«Чем более я изучаю вас, тем более глубоко изумляет меня ваш талант. Я восхищаюсь этой сдержанной страстностью, этим сочувствием к самым маленьким людям, одухотворенностью картин природы… Какое сочетание нежности и иронии, наблюдательности и красочности! И как все это согласованно!.. Какая уверенная рука!.. Но более всего заслуживает похвал ваше сердце, то есть постоянная взволнованность, какая‑то особенная восприимчивость, глубокое и потаенное чувство», — писал Г. Флобер Тургеневу после знакомства с «Рудиным» и «Записками охотника».[680] Позднее чтение романа «Новь» вызывает у Флобера новый прилив восхищения, побуждая его воскликнуть: «Как он оригинален, как хорошо построен!.. ни одного лишнего слова! Какая неистовая, потаенная сила!».[681]
По совету Тургенева Флобер, Г. Мопассан, А. Доде, Э. Гонкур, Э. Золя в 1877–1879 годах знакомятся с «Войной и миром», — романом, вызвавшим у Флобера «возгласы восхищения».[682] В этот же период западноевропейская революционная молодежь, деятели славянского национально — освободительного движения получают доступ к «Что делать?» Чернышевского. В 80–е и 90–е годы переводы романов Толстого и Достоевского, а также других русских романистов — вплоть до многочисленных переводов произведений романистов второго и третьего плана — довершают знакомство передового западноевропейского и вообще зарубежного чита теля с творчеством русских романистов. Прочное вхождение русского романа с 70–80–х годов в круг мировой классической литературы порождает постоянно растущую с этого времени критическую литературу о русском романе на западноевропейских языках, весьма разнообразную и пеструю по своей идеологической окраске, а также способствует формированию за рубежом специальных квалифицированных кадров переводчиков русской классической литературы (К. Гарнетт в Англии, И. Хэпгуд в США и др.). Бслед за многочисленными рецензиями на русские романы, критическими статьями о Гоголе, Тургеневе, Толстом, появившимися на различных языках в период с 50–х по 80–е годы, в 80–е годы выходят зарубежные книги о русских писателях — романистах — монографии Э. Дюпюи (1885), М. Вогюэ (отдельное издание — 1886) и т. д.
Особенно большую известность на Западе приобрела в 80–90–е годы книга французского критика Мельхиора де Вогюэ «Русский роман», переведенная на многие западноевропейские языки. Заслуга Вогюэ состоит в том, что он в середине 80–х годов прошлого столетия с большой силой поставил вопрос о реализме русского романа, указав на его связь с гуманизмом русской литературы, с ее этическим пафосом, отзывчивостью к человеческим страданиям, вниманием к внутреннему миру человека. Но, выступив в качестве горячего пропагандиста русского романа на Западе, Вогюэ был в то же время родоначальником многих ложных, путаных представлений о нем, получивших в последующие десятилетия широкое хождение в буржуазной критике. Консерватор и идеалист, Вогюэ рассматривал русский роман в отрыве от общественной жизни России и освободительной борьбы, стремился тенденциозно представить его в качестве выражения непознаваемых, вечных и неизменных свойств русского национального характера. Тем не менее книга Вогюэ сыграла значительную роль, как источник информации о творчестве русских романистов, в особенности Толстого и Достоевского.
В 1886 году А. Н. Пыпин, в связи с выходом книги Вогюэ, отмечал «настоящее торжество» русской литературы на Западе, выразившееся в «целом дожде переводов» и в многочисленных отзывах зарубежных писателей и критики, единодушно писавших о новизне и оригинальности русского реализма.[683] «Знаменитые английские романисты умерли, не оставив преемников. Господствующее положение, которое утратил французский роман, наследует не английский, а… русский роман, — писал влиятельнейший английский критик М. Арнольд. — Последний приобрел сейчас величайшую славу, которую он заслуживает. Если новые литературные произведения поддержат и укрепят ее, то всем нам придется заняться изучением русского языка».[684]
Горячий энтузиазм, который вызвали у западноевропейских читателей и критики в 70–90–е годы романы Тургенева, Толстого, Достоевского, способствовал повсеместному росту в этот период интереса также к другим эпохам и к остальным жанрам русской литературы — к рассказу, повести и драматургии. По справедливому замечанию одного из исследователей развития европейского романа в конце XIX века, русский роман, значение которого как «наиболее выдающейся основы всего реалистического повествовательного искусства», «вершины человеческого творчества» в этом жанре, было осознано в 80–90–е годы, сыграл для Западной Европы решающую роль в деле «открытия» мирового значения русской литературы в целом.[685]
По выражению английского критика Г. Фелпса, русский роман стал с конца XIX века неотъемлемой частью «европейской классики».[686] Его возрастающее влияние явилось, по свидетельству английского писателя Д. Голсуорси, «великим живительным течением в море современной литературы».[687] Высокая идейность русского романа, его гуманизм, свойственный ему энциклопедический охват общественной жизни, его публицистичность и политическая страстность — все эти черты производили огромное впечатление на передовых писателей и читательскую аудиторию Западной Европы. «Та страстная горячность, с которой русские писатели в своих романах стремятся решать проблемы, которые в Западной Европе обычно были достоянием ученого, политика или публициста, оказала живительное и освежающее действие на все литературы Запада», — писал в 1920–е годы, выражая общую оценку значения русского романа для мировой литературы, сложившуюся к этому времени за рубежом, один из многочисленных авторов статей о русской литературе.[688]
Выше уже отмечалось, что одной из особенностей русского романа, рано осознанной и передовой литературой и литературной критикой Запада, была свобода от привычных на Западе сюжетных шаблонов и условностей. Русский роман в 70—)80–е годы стал для крупнейших писателей Запада и США классическим образцом отрицания мертвой дидактики, книжных шаблонов и литературных схем во имя свободного, широкого и всестороннего изображения правды жизни, — изображения, проникнутого высоким гуманизмом, верой в достоинство и ценность человеческой личности.[689] Вместе с тем уже в эти годы наиболее передовые и проницательные умы Запада подошли к пониманию того, что эстетические открытия великих русских романистов, характер их реализма были нераздельно связаны с общественным, гражданским пафосом русской литературы, с характером ее патриотизма, который сделал русскую литературу литературой «борьбы».[690] Если Э. Золя видел в Толстом прежде всего «мощного аналитика» и «глубокого психолога»,[691] то те зарубежные писатели и критики, которых не удовлетворял реализм Золя и его школы, указывали, что источником превосходства русского реализма над французским являются гуманизм русских романистов и их вера в творческую активность человека. Сопоставляя произведения романистов русской реалистической школы с произведениями французских натуралистов, многие писатели Запада считали решающим различием между теми и другими то, что в отличие от французских натуралистов, видевших свою задачу по преимуществу в изображении физической и духовной нищеты и приниженности, русские романисты, напротив, стремились показать активность своих героев, их стремление к борьбе, умели вызвать в читателе (даже тогда, когда их героп не могут победить силы враждебных обстоятельств и вынуждены им уступать) гордость за людей, которые способны переносить свои страдания с такой нравственной высотой, стойкостью и отзывчивостью к окружающим.[692] «Он писал романы и драмы, — заметил в 1884 году о Тургеневе один из его первых американских почитателей Генри Джемс, — но настоящей, великой драмой его жизни была борьба за лучшее положение пещей в России».[693]
Связь русского романа с русским освободительным движением получила отражение в многочисленных отзывах о русском романе зарубежных писателей и критиков конца XIX века, в том числе в книге испанской романистки Э. Пардо — Басан «Революция и роман в России» (1887). Отмечая значение литературы в России как передовой общественной силы, Э. Пардо — Басан писала о русском романе: «Русские предъявляют к роману гораздо большие требования, чем мы… Для нас роман — это средство убить время. Для русских это не так. Они требуют, чтобы романист был пророком нового будущего, вождем новых поколений, освободителем от крепостного рабства, борцом с тиранией».[694]
Русский роман XIX и XX веков явился одной из вершин реализма в мировой литературе. И вместе с тем этот роман в классических образах запечатлел для народов других стран, для современных и будущих поколений те особенности духовного склада русского народа и его лучших людей, которые в XIX веке способствовали превращению русского революционного движения в передовой отряд международной революции, а в XX веке поставили русский пролетариат и трудящиеся массы России во главе социалистического пролетариата и трудящихся всего мира. Именно эти особенности русского романа и сделали его в глазах передовых умов Запада и Востока, в глазах широких читательских масс всего мира не только одним из самых выдающихся, бессмертных явлений художественной культуры человечества, но и огромной, могучей по своему воздействию на умы жизненной силой.