговой поруке, главной целью которой было распределение тягла. Города отторгали всех пришлых людей – возможных конкурентов и соперников по ремеслу и торговле. Уложение 1649 года не только закрепило крепостное право в городе, но и даровало посадским людям целый ряд привилегий и монополий (на ремёсла, торговлю, владение городскими домами и огородами в своих городах). Оно также, по просьбе посадских людей, ликвидировало «белые слободы» в городах и обложило тяглом живших в них людей (связанных с боярством или с духовенством). Город мог объединяться лишь в двух случаях: в борьбе за монопольное право на какие-то «промыслы» и привилегии или – в борьбе против общих ненавистных обидчиков – городовых воевод и чиновных людей. Посадские люди составляли совершенно ничтожную по численности часть населения, и самодержавие мало считалось с их интересами, рассматривая их (как и крестьян) лишь в качестве источника пополнения казны.
Самые богатые купцы образовывали привилегированную корпорацию «гостей» (имевших право царского суда, свободного выезда за границу, право владения землёй и освобождения от посадского тягла). В середине XVII века в Московии насчитывалось 13 «гостей»! Однако положение купечества в целом было крайне нестабильно, а купеческие династии постоянно, целенаправленно и неуклонно разорялись государством. За исключением династии купцов и солепромышленников Строгановых, практически все русские купеческие династии XVII века были недолговечны, влачили жалкое существование и уничтожались жадной и своекорыстной политикой царских чиновников, за их счёт набивавших казну и собственные карманы.
Завершение становления системы крепостного права в Московской Руси XVII века
Хотя начало закрепощения населения в Московской Руси восходит ещё к XV–XVI векам – эпохе Ивана III и Ивана IV, – окончательное своё оформление система крепостного права достигли в XVII веке (а XVIII век стал веком апогея крепостного рабства).
Если Судебник Ивана III (1497) и Судебник Ивана IV (1550) ограничивали право ухода крестьянина от своего хозяина Юрьевым днём и необходимостью уплаты «пожилого», а в 80-е – 90-е годы XVI века вводятся «заповедные» годы, отменяющие – «временно»! – Юрьев день, и «урочные годы», устанавливающие срок сыска и возвращения беглых крестьян их владельцам, то в XVII веке, после Смуты и разгрома движений народного сопротивления, процесс закрепощения стремительно завершается, а право ухода крестьян принципиально и навеки отвергается.
После воцарения Михаила Романова срок сыска беглых был установлен в пять лет, в 1637 году – девять лет, в 1642 году – десять лет. Соборное Уложение 1649 года подвело черту под этим процессом. Идя навстречу требованиям дворян и запросам государственной казны (и в ущерб интересам боярства), оно, во-первых, установило бессрочный сыск беглых (отменив «урочные годы») и, во-вторых, распространило крепостное право на посадское тяглое население, запретив ему покидать свои г ор ода и тем у клоняться от тягла. Отныне крепостное право, идущее рука об руку с утверждающимся самодержавием, из набора «временных», «чрезвычайных», нелегитимных и эпизодических мер становилось всеобъемлющей, постоянной, законной, юридически закреплённой системой, охватывающей все слои русского общества. Соборное Уложение признало крестьян живым движимым имуществом государства, запретило им жаловаться на помещиков (кроме случаев государственной измены) и существенно ограничило их судебные права. В 1658 году была введена смертная казнь за самовольный переход из посада в посад. А в 1667 году было введено отбирание имений у тех, кто осмеливался принимать у себя беглых людей.
Отныне всё общество было порабощено самодержавным государством и подавлено игом повинностей без оговоренных и нерушимых прав: крестьянин был прикреплён к земле («крепок земле» – отсюда и выражение «крепостное право»), посадский – к своему городу и тяглу, а помещик – к пожизненной службе государству (причём помещикам строго запрещалось переходить в холопы, чтобы избежать постылой и непосильной государственной службы). Государство отныне окончательно закрепляло за собой монополию на всё: на политическую власть (свободную от «земских» начал), на религиозную жизнь (проводя насильственные церковные реформы и обязав подданных ходить в церковь), на землю, торговлю, информацию и на полный контроль за населением, изолировав его от иноземцев (ибо отныне запрещалось выезжать за границу без государева разрешения, а все международные новости и новости внутрироссийской жизни объявлялись «государственной тайной»).
Если в XV–XVI веках бояре были лишены исконного аристократического права на отъезд от князя, то теперь крестьяне были также лишены права ухода от помещиков, а горожане были лишены права ухода из своих городов. Все категории населения должны были пожизненно нести «тягло» перед государством: купцы, торгуя по царской воле (и отдавая самую прибыльную торговлю в руки чиновников, и выплачивая немыслимые пошлины), дворяне – пожизненно служа в войске, крестьяне – содержа дворян и всё государство на своей шее, посадские – неся повинности. Отныне вся земля оказывалась государевой вотчиной, управляемой бюрократией, а население прикреплялось к земле, службе, тяглу, было лишено прав (взамен давались отдельные привилегии и монополии, которые могли быть легко отняты) и возможностей контроля (через Земские Соборы) за государством.
Следует особенно подчеркнуть как связь крепостного права с самодержавием, так и его тотальность и всеохватность. По словам Ричарда Пайпса: «крепостное состояние крестьян не было в России неким исключительным явлением, а представляло собой основную часть всеохватывающей системы, прикрепляющей всё население к государству. В отличие от раба древнего мира или обеих Америк, крепостной Московской Руси не был несвободным человеком, живущим среди вольных людей, илотом среди граждан. Он был членом общественного организма, никому не позволявшего свободно распоряжаться своим временем и имуществом… Так что государство следило за подданными, а подданные следили друг за другом».
Каковы же причины закрепощения? К числу основных причин относятся две, тесно связанные между собой. Во-первых, потребность абсолютистского государства в извлечении максимальных средств из малолюдного населения, разбегающегося по просторам необозримо огромной страны (для ведения войн, проведения ускоренной модернизации экономики, содержания роскошного двора и служилых людей, казённой церкви и приказной бюрократии). Во-вторых, втягивание России в мировой рынок, что требовало поставлять на него всё больше дешёвого сырья, а значит, коммерциализация хозяйства и развитие товарных отношений диктовали усиление принудительного (крепостного) труда.
Следует заметить, что «повторное закрепощение крестьян» в России XVII века было, во-первых, частью подобного процесса, идущего во всей Восточной Европе и, во-вторых, не просто являлось «пережитком прошлого», но реакцией самодержавного государства на формирование мировой индустриально-буржуазной системы, в которой России была уготована странная и страшная роль «периферийной империи»: великой военной державы и, одновременно, полуколонии Запада, получающей дорогие товары и технологии и оплачивающей своим дешёвым сырьём и «даровым» трудом крепостных бурное индустриальное развитие Европы. В XVII веке Московия ввозит всё больше западных товаров и начинает борьбу за европейский рынок зерна с Речью Посполитой, тогда доминировавшей на нём и господствовавшей в Восточной Европе. Русский хлеб (а не только меха, пеньку и кожи, как раньше) начинают вывозить на Запад во всё больших количествах – особенно в годы великой общеевропейской войны XVII века – Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.), в которой Московия выступала стратегическим союзником протестантского Севера против католического мира, снабжая протестантские страны почти бесплатным хлебом (что привело к голоду и многочисленным восстаниям на самой Руси, переживающей недороды).
Впрочем, в XVII веке выяснилось, что правительству выгодно не только продавать отнятое у голодающих и нищих крестьян зерно за границу, но и перегонять его в водку, спаивая собственное население и получая на «государевых кабаках» колоссальную прибыль. (С тех пор и на века доход от алкоголя станет основой госбюджета России.) Б. Кагарлицкий верно подчёркивает: «Совершенно неслучайно, что рост производства товарного зерна идёт рука об руку со становлением крепостничества… Рыночные отношения и частное предпринимательство развиваются параллельно прогрессирующему закрепощению крестьян. Более того, крепостничество, как и рабство в Америке, стимулирует развитие рыночных отношений и предпринимательства». Крестьяне, загнанные в крепостную неволю, давали государству и помещикам дешёвый хлеб, который отчасти шёл на продажу в Европу. А на вырученные за границей деньги дворяне покупали предметы роскоши, казна строила мануфактуры и содержала дорогие полки «иноземного строя». Без русского дешёвого зерна, мехов, пеньки и конопли не могли бы так бурно развиваться английский и голландский флот и мануфактуры. Подневольный труд, всё более укреплявшийся на периферии мировой индустриальной системы (в Америке и Восточной Европе) обеспечивал накопление капиталов в её «центре» (Западной Европе), а также почётное место для правящих слоёв «периферии» среди власть имущих «центра». (Владыки Московии XVII века выступали как агенты западного капитализма по эксплуатации завоёванного ими русского населения, подобно тому, как раньше московские князья выступали на Руси проводниками воли ханов Орды по усмирению и эксплуатации населения завоёванных ордынцами русских княжеств). И, напротив, без западных капиталов и технологий не могли бы создаваться первые (чаще всего, военные) мануфактуры в Московии, основанные на крепостном труде.
Постоянный рост товарного производства хлеба на международный рынок требовал захвата и освоения всё новых и новых территорий. Эти захваты и их удержание, в свою очередь, требовали колоссальной армии, на содержание, обучение и вооружение которой нужны были средства, выкачиваемые из крепостных. Так роковой «треугольник»: рынок – самодержавие – крепостничество превращается в русской действительности по мере территориальной экспансии в чудовищный заколдованный круг. Как подметил Б. Кагарлицкий: «На самом деле крепостничество было не «пережитком» Средневековья, а порождением Нового времени. С точки зрения государства, связь между модернизацией страны и необходимостью усиленной эксплуатации крестьянства была очевидна и особенно не скрывалась».
Так причудливо и зловеще сочетались наиболее отвратительные стороны «старины» и «новизны»: традиционные для Руси государственный деспотизм, консерватизм и экстенсивное развитие хозяйства переплетались с «новыми веяниями времени» в виде рыночных отношении и коммерциализации различных сфер жизни. «Издержки» этого страшного «синтеза» всей тяжестью пали на долю закрепощённого народа. Диалектику ускоренной модернизации, крепостничества, рынка, западного влияния и самодержавия в русской истории XVII–XIX веков Б. Кагарлицкий подытожил следующим образом: «Россия является империей и объектом колонизации в одно и то же время. Это предопределило многие особенности последующей русской истории… Сильная власть, базирующаяся сначала в Кремле, а потом в Петербургских дворцах, систематически порабощала собственное население, одновременно защищая свои границы от любых посягательств и обеспечивая торговые пути для вывоза на Запад продуктов, производимых на основе подневольного труда. Русский народ в одно и то же время становится народом «имперским», гордящимся своими историческими победами, и народом порабощённым, в сущности, колониальным».
5.3.3. Рост Державы: на Запад и на Восток
Начавшись распадом Московского государства в эпоху Смуты, XVII век стал веком невиданного ни до, ни после того в русской истории территориального роста страны, стремительной экспансии на востоке, западе и юге. Если в начале века западная и восточная границы Московии проходили, соответственно, в районе Можайска и Волоколамска и по реке Яик (Урал), то в конце века западная граница отодвинулась до Днепра, а восточная – до Охотского моря.
На протяжений этого века Московия ежегодно захватывала земли, площадью по 35 тысяч квадратных километров в год (то есть площадь, равную Голландии) и к концу XVII века стала самым огромным государством в мире. (Хотя по численности населения продолжала существенно уступать, например, Речи Посполитой). В 1600 году Московская Русь по размерам была равна всей остальной Европе, а в 1690 году – уже в три разе превосходила её!
Однако парадоксальным образом колоссальные завоевания, успешная военная агрессия Московии против соседей и фантастический территориальный рост сочетались с растущим цивилизационным отставанием страны, экстенсивным развитием экономики, оторванностью от морских путей и крайним малолюдьем, превращая Россию в имперского военного колосса на глиняных ногах, в крепостническую сверхдержаву, которая при Петре I уже всерьёз предъявит претензии на мировое господство и – одновременно превратится в полуколонию Запада. Именно в XVII веке региональное государство Московия, всецело поглощённое местными восточноевропейскими проблемами, становится евразийской державой – Россией и побеждает в многовековом споре с Литовской Русью.
Важнейшей внешнеполитической задачей русского самодержавия в XVII веке являлась борьба с Речью Посполитой за пересмотр территориальных и геополитических последствий Смуты, за доминирование на востоке Европы и за роль главного поставщика зерна на европейский рынок. Другими важными задачами были: борьба за выход к морям (однако на Балтике господствовала могучая и непобедимая Швеция, чей флот и армия держали тогда в страхе всю Европу, а на Чёрном море доминировала грозная Османская Империя и её верный вассал – Крымское ханство; борьба с такими соперниками явно была ещё не по силам России!), защита южных границ от набегов татар и отодвигание Дикого Поля всё южнее и южнее и, наконец, дальнейшее продвижение в Сибирь, богатейшие и доступные земли и меха которой манили алчные взоры кремлёвских владык.
Главным внешнеполитическим направлением для России XVII века было западное. Речь Посполитая, до этого явно переигрывавшая Московское царство в «гонке за лидерство» в Восточной Европе и за киевское наследство, в XVII веке надорвалась, подвергнувшись одновременному страшному вторжению турок с юга, шведов – с севера, московитов – с востока и столкнувшись с грандиозным восстанием казаков на Украине. Эти войны совершенно опустошили и обессилили Речь Посполитую, приведя её к крушению. То, что делало федеративное Польско-Литовское государство столь привлекательным для соседей: шляхетская свобода и вольница, слабость королевской власти – в условиях непрерывных войн подточило Речь Посполитую, ослабив её сопротивление захватчикам.
В Тридцатилетней войне (1618–1648 годов) – «мировой войне» XVII века, Речь Посполитая поддерживала католическую Священную Империю Габсбургов (Австрию и Испанию), тогда как Россия, не принимавшая явного и открытого участия в военных действиях, стремясь ослабить Польшу, оказывала серьёзную экономическую (продовольственную) помощь (почти бесплатно) коалиции Англии, Франции, Голландии, Дании, Швеции и северогерманских протестантских княжеств. Дешёвый русский хлеб помог протестантскому Северу одержать победу в этой войне, но лёг тяжёлым дополнительным бременем на русское население. В итоге Тридцатилетней войны Швеция превратилась в лидирующую державу на севере Европы, а Балтийское море надолго стало, фактически, «внутренним» шведским морем.
Четырнадцатилетнее перемирие, заключённое в конце Смутного времени с Речью Посполитой, истекло в 1632 году. Все силы Московии были в этот период брошены на подготовку к новой войне-реваншу, которая началась тотчас же по истечении установленного в перемирии срока нападением русских войск на Смоленск. Война 1632–1634 годов с Речью Посполитой получила название Смоленской войны и завершилась новым сокрушительным и позорным разгромом России. Сдав артиллерию и обоз, тридцатитысячная русская армия капитулировала перед пятнадцатитысячной польско-литовской. Дворяне, побросав свои отряды, разбежались по имениям. Россия выплачивала победителям огромную контрибуцию, а Владислав (ставший к этому времени уже королём) наконец-то признавал Михаила Романова русским государем. Однако Смоленская война оказалась последней победой Речи Посполитой в долгой борьбе с Московией. Отныне чаша весов стала явно склоняться на сторону России.
В 1648 году началось восстание запорожского казачества против засилья польских панов и католического духовенства. Запорожская Сечь была в Польско-литовско-русском государстве тем же, чем Дон в Московии – очагом восстания и то ли ненадёжным союзником, то ли приручённым противником. Всё переплелось в сложном сплаве гражданской войны и религиозной розни: межконфессиональный конфликт притесняемых православных низов и католических верхов, сопротивление крестьян закрепощению, борьба казачества за свои вольности и привилегии, негодование низов против евреев – ростовщиков и арендаторов (которым польская шляхта сдавала в аренду малороссийские земли), стремление украинской шляхты выкроить себе новое государство, ловко играя на противоречиях между Речью Посполитой, Турцией, Крымом, Россией и Швецией, на конфликтах между королём и литовскими магнатами… Политический, религиозный, социальный конфликты, слившись воедино, породили взрыв невероятной силы.
Во главе восстания встал жестокий, честолюбивый, энергичный, вероломный, красноречивый, беспринципный и властный запорожский гетман Богдан Хмельницкий, выдающийся полководец, дипломат и политик. Первоначально восстание проходило под лозунгами поддержки польского короля против своеволий шляхты и возвращения казацких прав (часть запорожского казачества получала от казны Речи Посполитой денежное содержание и имело автономию). Однако потоки пролитой с обеих сторон крови, поголовная резня еврейского населения (двести тысяч евреев были поголовно вырезаны восставшими казаками), ответные репрессии со стороны рассвирепевших польских панов во главе с князем Вишневецким, вторжение в Польско-Литовское государство крымских татар (союзников Хмельницкого, натравившего их Орду на Речь Посполитую), турок, шведов и русских привели к разорению страны и разделу Украины.
Подавив народное восстание и вернув холопов хозяевам – украинским шляхтичам, Хмельницкий вёл ловкую игру, поочерёдно и одновременно предлагая Украину то турецкому султану, то московскому царю, то шведскому королю. После его смерти различные группировки в казачьей верхушке устраивали заговоры и перевороты, заключали новые и новые договоры и совершали нескончаемые предательства. Русское самодержавие решило воспользоваться ситуацией, когда его главный противник был ослаблен, и вступило в игру. В 1653 году Земский собор принял решение о присоединении Левобережной Украины к Московскому царству и о нападении на Речь Посполитую. Русский царь отныне становился: «Всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцем».
В 1658 году украинцы опомнились и попытались вернуться в состав Речи Посполитой в качестве автономии, заключив с ней соответствующий договор, однако было уже поздно. «Воссоединение Украины с Россией» (вокруг которого и по сей день существует столько красивых мифов!) обернулось на деле разорением и разделом Украины, преследованием религиозных иноверцев (теперь уже католиков и униатов православными), многолетними войнами и засильем царской администрации на захваченных землях. По словам Б. Кагарлицкого: «Тактическое соглашение с московским царём обернулось присоединением Украины к России на несколько столетий».
Война длилась до 1667 года и осложнялась вступлением в неё шведов и турок (русские, шведы, крымские татары, казаки и турки столкнулись теперь на многострадальной земле Речи Посполитой, как в Смутное время шведы с поляками столкнулись на территории Московии), борьбой промосковских, пропольских и протурецких группировок в казацкой среде. Надежда на создание независимого украинского государства обернулась полным опустошением страны и разделом Украины между Москвой, турками (захватившими Подолию) и поляками.
Вступление Левобережной Украины (и Киева на правом берегу Днепра) в состав России было оговорено целым рядом ограничений. Сохранялись широкая автономия Украины в составе Руси, привилегии украинской шляхты, самоуправление казачества, власть запорожского гетмана (вплоть до его права вести самостоятельную внешнюю политику). Номинальным покровителем и верховным государем Украины объявлялся московский царь в городах размещались царские воеводы и чиновники с гарнизонами. Впрочем, с самого начала московские власти стали в нарушение договора широко вмешиваться в украинские дела, поддерживать тех или иных ставленников на посту гетмана. Московские захватчики стремились прибрать к рукам Украину и поставить её под полный контроль центра. Логика самодержавного государства не могла допустить хотя бы частичной автономии или вольницы каких-либо территорий или сословий.
Характерный и многозначительный эпизод: присягнув на верность русскому царю, казаки на Переяславской Раде 1654 года (принявшей решение о союзе с Москвой) потребовали от московских бояр, представлявших московское правительство, также присягнуть от имени своего государя на верность малороссийскому народу. (Так издавна повелось в вольной Речи Посполитой.) Бояре были потрясены: никогда ещё русский царь не присягал на верность своим подданным, а его отношения с ними не были ограничены никакими обязательствам и договорами: зависимость всегда носила лишь односторонний и безусловный характер, в этом была сама суть самодержавия.
Впоследствии процесс порабощения и подчинения Украины самодержавной Россией будет продолжаться более ста лет (несмотря на все отчаянные попытки казацкой верхушки вернуть Украине независимость) и завершится уже в конце XVIII века, при Екатерине II, введением на Украине крепостного права, ликвидацией гетманства и уничтожением Запорожской Сечи.
Присоединение к Москве Левобережной Украины с Киевом и возвращение Смоленска имело огромные и разнообразные последствия для русской истории. Прежде всего, оно означало, что перевес сил в многовековом противостоянии наследников Киевской Руси впервые сместился в сторону Москвы, а Вильно и Варшава слабеют и вынуждены обороняться. Их полное подчинение Москве стало лишь вопросом времени.
Кроме того, огромные присоединённые украинские земли (с первым высшим учебным заведением в Московии – Киево-Могилянской Академией) надо было как-то административно, культурно и церковно интегрировать в состав России, что вызвало необходимость реформ в государственной и религиозной жизни (и в итоге привело к расколу русской церкви). Захват Левобережной Украины вызвал приток в Москву большого числа европейски образованных людей (прежде всего, священников и монахов) с Украины, ставшей для России XVII века новым «окном в Европу» и источником новых религиозно-культурных веяний.
Кроме того, по замечанию Б. Кагарлицкого: «Присоединив Украину, Московское государство захватило важнейший в Европе источник зерна». Наконец, резкое усиление России втягивало её в орбиту общеевропейской политики, заставляло участвовать в различных коалициях.
В 1686 году по инициативе князя Василия Голицына, фаворита правившей тогда в Москве царевны Софьи Алексеевны, Россия присоединилась к «Священной Лиге» европейских держав (Австрии, Речи Посполитой и Венеции), направленной против Османской Империи, обязалось совершить поход против Крыма и заключило «Вечный Мир» с Речью Посполитой: Киев переходил в состав Московии в обмен на её участие в антитурецком союзе и выплату Варшаве 146 тысяч рублей – десяти процентов от годового бюджета Московии. Вообще, русские «западники» XVII века, подобно Голицыну, выступали за внешнеполитический долгосрочный стратегический союз с Речью Посполитой против Османской Империи и за широкое внедрение в русской жизни польских и литовских культурных и политических обычаев (от платья и танцев до вольностей; не случайно в XVII–XVIII веках русское дворянство стали именовать на литовский манер «шляхтой»). А «почвенники» рассматривали Речь Посполитую с её системой образования по «латинскому образцу» и с «шляхетской анархией», как главного противника и делали из неё основной «образ врага».
На южном направлении в XVII веке драматично складывались отношении России с Крымом и Османской Империей. Здесь можно говорить о шатком равновесии, при котором ни одна из противостоящих сторон не могла существенно продвинуться вперёд или ослабить другую. Турки и татары уже не могли рассчитывать на покорение Московии (ибо наступательный порыв Османокой империи к XVII веку ослаб, натолкнувшись на неприступные твердыни Вены и Речи Посполитой, заставившие перейти турок к стратегической обороне), а московиты не могли и надеяться на овладение черноморскими берегами и оккупацию татарского Крыма.
На протяжении столетия засечная черта постоянно «сползала» к югу, отвоёвывая у татар всё новые чернозёмные земли Дикого Поля. После Тульской была построена новая – Белгородская засечная черта с тридцатью крепостями (Тамбовом, Чугуевом, Козловом, Ефремовом и др.). В то же время крымские татары регулярно совершали на Русь сокрушительные набеги, уведя в Крым в общей сложности до 200 тысяч невольников и добиваясь (довольно успешно) продолжения выплаты Москвой дани Бахчисараю.
В 1637 году донские казаки по своей инициативе дерзким ударом захватили важнейшую турецкую крепость Азов и пять лет удерживали её, сидя в осаде и обороняясь от огромной турецкой армии (десяти тысячи казаков противостояли двести тысяч турок и татар!). Они обратились за помощью к царю, однако созванный по этому случаю Земский Собор решил, что война с Турцией – непосильное дело для Московии, только что сокрушительно проигравшей Смоленскую войну. Азов был оставлен казаками.
В 1676 году, однако, началась первая в истории России и Турции полномасштабная война (за два последующих века их будет ещё около двадцати!). Грандиозное Чигиринское сражение 1678 года, в котором сошлись 120 тысяч русских и 200 тысяч турок, закончилось «вничью». В 1681 году был заключён мир на 20 лет с сохранением за каждой из сторон имеющихся у неё земель. Однако в 1686 году Москва присоединилась к антитурецкой Священной Лиге и вновь напала на Крым. Два больших Крымских похода (1687 и 1689 годов) войска Василия Голицына закончились катастрофой для русской армии: десятки тысяч солдат погибли от татарских стрел, жажды и эпидемий. Лишь спустя сотню лет Россия сможет завоевать черноморское побережье и оккупировать татарский Крым.
Третьим важным направлением внешней политики России было восточное. Ещё при Иване IV (в 1581–1583 годах) отряд казаков во главе с Ермаком Тимофеевичем, разгромив Сибирское ханство, начал покорение Сибири и продвижение за Урал. Русской агрессии в Сибири способствовало малолюдье этих земель и отсутствие у местных племён огнестрельного оружия, которое помогло бы им отбиться от алчных захватчиков. Всего за сто лет российская держава совершила невероятный скачок на восток, «встречь солнцу», раздвинув свои границы от Волги и Камы до Амура и Камчатки. Колонизация Сибири стимулировалась бегством крестьян от закрепощения и стремлением всяческих авантюристов разбогатеть в неведомых землях. Парадоксальным образом, убегая от царских воевод и дьяков в далёкую Сибирь, крестьяне вскоре прокладывали дорогу этим самым воеводам и дьякам. Ненавистное государство, от которого они пытались уйти, шло за ними по пятам, используя их порыв. Колонизация Сибири шла «тремя волнами». Сначала в неизвестные земли бежали разбойники, казаки и другие авантюристы, ищущие воли и (или) наживы. За ними двигались царские воеводы и стрельцы, ставившие остроги (крепости) и облагавшие немногочисленное местное население огромным ясаком (данью). Наконец, третьей «волной» шли крестьяне в поисках плодородных земель (что поощрялось правительством, дававшим мигрировавшим в Сибирь земледельцам деньги, временно освобождавшим их от налогового гнёта).
Завоевание Сибири Россией во многом напоминает трагедию колонизации Америки европейцами по своим мотивам и последствиям и также бесконечно далеко от «идиллии». То, что англичане творили с североамериканскими индейцами, а испанцы – с индейцами Южной Америки, русские захватчики и колонизаторы совершали с народами Сибири (хотя и в меньшем масштабе). Повсеместно практиковалось ограбление местного населения, принудительное крещение в православие, притеснения со стороны царской администрации, жестокое истребление племён коренных народов и их сгон с удобных для жизни мест, их обкладывание непосильной данью и спаивание алкоголем. Племена, населявшие Сибирь, вели упорную и героическую, но неравную борьбу за свободу с вооружёнными огнестрельным оружием захватчиками, имевшими огромный перевес в этой борьбе. Некоторые племена – якутов, тунгусов, бурятов – подверглись почти поголовному уничтожению со стороны русских оккупантов; остальные принуждались к принятию царской власти и уплате тяжёлой дани. Присоединение Сибири к России обернулось для них катастрофой и трагедией, сломом традиционного уклада жизни, порабощением и превращением в «людей второго сорта», бессильных перед произволом царской администрации.
Колоссальные пушные богатства Сибири, подобно легендарному золоту индейцев Южной Америки, привлекали жадные взоры русских завоевателей и авантюристов. Несметные меха, поступающие из Сибири, скоро стали основой «резервного фонда» царской казны (наряду с «кабацкими деньгами», выручаемыми с продажи водки), который шёл в дело в крайних случаях – при социальных потрясениях или финансовых крахах.
В 1645 году землепроходец Василий Поярков вышел к Охотскому морю. Вскоре Ерофей Хабаров достиг Приамурья, Владимир Атласов исследовал Камчатку, а Семён Дежнёв даже сумел проплыть вдоль Чукотки, открыв (сам того не ведая) пролив между Азией и Америкой (который немного позднее назовут именем командора Витуса Беринга). Вехами русской колонизации Сибири стали новые остроги – города-крепости: Тюмень, Тобольск (в XVII веке – столица русской Сибири), Туруханск, Томск (построен в 1604 году), Красноярск, Якутск (1632), Иркутск (1652), Охотск (1648), Нерчинск (1658).
Выход в Приамурье московских отрядов впервые привёл к встрече – и столкновению – русских с китайцами. В 1689 году в городе Нерчинске был заключён важный русско-китайский договор, определяющий сферы влияния на Дальнем Востоке (с отказом России от Амурского края) и регулировавший вопросы торговли между Россией и Китаем.
5.3.4. Крах идеи «Третьего Рима»
Все, присущие XVII веку контрасты и конфликты, парадоксы и неустойчивые шатания, нашли своё самое крайнее и предельно острое выражение в культурной и религиозной жизни эпохи. По замечанию Б. Кагарлицкого: «Та Россия, над судьбами которой ломали себе голову историки и философы, страна бескрайних просторов и постоянно нереализованных возможностей, противостоящая Западу и отчаянно стремящаяся к нему, самодовольная и страдающая комплексом неполноценности, живущая под постоянным гнётом самодержавного режима, крепостническая, терпящая, периодически взрывающаяся «бессмысленным и беспощадным» бунтом, эта Россия родилась именно в XVII веке».
Необходимость русского государства в модернизации экономики, управления, армии, законов, церкви сталкивается в XVII веке с традиционным консерватизмом, мессианизмом и изоляционизмом общественного сознания, многократно усиленными Смутой. Идея «Москвы – Третьего Рима», возникшая двумя веками раньше, теперь наконец овладевает сознанием широких слоёв населения, играет роль компенсаторного возмещения реальной отсталости и тягот русской жизни и, одновременно, становится трудно преодолимой преградой на пути насильственных реформ сверху, проводимых государством за счёт населения и не считаясь ни с достатком, ни с убеждениями, ни с чувствами простых людей.
Чем больше власти стремились позаимствовать у Европы элементов «регулярного» государства, регулярной армии, технологий и вооружений, идей и обычаев, тем больше это отторгалось населением, инстинктивно привыкшим держаться за свою «старину», презирать всё иноземное и подозрительно относиться к любым новациям, спускаемым «сверху». А реформы, идущие по воле самодержца и затронувшие церковную жизнь, воспринимались людьми (и не без основания) в одном ряду с закрепощением и ростом налогового бремени – как чудовищное насилие над их духовной жизнью, традиционным жизненным укладом, как предательство идеалов «святой Руси». Так потребности самодержавного государства в бюрократической унификации управления, стандартизации церковных обрядов, подготовке европейски образованных специалистов, учёте европейских тенденций и привлечении из Европы сотен и тысяч офицеров, мастеров и купцов, сталкивались с повсеместным сопротивлением подавляющего большинства общества, не без оснований видевшего в этом насилие над «стариной», крушение древнерусской культуры и насаждение чуждых порядков.
С этим острейшим конфликтом народного изоляционистского мессианства и понемногу осознаваемой властями зависимости от Запада, массового консерватизма и – модернизацией «сверху», сочетались и другие глубокие конфликты: между растущими размерами державы, включающей всё новые земли и претендующей стать центром всего православного мира и – крайней архаичностью церкви (с путаницей в обрядах, дремучим фанатизмом, острым недостатком образованных или хотя бы просто грамотных священников и церковных книг); между магическим и языческим по сути отождествлением большинством населения веры и обряда (обрядоверием), невежеством и нравственной распущенностью большинства духовенства (в среде которого царили пьянство, алчность, разврат и сквернословие, с которыми тщетно пытались бороться ещё на Стоглавом соборе 1551 года) и – стремлением наиболее мыслящих и духовно развитых священников навести в церкви хоть какой-то порядок, укрепить её нравственный авторитет; наконец, конфликт между абсолютистскими притязаниями самодержца и сохраняющейся автономией церковной иерархии во главе с патриархом (с их несметными богатствами и духовным авторитетом). Все эти противоречия были чрезвычайно обострены захватом Московией Левобережной Украины и притоком в Москву большого числа учёных, европейски образованных украинских богословов, давших толчок церковной реформе и показавших всю степень отсталости Московии. Обнаружилось, что, хотя Москва претендует на роль лидера православного мира, она не имеет ни школ по подготовке священников, ни единой системы сверенных богослужебных книг (а в существующих царила путаница, связанная с веками их переписывания; а попытки «правки» книг немедленно вызывали подозрения в «ереси» и плохо кончались для «правщиков», например, для выдающегося мыслителя-нестяжателя Максима Грека, замученного в московских иосифлянских тюрьмах и монастырях), и многие обряды русской церкви вызывают у других, более просвещённых православных народов, даже обвинения в «нечестии».
Особенный шок испытали в Москве, когда вдруг стало известно, что в греческих монастырях Афона – признанном духовном центре всего православия – монахи жгут публично русские богослужебные книги, как «еретические»! Именно то, в чём русская церковь и общество видели главный предмет своей гордости и основу национальной идентичности и превосходства над всеми – неизменность обрядов и старой веры, – оказалось теперь поколеблено огнём критики греческих монахов и украинских богословов и категорически неприемлемо для иных православных народов.
Никак невозможно было согласовать господствовавшее в народе узконационалистическое и потому языческое понимание «русской веры православной» как исключительной привилегии русского народа-«богоносца» с претензией русского царя объединить под своим православным скипетром сербов, греков, украинцев, грузин, вернув православию наднациональный имперский характер, характер мировой христианской религии. Выход церкви из глухой изоляции, её контакты с греками и украинцами, попытки чему-то научиться у этих более просвещённых и издавна принявших православие народов, при стандартизации церковных обрядов, воспринимались обществом Московии как измена делу православия – «русскому делу».
Взбаламученность, смятённость, неустойчивость, противоречивость, в целом присущие XVII веку, быть может, – наиболее динамичному веку в русской истории (не считая, конечно, двадцатого) – нашли в культурно-религиозной жизни своё крайнее выражение, породив глубокий раскол в русской церкви и обществе. Контраст между новыми имперскими амбициями и бюрократическими потребностями самодержавия, с одной стороны, и реальной отсталостью (в образовании, церковной жизни), с другой, был теперь слишком велик и очевиден. Попытка решить все проблемы насильственно-административно, одним махом, вызвала более чем болезненную реакцию в обществе, породив взрыв эсхатологических настроений и массовую жажду мученичества. Большинство священников XVII века на Руси были элементарно неграмотны, – а самодержавию требовались грамотные священники, как ему требовались образованные специалисты в военном деле, фортификации и военной промышленности. Разнобой в церковных книгах и их дефицит лишали оснований претензии Московии на лидерство в православном мире, не интегрированном в растущую русскую державу. Нужно было срочно перенимать у украинских и греческих монахов и священников их образование, их обряды и обычаи, нужно было (для нужд армии и амбиций государства), перестраивать систему управления церковью и страной (где на смену разнобою, хаосу и невежеству священников должны были прийти вышколенные, унифицированные чиновники от церкви, подобно тому как приказная бюрократия шла на смену Боярской Думе). А это влекло за собой неизбежные изменения в быту и сознании, сравнивание «своего» и «чужого» – отнюдь не всегда в пользу «своего». Слепая ненависть к иноземцам перемешивалась с завистью, мессианский консерватизм порой оборачивался безудержным желанием подражать и учиться у иноземцев. (Порождая новые вековые исторические психологические травмы и комплексы). Но учиться – кому, чему и у кого? И в каких пределах? Москве – «Третьему Риму» учиться у презренных «латинян» или малодушно «впавших в ересь латинства» и порабощённых турками греков? Чьё православие «чище» и «православнее» – более древнее и изначальное византийское, однако, искажённое унией с Римом и турецким игом, или же московское, более юное, но незамутнённое и лежащее в основе «святого царства» русского? – такой мучительный вопрос терзал и мучил русских людей, заставляя их сомневаться в себе и основах своего духовного бытия. Такое было непереносимо ни для населения, ни для духовенства и казалось изменой «старине», «отеческой вере» (ибо вера отождествлялась с обрядовой стороной, а православие с «русскостью») – изменой, явно предвещающей Конец Света (поскольку Третий Рим должен стоять нерушимо вплоть до самого прихода Антихриста и Второго Пришествия Христа).
Немецкая Слобода под Москвой, демонстрируя иное платье, иной быт, иные модели поведения (например, чересчур вольное общение между мужчинами и женщинами, свободно допускавшимися в мужское общество и даже участвовавшими в разговорах), иные обычаи, иную веру, казалась «соблазном» – привлекая и маня немногих и вызывая страстную ненависть и злобу у большинства. Изменить обряды (а потом и быт, и речь, и платье), пойти в обучение хоть в чём-то к иноземцам (пусть и к православным, а тем паче – к протестантам) – не означало ли это самого страшного предательства, искушения, посылаемого «народу-богоносцу» Дьяволом, на сторону которого вдруг перешёл и «православный царь», искушения, призванного окончательно проверить, кто из праведников выдержит, устоит, не соблазнится и не поддастся?!
Говоря о причинах церковной реформы середины XVII века, взорвавшей и разделившей до основания русское общество, Б. Кагарлицкий справедливо рассматривает её как часть общей принудительной модернизации сверху, как часть общей бюрократизации русской жизни XVII века, проводимой в интересах и под эгидой самодержавия и порождённой его имперскими амбициями: «Здесь преобладает государственная необходимость, стремление к модернизации сверху. Церковь должна была руководствоваться теми же принципами, что государственная бюрократия, преобразуясь и входя в новую эпоху, как часть системы управления». Население было по-своему совершенно право, воспринимая церковные реформы, как часть общего процесса абсолютистской реакции и наступления государства на общество.
Только, если закрепощая крестьян или посадских людей, государство ставило под контроль их перемещение и отбирало у них средства к жизни, то, навязывая народу новую систему обрядов, самодержавие агрессивно и деспотично «влезало в душу» людей, которые реагировали на это точно также, как и на закрепощение: побегами и восстаниями.
Но как было навести порядок в богослужебных книгах, унифицировать обряды и обычаи, не сотрудничая с иноземцами, не идя к ним на выучку? Без греческих и украинских монахов и богословов было не обойтись. Ведь книг катастрофически не хватало. Их сверка была делом долгим и сложным. Не было школ для подготовки священников, духовенство было диким и невежественным, а основной массе людей, ещё более чем наполовину пребывавшей в язычестве, христианскую веру заменяло формальное (магическое) внешнее почитание обрядов (обрядоверие), культ Буквы христианства, поскольку население «святой Руси» весьма слабо было знакомо с его Духом. Монгольская, а потом и Московская Русь не знали ни своего святого Франциска Ассизского, ни своего святого Фомы Аквинского – тех европейских подвижников, которые способствовали проникновению христианства в глубь культуры и внутрь каждого человека.
С.Т. Жуковский и И.Г. Жуковская отмечают: «Повседневное общение с европейцами, знакомство с их бытом и нравами разрушало уверенность русских людей в собственном превосходстве над всем миром, – а ведь именно на этой уверенности строился тогдашний патриотизм… Общение с иноземцами часто вело к побегам русских за границу, из чего ревнители древних порядков заключали, что уклад жизни «немцев» (всех иноземцев) являет собой соблазн для русского человека, и потому следует максимально оградить русских от контакта с «немцами». Страх перед религиозными соблазнами и перед государственной изменой сливались воедино и вызывали дружные усилия Церкви и правительства не допустить расшатывания основ государства».
Самодержавие хотело модернизации умеренной, частичной, подконтрольной, перенимания у европейцев оружия и технологий, но никак не вольностей и обычаев бытовой жизни, заимствования у византийцев более «правильных» и древних обрядов. Однако сказав «А», неминуемо приходилось говорить и «Б». Признав, что русские люди хоть что-то должны заимствовать извне, что церковные обряды в чём-то должны быть изменены в иноземном духе, правительство уже не могло остановить и контролировать этот процесс (как и реакцию на него!), поскольку новые иноземные веяния проникали на Русь повсеместно: от тысяч иностранных офицеров и специалистов, живущих в Немецкой Слободе под Москвой, от украинских и греческих монахов, приезжающих в Москву, (которые вскоре станут главным орудием петровских церковных реформ), от русских дворян, воевавших с Речью Посполитой и увидевших заморские обычаи и порядки. Москва не могла быть священным «Третьим Римом» «наполовину»: сомнения в её мессианской избранности и непогрешимости были разрушительны для основ национальной и державной идентичности. (Подобно тому, как частичная и половинчатая, дозированная полуправда о страшных преступлениях и злодеяниях большевистского режима, слегка открытая на XX съезде КПСС в 1956 году породила обвальное разочарование населения СССР и других стран мира в «коммунистическом мифе», на котором вдруг местами проступили трупные пятна.)
Подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин в своей книге о России, написанной и изданной в Швеции (куда он бежал) писал, что русские люди «для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и приставать к другим». Попытки тотальной изоляции русского населения от европейцев приводили к слепому восторгу перед иноземцами, также как сомнения в вековой непогрешимости «старины» часто оборачивались её полным, безоговорочным и циничным отрицанием.
Всеобщее невежество и подозрительное отношение к иностранцам толкали церковные и светские власти на радикальные меры. Так в 1648 году юный царь Алексей Михайлович под нажимом консервативного духовенства запретил под угрозой строгих кар употребление в России табака, игру в шахматы, катание на качелях и скоморошество. Патриарх Иоаким, возглавивший консервативную реакцию в конце XVII столетия (после падения «либеральной» царевны Софьи и прихода к власти ретроградной клики Нарышкиных), ностальгически вспоминал, что «гнусный обычай брадобрития во дни царя Алексея Михайловича был всесовершенно искоренён». Указами царя преследовались остатки язычества и жестоко предписывалось (под страхом суровых кар) обязательное посещение церкви населением по воскресным и праздничным дням. Неоднократно предлагалось (патриархами) полностью уничтожить Немецкую Слободу, закрыть протестантские церкви в Московии и выслать из России всех иноземцев (но даже во времена самой глухой реакции: в 1648–1652 и 1689–1695 гг. – это уже было невозможно: слишком зависело самодержавие от иноземных специалистов, офицеров и купцов).
А будущий церковный реформатор Никон, едва став патриархом по воле царя Алексея, начал с резко консервативных мероприятий, введя повсеместную изоляцию иноземцев в Московии и запретив настрого общение с ними русских людей. А в 1652 году Никон провёл первую (но не последнюю) в русской истории антиалкогольную кампанию: винные откупа были отменены (ненадолго), в каждом городе оставалась всего одна винная лавка, продавалась лишь одна бутылка в руки, была запрещена торговля в разлив. Но подобные жёсткие меры не могли ни укрепить нравственность русского населения, ни вернуть ему утраченную уверенность в себе, ни остановить западные влияния.
Так светские и церковные власти России XVII века колебались между непреклонной «борьбой за нравственность», искоренением всего иноземного и возвратом к «старине» и – половинчатыми (и насильственными) попытками избирательно внедрять в различных сферах жизни (включая церковную) иноземные новации. Впрочем, новые тенденции прокладывали себе путь, потихоньку просачиваясь в русскую жизнь тут и там: то в виде придворной моды на польское платье, то в виде привезённых из Парижа технических диковинок.
XVII век стал веком начала секуляризации (обмирщения) русской культуры. Возникает светская живопись (парсуны – портреты реальных людей, наряду с иконами), кокетливое и изящное «нарышкинское барокко» в архитектуре, расцветает народная литература (сатирические городские повести, высмеивающие пороки общества и полные скабрёзностей), появляются первые личные библиотеки и коллекции картин (у богатых вельмож). Сам Алексей Михайлович – консервативный, набожный, запрещающий иноземные обычаи своим подданным – не видел ничего зазорного в том, чтобы смотреть в Немецкой слободе театральное действо или дозволить выпуск (в единственном экземпляре и для строго ограниченного круга лиц!) первых придворных рукописных газет («курантов») или построить первый в России большой корабль «Орёл» (который ждала несчастливая судьба: он был сожжён во время восстания Разина). В моду повсеместно (в высших кругах) входят польские танцы, польская речь и платье. Побеждая в битвах Речь Посполитую, дикая Московия сама была отчасти завоёвана высокой культурой Польско-Литовского государства, его вольными и рыцарственными манерами.
В 1687 году, в конце правления покровительствовавшей просвещению царевны Софьи в Москве было наконец создано первое высшее учебное заведение: Славяно-греко-латинская Академия, в которой должны были преподавать учёные греки и украинцы и которая была призвана стать не только центром православного образования, но и высшим государственным инквизиционным органом, имеющим полномочия определять, насколько «православны» (а значит, допустимы) те или иные учения. Во всём этом чувствовалось новое, причудливо переплетающееся со «стариной» и часто отступающее под её натиском. (Например, после падения правительства Софьи и Голицына в 1689 году и воцарения Петра I к власти пришла партия Нарышкиных, поддержанная патриархом Иоакимом, начавшая гонения на иноземцев, сожжение образованных и мыслящих людей и разграбление остатков казны.)
По словам С.Т. Жуковского и И.Г. Жуковской: «Приверженность к западной науке по-прежнему могла стать поводом для обвинения в чернокнижии, а во взглядах украинских богословов напряжённо искали ереси». Общим убеждением оставалось, что «кто по латыни научится, тот с правого пути совратится». Однако, сам любивший многие западные забавы и технические новинки и в то же время искренне чтивший «старину», Алексей Михайлович сделал воспитателем своих любимых детей Фёдора и Софьи учёного белорусского монаха Симеона Полоцкого – выдающегося поэта, книгочея и просветителя. Воспитанные таким наставником, Фёдор и Софья оказались наиболее «западнически» настроенными и образованными правителями России в XVII веке.
Неудивительно, что трагический, страшный, катастрофический, контрастный XVII век оказался веком раскола, пронизавшего всё русское общество и православную церковь. Потребности державы (в развитии образования, унификации церкви, росте её международных связей) и привычки народа, беспардонные абсолютистские поползновения самодержавного государства и церковная автономия, консерватизм «снизу» и модернизация «сверху» столкнулись между собой в непримиримом конфликте. Если при Михаиле Романове эти противоречия отчасти не были заметны – ибо единство церкви и государства поддерживалось тем, что страной и церковью управлял отец царя патриарх Филарет, то при Алексее Михайловиче, когда абсолютизм укрепился и была захвачена Левобережная Украина, трагическая развязка этих противоречий стала неизбежной.
Уже Соборное Уложение 1649 года резко ограничило права церкви, остановив процесс роста церковного землевладения и зафиксировав создание особого государственного Монастырского приказа для контроля над церковью и суда над церковными людьми. Однако в первые годы правления Алексея Михайловича неуклонное следование «старине» по-прежнему отождествлялось с истинным благочестием, а во главе церкви был поставлен властный и энергичный патриарх Никон, бывший любимцем царя и получивший от него при поставлении в чин самые широкие полномочия.
Первоначально Никон ориентировался на существовавший в Москве среди духовенства и тесно связанный со двором кружок «ревнителей древнего благочестия», выступавший за строгое соблюдение всех обрядов, борьбу с язычеством паствы, широкое проповедничество в церковной жизни, повышение нравственного уровня духовенства. В числе главных членов кружка, помимо самого Никона, были духовник царя священник Иван Вонифатьев, священники Иван Неронов и Аввакум Петров.
Никон собирал мощи святых, укреплял церковную иерархию и дисциплину, налаживал контакты с зарубежными православными церквями, отстаивал полу-теократическую идею о том, что «священство выше царства», стремясь к независимости от тотального контроля со стороны царского престола. По настоянию Никона даже был канонизирован и перевезён в Москву замученный Иваном IV митрополит Филипп, а Алексей Михайлович был вынужден публично покаяться перед церковью за злодеяния по отношению к ней со стороны своего, столь любимого и чтимого им предшественника.
Однако вскоре Никон, побуждаемый царём и опираясь на всю мощь самодержавной власти, в своих действиях далеко вышел за рамки программы кружка «ревнителей древнего благочестия», члены которого стали его злейшими и непримиримыми противниками. Осознав противоречие между некоторыми греческими обрядами и обрядами, практиковавшимися в русской церкви и узаконенными Стоглавым собором, Никон круто и одним махом решил разрубить этот узел, повелев в 1653 году следовать греческим обрядам (например, креститься не двумя, а тремя перстами, петь в молитвах «аллилуйя» не дважды, а трижды, выбросить из храмов иконы, не соответствующие византийским канонам и т. д.).
Церковный собор 1654 года поддержал начавшуюся реформу. Далеко не случайно, что год начала никоновских реформ оказался годом присоединения к России Левобережной Украины. В жертву государственно-державному могуществу России уже давно были принесены свобода личности, самоуправление городов, аристократические представления, региональная самобытность. Теперь потребовалась новая жертва – мессианско-националистическая идея «Москвы – Третьего Рима» и остатки церковной независимости. По словам П.Н. Милюкова: «Русскому человеку в середине XVII века пришлось проклинать то, во что столетием раньше его учили свято веровать. Для только что пробуждённой совести переход был слишком резок». Ещё совсем недавно, на Стоглавом соборе 1551 года русская церковь решила считать Русь подлинным хранителем православной чистоты, а греков – жалкими отступниками, а теперь вот патриарх Никон (и стоящее за ним самодержавие) заявлял на церковном соборе: «Я хоть и русский, и сын русского, но вера моя и убеждения – греческие». Такой поворот «генеральной линии» потряс и оскорбил общество.
Никон мечтал о превращении России в теократическое государство, всемирную православную империю. Свою резиденцию под Москвой – роскошный и великолепный, хоть и безвкусный Воскресенский монастырь – Никон именовал «Новым Иерусалимом», перенеся топонимику Святой Земли (ручей Иордан, холмик Сион, деревня Капернаум) и знаменуя этим перемещение православной святости из Палестины в Россию. В глазах Никона авторитет восточной учёности и православных церквей Востока был непререкаем. Он полагал, что, если русское православие примет этот авторитет, другие православные народы, в свою очередь, примут власть русского царя и русского патриарха.
Однако начало никоновской реформы, глубоко оскорбившей самые сокровенные чувства веровавших и показавшейся кощунственной подавляющему большинству русских людей, ознаменовало собой начало раскола церкви (а значит, и общества). Не останавливаясь ни перед чем, Никон энергично проводил свою реформу: рассылая новые, исправленные книги и иконы по регионам, запретив традиционное для Руси (но не принятое в Византии) шатровое храмовое строительство, ссылая своих противников и наказывая их плетьми, приказывая выкалывать глаза у ликов старых «неправильных» икон и подвергая их публичному поруганию. Но всё это означало, что раньше русские люди неправильно крестились, неправильно молились, неправильно исполняли обряды, почитали не те иконы? Именно то, в чём многие поколения, со времён Стоглавого собора, видели своё превосходство над всем миром – приверженность старине, отличие своей веры (обряда) от веры греков – было их ересью и заблуждением? Выходит, все русские святые – еретики? Тысячи и тысячи людей – почти все, кто хоть как-то неравнодушно и небезразлично, а всерьёз относился к вопросам веры – восстали против реформы Никона: крестьяне и посадские, стрельцы и священники, многие бояре и дворяне, казаки и купцы. Во главе староверов встал талантливый оратор и проповедник, величайший русский писатель XVII века, человек героического склада, несгибаемой воли и мученической судьбы протопоп Аввакум Петров. Аввакум так образно передал ощущения приверженцев старины в начале никоновских реформ: «Задумалися, сошедшися, между собою, видим яко зима хочет быти: сердце озябло и ноги задрожали».
Одни староверы прямо бесстрашно обличали «никоновскую ересь» (и за это ссылались в отдалённые места, лишались языков и рук – чтобы не могли более хулить Никона и не могли креститься более двумя перстами). Другие убегали в глухие северные и сибирские края, создавая свои скиты. Третьи тихо роптали и мечтали о старых временах. Во всех городах возникло обширное старообрядческое «подполье». Никоновская реформа, сочетаясь с ухудшением жизни народа и всеобщим закрепощением, воспринималась как чудовищное насилие над всем народом, явный знак скорого пришествия Антихриста, падения Третьего Рима и испытание для православных на прочность их веры. За изменением обряда население увидело измену вере. Тысячи самоотверженных мучеников спешили пострадать за веру от гонителей-никониан, порождая новых и новых восторженных последователей. По всей стране появляется обширная старообрядческая публицистика против реформы: памфлеты, послания, жития. Тысячи староверов исповедовали необходимость «крещения огнём» – второго после «крещения водой» и устраивали добровольные «гари» – самосожжения, чая этим обрести себе спасение души и Царствие Небесное. По словам известного философа начала XX века Николая Бердяева: «Сознание богооставленности царства было главным движущим мотивом раскола».
Старообрядчество стало идейным воплощением социального протеста, обрядоверия, неравнодушного отношения людей к своей вере, сопротивления общества государственному насилию, сопротивления духовенства государственному гнёту и унификации, мессианско-эсхатологических настроений (напряжённого ожидания скорого Конца Света), народного стремления к возрождению церкви и её освобождению из пут омертвляющего государственного контроля. И вместе с тем, в старообрядчестве проявлялись консервативный фанатизм и узкий национализм населения. За староверами стояло большинство русского народа.
За Никоном же стояли греческая и украинская учёность, мощь абсолютизма (с его насущными государственными потребностями в церковной реформе), а также наиболее беспринципно и конформистски настроенная часть церкви. Значительная часть населения оставалась безразличной к вопросам веры, тогда как все небезразличные ушли в староверы (часто проявляя при этом фанатизм и обскурантизм).
В высшей степени характерен и показателен для характеристики никонианской церкви ответ келаря придворного Новоспасского монастыря в Москве Иоакима на вопрос со стороны царя Алексея Михайловича: как он верует? Иоаким ответил: «Аз-де, государь, не знаю ни старая веры, ни новыя, но, что велят начальники, то и готов творити и слушати их во всём». (Впоследствии он станет патриархом, возглавит церковь и инстинктивно начнёт свирепые гонения на вольнодумцев и иноземцев.)
Неудивительно, что никоновская реформа крайне ослабила русскую церковь, сделав её безжизненной и покорной и отдав её как лёгкую и бессильную добычу в руки государства, оттолкнув всех неравнодушных и принципиальных людей в староверы. Никон заставил русский народ учиться православию у греков и украинцев, а вскоре Пётр I будет его заставлять учиться жить у голландцев и англичан; первый проложил путь второму. Трагедия церковного раскола XVII века оказалась преддверием ещё большей трагедии – глубочайшего и всеобъемлющего раскола русского общества в ходе петровских реформ начала XVIII века. Видя в Никоне и царе Алексее Михайловиче слуг и предтеч Антихриста, русский народ в Петре I явным образом «узнал» уже непосредственное явление самого этого Антихриста.
Породив старообрядчество, никоновская реформа сокрушила идеологию «Третьего Рима» и привела к растянувшейся на два с половиной столетия ожесточённой борьбе самодержавия со староверами (только в 1905 году, в ходе Первой Российской Революции их уравняют в правах с никонианами). Старообрядчество станет постоянной основой духовного и социального сопротивления общества власти, основой для народного религиозного сектантства (тогда как казённая официальная церковь скоро превратится в малоавторитетное, презираемое людьми, безжизненное бюрократическое учреждение, воспринимаемое населением, как нечто чуждое и навязанное ему «сверху»). Омертвение духовной жизни в официальной никоновской церкви будет сочетаться с интенсивным и напряжённым духовным поиском в народном религиозном сектантстве (доходящем до отрицания государственной власти и церковной иерархии у «беспоповцев» и духоборов).
Кризис национально-религиозной идентичности, массовые самосожжения староверов, ссылки, казни, усекания рук и языка, обессиливание церкви, восстания под религиозными лозунгами по всей стране – таковы лишь некоторые последствия никоновских реформ и порождённого ими церковного и общественного раскола.
В 1666 году (три шестёрки – знак Антихриста, на что не преминули обратить внимание старообрядцы!) староверы напряжённо ждали Конца света. И в самом деле, именно в этом году церковный собор окончательно подтвердил правильность никоновских реформ и навеки проклял всех их противников, сделав возврат к прошлому невозможным.
Но победа над оппонентами внутри церкви оказалась для Никона, как и для всей официальной церкви, «пирровой победой», обернувшейся сокрушительным поражением перед лицом натиска со стороны самодержавия. Очень скоро устав от никоновской независимости и своеволия, царь Алексей Михайлович охладел к своему давнему любимцу. Между патриархом и царём назрел конфликт, вызванный не только их личными особенностями (властностью патриарха и деспотизмом царя), но и самой жестокой логикой развития абсолютизма, не допускающей существования рядом с престолом духовно авторитетного и независимого главы церкви. В итоге, созванный Алексеем Михайловичем в 1666 году церковный собор (с участием патриархов восточных православных церквей), не только осудил и заклеймил староверов, но и – горькая и не случайная ирония судьбы! – низложил их главного гонителя строптивого патриарха Никона, заточив его в церковной темнице, и избрав патриархом покорного царю и покладистого бесцветного Иоасафа. После этого церковь, идущая «без Никона по никоновскому пути», становилась лёгкой добычей власти, а её уничтожение как самостоятельной организации и моральной силы в обществе и лишение богатств становилось вопросом времени (и было легко совершено Петром I и Екатериной II).
А, вынашиваемая три столетия, победившая на Стоглавом Соборе и вошедшая в массовое сознание и психологию после Смутного времени, официальная идеология Московского государства (идея «Третьего Рима»), служившая его основой и непреодолимой преградой для любых заимствований и нововведений, теперь рушилась. Её крах предвещал конец Московского царства и приближение Петербургской Империи.
Но рушилась и вера в «православного государя», покровителя церкви и отца народа. Глубоко символично, что монахи Соловецкого монастыря, в 1668 году отказавшиеся принять новые богослужебные книги, одновременно отказались и более молиться за здравие Алексея Михайловича. Восемь лет (до 1676 года), они героически сопротивлялись осаждавшей монастырь царской армии и, в конце концов, были перебиты, став, как и сожжённый на костре в городе Пустозёрске в 1682 году Аввакум, мучениками старообрядчества. К ним присоединились и замученные в Боровске голодной смертью за свои взгляды боярыня Феодосия Морозова и её сестра княгиня Евдокия Урусова, духовные дочери несгибаемого Аввакума.
Неразрывное сочетание политического и религиозного смыслов в идее «Третьего Рима» теперь вело к тому, что религиозный протест оборачивался и бескомпромиссным разрывом с государством, безоговорочным социальным и политическим протестом. Если царь не был «святым», то он неизбежно был «слугой Антихриста», третьего не дано! И, как в первом случае, безусловное повиновение ему было религиозным долгом, так во втором случае безусловным религиозным долгом становилось неподчинение его власти! Сомнение в богоизбранности Московского царства вело к уверенности в его богооставленности.
Идеализируя «старину» и выдумав себе утопию из «святой Руси», староверы на деле выступали под совершенно новыми для Московии лозунгами: отрицая царскую власть, церковную иерархию («поповцы» среди них всё же в принципе признавали священников, а «беспоповцы» – нет, проповедуя, в духе лютеранства, идею «всеобщего священства»), проповедуя религиозную свободу и серьёзное, осознанное отношение человека к вере (с чтением и обдумыванием Священного Писания), следуя высоконравственному образу жизни (с культом честности, трудолюбия, не употребления вина и т. д.), развивая низовое самоуправление религиозных общин. Несколько упрощая и преувеличивая, Б. Кагарлицкий даже полагает, что: «По существу, в лице старообрядческого движения Россия получила бессознательную попытку создать основы демократического буржуазного порядка, опираясь на собственные силы, а не на международную торговлю и западные технологии…» Поэтому, по его мнению, «поражение старообрядчества положило конец демократическим тенденциям XVII века» в России.
А церковный автор XX века Георгий Флоровский писал о расколе: «Старину приходится уже восстанавливать… Всё слишком умышленно, надумано, нарочито. О нерушимости отеческих устоев и преданий резонировать и беспокоиться начинают обычно именно тогда, когда быт рушится». В «старине» и «обряде» староверы искали спасения от смятенных потрясений своего кошмарного века.
В расколе странным образом столкнулись две «древности»: греческая «древность» Никона и, восходящая к XVI веку и Стоглавому собору, московская «древность» староверов. Обе стороны апеллировали к церковной традиции, да вот только традиции эти были разными. Для никониан старые обряды Руси были новшеством и «ересью» и осуждались, а для староверов никоновские реформы были «латинской ересью» и пагубным новшеством. То, в чём раньше видели особое величие и провиденциальное предназначение Руси – хранение старой веры в неизменности, теперь осуждалось, как «ересь» в Московии, а те самые греки, к которым здесь привыкли относиться с презрением, вновь выступили, как учителя православия для Руси.
В результате никоновских реформ церковь была унифицирована и модернизирована – но и обездушена, полностью подчинена государству и лишилась миллионов своих наиболее активных членов, утратив авторитет в обществе. Проблемы, назревшие в духовной жизни русской церкви и населения (невежество, разнобой в обрядах, язычески-магическое обрядоверие масс, безнравственность духовенства) были «решены» бюрократическими, приказными и насильственными путями, не подняв народную религиозность и духовность и не вдохнув новую жизнь в церковь, а лишь выведя духовную жизнь общества за рамки официальной казённой церкви, обессиленной, опозоренной и опустошённой.
Напротив, фанатично цеплявшиеся за «обряд» и «старину» староверы, парадоксальной логикой борьбы были обречены на религиозное, социальное и политическое новаторство, духовное творчество и пробуждение живой мысли (в народном сектантстве). За внешними незначительными изменениями обряда скрывалось крушение всей идентичности, идеологии и психологии Московской Руси, её веры в превосходство и «чистоту» «русской веры православной» и «священного царства». На смену патриархальному «священному царству» и «батюшке царю» – покровителю и оплоту церкви, пришло отныне государство полицейское, бюрократическое, с полностью порабощённой и обездушенной им казённой церковью. Старая византийско-московская мечта о «симфонии церкви и государства», так воодушевлявшая иосифлян, теперь была окончательно растоптана и похоронена. Уродливые и насильственные реформы «сверху» порождали фанатичное и героическое сопротивление снизу, вылившееся как в индивидуальном мученичестве или бегстве, так и в массовых восстаниях.
Первые «западники» в Московской Руси XVII века
Смутное время и церковный раскол, столкновение нового и старого, европейских влияний и традиционных русских обычаев, породили в Московской Руси первых идейных «почвенников-консерваторов» и первых идейных «западников-прогрессистов». (Спор между которыми не стихал последующие три столетия и длится и по сей день).
Первыми «почвенниками», категорическими и последовательными приверженцами «старины» (в обрядах, быту, обычаях, одежде) и противниками всего иноземного на Руси были староверы. В это же время появляются и первые «западники», считавшие, что в Московии всё неправильно и плохо, и следует перенимать западные нравы и обычаи. В их числе был и бежавший в Швецию подъячий Посольского приказа Григорий Котошихин, и участник событий Смутного времени, доблестно служивший двум Самозванцам, князь Дмитрий Хворостинин, говоривший, что в Московии «люди землю сеют рожью, а живут все ложью», и от тоски спившийся.
К числу влиятельных «западников» принадлежали и такие «временщики», как боярин Артамон Матвеев (женатый на шотландке, часто наведывавшийся в Немецкую слободу). и знаменитый князь и правитель Василий Голицын, с симпатией отзывавшийся о порядках, введённых в Англии после революции и желавший перенести в Московию многие европейские обычаи, реформировать государство, развивать просвещение и отменить крепостное право. Оба этих вельможи собрали обширные библиотеки и коллекции картин, носили польское платье, знали иноземные языки.
Видными «западниками» были также воспитатель детей Алексея Михайловича Софии и Фёдора белорусский монах Симеон Полоцкий и его талантливый ученик Сильвестр Медведев, много сделавшие для развития русской литературы, общественной мысли и просвещения. Они были поборниками создания в Московии школы и развития богословия по западному образцу. Им, «латинофилам» в русском просвещении, противостояли «грекофилы» во главе с патриархом Иоакимом. Высказывать «латинофильские» убеждения было совсем небезопасно, и лишь царское покровительство спасало Симеона Полоцкого от расправы со стороны реакционного духовенства. В момент торжества «охранителей» (клики Нарышкиных, сбросивших «западников» Милославских с трона) Медведев был сожжён на костре, как опасный еретик, по инициативе патриарха– «грекофила» Иоакима, ненавидевшего «латинство» и вообще всё западное.
В 80-е годы XVII века в Москве (под эгидой просвещённого правительства Софьи и Голицына) даже была дозволена миссионерская и просветительская деятельность иезуитов, но во время реакции 90-ых годов они были изгнаны. В это же время протестантский мистик и мыслитель Кульман был обвинён в ереси и сожжён в Москве на костре.
Староверы в русской истории и культуре
Русский историк XIX века Н.И. Костомаров писал: «В старинной Руси народ мало думал о религии, мало интересовался ею, – раскольники же только и думали о религии; на ней сосредотачивался весь интерес их духовной жизни». Староверы серьёзно и осмысленно относились к обрядам, учились читать, любили мыслить и спорить. Века жесточайших гонений сплотили их общины и выработали в них независимость, принципиальность и свободолюбие, – черты, столь не типичные для русских людей. Именно в старообрядчестве получила своё развитие жажда мученичества и святости, народная мысль и духовные искания, утопические мечты и социальное недовольство. На смену магическому «обрядоверию», староверы искали в обрядах выражение живого религиозного чувства, вдыхали в Букву обряда живой Дух веры.
Об особенностях мироощущения староверов ярко, точно и верно высказался священник и философ Георгий Флоровский: «Раскол не старая Русь, но мечта о старине. Раскол есть погребальная грусть по несбывшейся и уже несбыточной мечте… Раскол не имеет, потерял, не ждёт и жаждет. В расколе больше тоски и томления, чем оседлости и быта. Раскол весь в воспоминаниях и в предчувствиях, в прошлом или в будущем, без настоящего… Сила раскола не в почве, но в воле. Раскол не застой, но исступление. Раскол есть первый признак русской беспочвенности, отрыв от соборности, исход из истории. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией».
По словам Г. Флоровского, староверы полагали, что с приходом в мир слуг Антихриста (царя и патриарха) священство прекратилось, благодать ушла из мира, история завершилась, а значит, всё религиозное чувство отныне уходит в обряд и этику: «Всё становится в зависимость от дел, ибо только дела и возможны. Отсюда эта неожиданная активность раскола в мирских делах, эта истовость в быту, и – некий опыт спасаться обломками древнего жития… Раскол дорожит… обрядом больше, чем таинством. Поэтому легче терпеть безблагодатность, чем новый обряд. Ибо «чин» и «устав» представляют для него независимую первоценность». Старообрядческие общины оказывались для своих приверженцев последним прибежищем братства и святости и защитой в рухнувшем мире, пробуждая в людях коммунитарное сознание, взаимовыручку, аскетизм, солидарность и жертвенность.
Старообрядчество, насчитывающее миллионы явных и тайных сторонников, за два столетия создало в России особую огромную культуру (окончательно уничтоженную лишь большевистским режимом в XX веке) – со своими героями и канонами, психологическими типами и моральными нормами, со своими книгами, иконами, публицистическими памфлетами, и скитами. В старообрядчестве ярко выразилась народная мечта о «Граде Китеже», о «священном царстве» – царстве Божьем на земле.
Старообрядцы организовывали волнения казаков на Дону, восстание монахов Соловецкого монастыря, играли огромную роль в восстании Разина (а потом – в восстаниях Булавина и Пугачёва) и стрелецких восстаниях в Москве, в народном сопротивлении петровским реформам. В 1685 году царевна Софья повелела конфисковывать имущество старообрядцев, бить их кнутом и ссылать, а тех, кто перекрещивался из никонианства в «старую веру» – казнить. При Петре I староверам разрешили жить в городах, но обложили чудовищными налогами и штрафами. И позднее самодержавие видело в староверах своего главного врага и не раз (вплоть до 1905 года, когда их уравняли в правах) пыталось их уничтожить.
Центрами раскола стали Север (Поморье), Поволжье, Сибирь, Дон. На реке Керженец – притоке Волги – и на Вятке существовали многие сотни раскольничьих скитов и пустыней (разорённых и уничтоженных по приказу Петра I). А в больших городах существовало огромное старообрядческое «подполье», которое не могли ликвидировать никакие репрессии со стороны властей.
В старообрядчестве слились социальное недовольство, народный утопизм и эсхатологизм, религиозные искания. Простые казаки, стрельцы, священники, крестьяне и посадские люди соседствовали в расколе с боярыней Феодосией Морозовой и княгиней Евдокией Урусовой, принявшими мужественную смерть за веру. В 1675–1695 годах в 37 крупнейших самосожжениях добровольно ушли из жизни 20 тысяч староверов. А сколько их ещё были казнены властями, уморили себя «голодной смертью», навеки скрылись в чащобах?! Соловецкие монахи писали в своём послании к царю Алексею: «Вели, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития переселити нас на оное безмятежное и вечное житьё». А протопоп Аввакум гневно писал: «Огнём, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так – не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить».
В староверах причудливо сочеталось старое и новое, фанатичный обскурантизм, изуверство, суеверие, мессианская нетерпимость к иноземцам и нонконформизм, стойкость, героизм, духовная свобода, искренность, проповеднический пафос, искание Божьей правды, разрыв с самодержавно-крепостнической системой, бунтарство и самоорганизация. Движение староверов разделилось на два основных течения: умеренных «поповцев» (признающих свою церковную иерархию) и радикальных «беспоповцев» (отвергающих духовенство и проповедующих всеобщее священство); впрочем, и эти два течения распались на множество «толков».
Нередко староверов России сравнивают с европейскими протестантами, а раскол XVII века с европейской Реформацией. Величайший философ России Владимир Соловьёв называл старообрядцев «протестантизмом местного предания». И в самом деле: подобно западным протестантам пуританского толка, русские старообрядцы выступали под лозунгами «возврата к древнему благочестию» и чистому христианству, демонстрировали корпоративную взаимовыручку (усиленную веками гонений), аскетизм и стойкость. В их психологии, поведении и моральных ценностях, как и у первых протестантов, можно найти многие замечательные черты, соответствующие духу раннего капитализма: трудолюбие, самоограничение, отстаивание автономии общин перед лицом государства, бережливость, культивирование грамотности, осуждение роскоши в религиозных и светских делах, восприятие делового успеха как проявление божественного благоволения, идейность, независимость от светских властей и критическое отношение к церковной иерархии. Не случайно, поэтому, что подавляющее большинство фамилий русских фабрикантов и купцов XIX – начала XX веков (также, как многие народные революционеры и бунтари), вышли из среды староверов. А массовое бегство старообрядцев на север и в Сибирь отчасти схоже по причинам и последствиям с переселением протестантов из Старого Света в Новый, как «землю обетованную».
5.3.5. «Бунташный век»
Смутное время, почти непрерывные войны, многократный рост налогового бремени, закрепощение, начало бюрократизации всей жизни России (с невиданными бесчинствами воевод и дьяков), церковный раскол – все эти факторы, естественно, порождали частые бунты и восстания. Крестьяне, казаки, посадские люди сопротивлялись государственному гнёту не только убегая на окраины или поддерживая староверов, но и более активно выражая свой протест.
Следует отметить, что «бунташный» XVII век в России можно рассматривать как часть общеевропейского революционного движения против повсеместного наступления абсолютистской реакции на средневековое общество. Так, в 40-е годы XVII века произошли: революция в Англии, Фронда во Франции, началось громадное восстание казаков на Украине и прокатился ряд восстаний по городам Московии. При всей специфике различных стран и пестроте названных движений, все они боролись против непомерных налогов, усиления государственного контроля над людьми, чудовищных злоупотреблений чиновников, ликвидации сословных прав и свобод, самодурства временщиков и вопиющей роскоши монархических дворов.
Русский человек был придавлен государственным «тяглом», обложен чудовищными налогами, лишён права свободного передвижения, сталкивался со злодеяниями откупщиков и приказных людей, да ещё и переживал как катастрофу церковные реформы. Разумеется, всё это являлось более чем достаточной причиной взбунтоваться, хотя у каждого конкретного восстания были и свои особые причины. Свои специфические причины для недовольства были у казаков, которых правительство стремилось лишить вольностей и взять под контроль, отменив принцип: «С Дона выдачи нет!». Специфические причины были у стрельцов, которым годами не выплачивали жалованье и которых полковники заставляли работать у себя на огородах и нещадно пороли. Свои веские причины для возмущения были у староверов, свои – у подвергшихся колонизации и национальному угнетению, а нередко и уничтожению, народов Поволжья или Сибири, свои – у посадских людей, страдающих от царских воевод. Но во время восстаний все эти причины «резонировали», а разные группы населения легко находили общий язык в попытках остановить наглый произвол государства и дать отпор зарвавшемуся абсолютизму. Как ни странно, некоторые восстания оказались успешными.
Так в июне 1648 года началось восстание в Москве, получившее название «Соляной бунт». Дело в том, что фактический правитель страны, воспитатель юного царя Алексея Михайловича хитрый и всесильный боярин Борис Морозов, стремясь изыскать новые средства для пополнения казны, ввёл государственную монополию на соль и резко повысил пошлину, уплачиваемую при её покупке. Цены на соль тотчас подскочили в четыре раза (с пяти до двадцати копеек за пуд). Без соли же не мог обойтись никто, поскольку рыбу солили (соль выступала в роли консерванта), и такая рыба служила одним из главных элементов питания населения. На соляной реформе погрела руки не только казна, но и ряд откупщиков и дьяков сделали себе хорошие состояния. Морозов думал подобным образом поправить неважное состояние государственных финансов и решить личные финансовые проблемы, однако, лишь вызвал всеобщее восстание москвичей.
Сначала разъярённые бесстыдной политикой государства жители столицы пытались мирно передать царю Алексею челобитную с жалобой на его бояр, требованием справедливого, равного для всех суда, а также отмены соляной пошлины. Когда же эти попытки не увенчались успехом (ибо челобитчиков не допускали к царю и разгоняли стрельцы), всё население Москвы дружно восстало, погромило дворы наиболее ненавистных вельмож и купцов, и добилось от перепуганного царя выдачи на расправу народу начальника Земского приказа Плещеева и начальника Пушкарского приказа Траханиотова. Стрельцы, сочувствовавшие москвичам, отказались подавлять народное восстание и заняли позицию нейтралитета.
Алексей Михайлович, порядком перетрусив и не имея возможности направить против своего народа грубую вооружённую силу, вынужден был уступить почти всем требованиям москвичей, выдав им на растерзание наиболее ненавистных чиновников, отменив соляную пошлину и убрав от власти Морозова, которому он еле-еле сумел выговорить сохранение жизни. После этого напуганный царь созвал Земский Собор, принявший Уложение 1649 года, частично пошедшее навстречу требованиям восставших (отмена «белых слобод» в городах и распространение на всех государственного тягла, введение гласного, общеизвестного закона и обещание «равного для всех суда») и ставшее продуктом компромисса между сомкнувшимися вокруг трона дворянами и верхушкой посада. Отголоском победоносного Соляного бунта в Москве (одного из немногих в истории победивших восстаний, ибо его требования были отчасти выполнены, а участники не наказаны) явилась длинная череда восстаний на юге Руси (в Курске, Ельце), в Сибири и на севере страны.
В 1650 году произошло новое значительное восстание, охватившее такие древние центры вечевой демократии, как Псков и Новгород. Восстание было вызвано тем, что правительство, конфисковав у голодавшего населения хлеб и тем обрекая его на смерть, собиралось отправить его в дружественную Швецию (чтобы поддержать её после потрясений Тридцатилетней войны), а также начало спекуляцию зерном втридорога. Возмущённые подобным цинизмом и бесчеловечностью псковичи и новгородцы, вспомнив о своих вечевых традициях, изгнали царских воевод, задержали вывозимый у них хлеб, восстановили народные собрания и избрали вечевые органы местного самоуправления. Не в силах подавить восстание в Пскове (в Новгороде оно было с трудом подавлено при помощи царских войск и благодаря энергичным действиям местного митрополита (будущего патриарха) Никона, отлучившего бунтующих горожан от церкви), Алексей Михайлович вновь созвал в 1650 году Земский Собор, который вступил с восставшими псковичами в переговоры и уговорил их покориться царю и принять обратно царскую администрацию на условиях амнистии горожан.
25 июня 1662 года произошло ещё одно крупное восстание в Москве, получившее название «Медного бунта». Его главной причиной послужило то, что власти, ведущие войну с Речью Посполитой, решили в очередной раз пополнить казну за счёт народа, запустив в полную силу механизм инфляции: в оборот была пущена огромная масса медных денег (формально приравненных к серебряным), которыми выдавали жалованье, тогда как налоги взимали в серебряных монетах. Подобная махинация со стороны самодержавия породила чудовищную дороговизну продуктов и расцвет фальшивомонетчиков (тесно связанных с царской роднёй и потому почти безнаказанных). За один серебряный рубль давали пятнадцать медных. В распространившихся по Москве памфлетах и «прокламациях» посадские люди требовали отменить медные деньги, казнить фальшивомонетчиков и снизить непосильные налоги.
Огромная толпа москвичей явилась с соответствующими просьбами к царю в его резиденцию в подмосковном селе Коломенском. С Алексеем Михайловичем «били по рукам», – он лживо обещал удовлетворить все требования.
Но тут подошла новая большая толпа решительно настроенных горожан, потребовавшая на расправу неугодных бояр. Не доверяя царскому суду, люди больше рассчитывали в XVII веке на свой, народный, скорый и жестокий, суд. Однако одновременно государю удалось подтянуть стрелецкие полки, которые по приказу «Тишайшего» правителя начали резню поверивших ему подданных. На месте были перебиты три тысячи человек; ещё семь тысяч казнены позднее; а ещё пятнадцати тысячам москвичей по приказу государя были отсечены руки и ноги с конфискацией их имущества. Таким образом, была репрессирована почти четверть жителей столицы! Выжившие столичные жители надолго запомнили эту страшную расправу. Тем не менее, медные деньги царь отменил.
В 1668–1676 годах происходило, всколыхнувшее всю Россию, восстание монахов Соловецкого монастыря – одной из главных православных святынь Московии. Монахи мужественно боролись за старую веру, сидя в осаде восемь лет. В конце концов, благодаря предательству, царские войска ворвались в монастырь и перебили монахов.
Наиболее значительным и грозным народным выступлением XVII века (после Смуты) была великая крестьянская война под руководством донского казачьего атамана Степана Тимофеевича Разина (1670 год). Разин был отважным и талантливым полководцем, жестоким и энергичным народным вождём, оставившем по себе долгую и благодарную память в сознании народа. Начав с удачных грабительских «походов за зипунами» 1667–1669 годов в Персию и набрав себе войско из «голытьбы» (бедных казаков), популярный предводитель казаков объявил в 1670 году настоящую войну московским боярам, дьякам, купцам и воеводам. Он двинулся с Дона вверх по Волге во главе всё растущего победоносного войска, достигшего нескольких десятков тысяч человек.
Разин рассылал по всей стране агитационные «прелестные письма», призывая народ избивать бояр, воевод и дворян, жечь кабальные грамоты, отменять налоги и крепостную неволю и организовывать жизнь по вольному казацкому обычаю – на основах самоуправления и прямой демократии, с выборными атаманами. Эта программа была восторженно поддержана почти всеми жителями Московии: посадскими людьми, открывавшими ему крепости, стрельцами, переходившими на его сторону, крестьянами, потоком вливавшимися в его войско. В восстании активно использовалась как традиционная идея самозванчества (Разин, якобы, вёз с собой на струге царевича Алексея Алексеевича, мифического сына царя), так и религиозные лозунги (в восстании активно участвовали староверы). За Степаном Разиным и донскими казаками поднялись посадские люди поволжских городов (восставшая Астрахань держалась два года!), порабощённые колонизаторами народы Поволжья, крепостные центральной России. Поволжье, часть только что захваченной Украины, Дон, центр России бушевали огнём народных восстаний, громивших помещичьи имения. Повсюду действовали партизанские отряды повстанцев.
Разину удалось взять (при поддержке стрельцов и посадских людей) мощную крепость Астрахань, затем Царицын, Саратов и Самару, однако, в страшной и многодневной битве под Симбирском он был разбит правительственными войсками, ранен и, бросив своё войско, бежал на Дон. Оттуда он был выдан царю богатыми казаками и четвертован в Москве, отважно приняв мучительную и мученическую смерть на Лобном Месте. Восстание ещё долго продолжалось, а в народе сохранилась крепкая память о своём герое и заступнике. Царские каратели казнили свыше ста тысяч повстанцев (в одном маленьком Арзамасе было замучено и убито 11 тысяч человек!). По Волге тянулись вереницы плотов с повешенными, призванные устрашить и вразумить бунтующий народ и надолго сломить его волю к сопротивлению против государственного гнёта.
Последнее крупное восстание XVII века произошло в Москве в мае 1682 года. В нём, как и в ряде других случаев, причудливо переплелись: придворная интрига (борьба кланов бояр Милославских и Нарышкиных за трон), движение староверов, социальный протест горожан. Ударной силой восстания на этот раз выступили стрельцы, протестующие против невыплат жалования, измывательств со стороны полковых командиров (которые их нещадно секли, обворовывали и заставляли копать свои огороды), требующие возврата к «старой вере» и поддерживавшие «партию» Милославских. Они ворвались в Кремль и перебили многих бояр и воевод (в том числе, представителей клики Нарышкиных, родственников второй жены царя Алексея Михайловича, матери Петра I). Восставшие добились фактической передачи власти в руки дочери Алексея Михайловича от Марии Милославской царевны Софьи, ставшей регентшей и правительницей Московии при маленьких «царях» Иване и Петре. Стрельцы добились себе разнообразных привилегий (статуса гвардии – «наддворной пехоты») и даже сумели настоять на проведении первого (и последнего) в истории Московской Руси публичного, открытого и равного религиозного диспута между вождями староверов, вышедшими из «подполья», и церковными иерархами-никонианами.
Диспут проходил в Грановитой палате Кремля в присутствии правительницы Софьи и обоих царей, и закончился – вполне предсказуемо – тем, что одна из дискутирующих сторон (староверы во главе с проповедником Никитой Пустосвятом) была по приказу Софьи немедленно выведена на Лобное место и обезглавлена. Затем властная и решительная царевна казнила стрелецкого вождя князя Хованского и подчинила себе мятежных стрельцов. (Но тем самым оттолкнув их от себя).
Большинство народных восстаний XVII века были подавлены, утоплены в крови. Они не сумели остановить наступление бюрократически-крепостнической реакции, существенно уменьшить налоговое бремя, прекратить церковные реформы, отстоять «земские» начала в русской жизни. Порабощение русского народа самодержавно-крепостническим государством продолжалось и усиливалось. Но опыт героического народного сопротивления зарвавшемуся государству не прошёл даром, оставив яркий след славного примера как в памяти угнетённых, сохранивших надежду на продолжение борьбы за освобождение, так и в памяти правителей, с тревогой вспоминающих городские бунты и восстание Степана Разина и опасавшихся превысить меру народного терпения.
Царевна Софья и князь Василий Голицын: упущенные возможности
Личность и эпоха Петра I столь грандиозны, а их влияние на историю России столь значительны, что они заслоняют иные фигуры, пути и варианты реформирования Руси – пути, куда менее жестокие, и варианты, намного более предпочтительные и вполне возможные, однако, к несчастью, не воплотившиеся в жизнь.
Наиболее оптимальной и возможной из альтернатив кровавой и страшной эпохе Петра I представляется предшествовавшая ей эпоха 1682–1689 годов, когда, в результате стрелецкого восстания 1682 года, клика Нарышкиных (родственников юного Петра I) была отодвинута от власти, обезглавлена и частично перебита, а правительницей России стала его сестра, талантливая, образованная и энергичная царевна Софья Алексеевна (со времён княгини Ольги первая женщина появилась на троне Руси – сам этот факт уже весьма многозначителен!). В своём управлении страной Софья Алексеевна – женщина замечательная, умная, начитанная, хорошо знавшая богословие, историю и польский язык, воспитанница Симеона Полоцкого, опиралась на своего фаворита, выдающегося «западника», боярина князя Василия Васильевича Голицына.
Правительство Софьи и Голицына выдвинуло широкую программу постепенных реформ, призванных ввести Россию в орбиту европейской жизни. В Москве было открыто первое высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинская академия. Был заключён стратегический союз с Речью Посполитой (направленный против Турции) и Вечный мир, по которому Россия навеки получала древний Киев. Были установлены широкие и постоянные дипломатические контакты с европейскими странами. Разрослась Немецкая слобода под Москвой. Крепостное право переживало в эти годы упадок: система сыска крепостных фактически не действовала, а гуманный и просвещённый князь Голицын вообще выступал за постепенную отмену позорного крепостничества и освобождение крестьян с землей. Был заключён, (по инициативе Голицына) Нерчинский договор России с Китаем. Голицын выступал за продолжение военной реформы и создание регулярной армии, свободу веры, заселение и освоение окраин, развитие торговли и просвещения, отправку русских дворян на обучение за границу. В целом, курс Софьи и Голицына можно охарактеризовать как постепенную, органичную европеизацию и реформирование России, распространение просвещения и гуманизацию нравов – без резких и чересчур насильственных мер, формирование в стране общественного мнения, сворачивание крепостничества, стратегический союз с Речью Посполитой и союз с европейскими державами против Османской Империи.
Однако, к несчастью, правительству Софьи и Голицына не хватило ни времени, ни решительности, ни общественной поддержки. Напротив, партия Нарышкиных выступала за усиление крепостного права, против любых реформ и введения на Руси иноземных обычаев (а, придя к власти, они разворовали казну, казнили инакомыслящих и предавались необузданному пьянству). Против правительства Софьи выступило дворянство, обеспокоенное упадком системы сыска беглых, церковь, во главе с патриархом Иоакимом, жаждущая реакции и прекращения «опасных» нововведений, а также гонений на иноземцев.
Авторитет правительства окончательно подорвали два неудачных Крымских похода Голицына (1687 и 1689 годов), унёсшие множество жизней ратников и не приведшие к победе над татарами. А стрельцы, столкнувшиеся в 1682 году с самовластием царевны, в этот критический момент прохладно относились к поддержке её персоны.
Поэтому в 1689 году в результате дворцового переворота и провокации, власть легко перешла в руки клана Нарышкиных. Юный Пётр I был объявлен правителем, хотя, фактически, он тогда не участвовал в делах правления до 1695 года, предаваясь пьянству, оргиям в Немецкой слободе, любовным шашням и играм с «потешными» полками, думая лишь о забавах и личной безопасности, и предоставив управлять страной своей недалёкой, корыстолюбивой и реакционной родне. А Софья была заточена по воле своего братца в Новодевичий монастырь. Возможность для «мягкой» и плавной модернизации страны была упущена. Победа сторонников «старины» с воцарением Нарышкиных оказалась недолгой и мнимой, а новая волна реформ уже проводимых Петром I – невероятно насильственной, кровавой и разрушительной для страны.