Среди воображаемых стихов Пушкина, Маяковского, Есенина (вот уж икалось, наверное, двум последним) появилось стихотворение Игоря Северянина «В северном коттедже», где есть такое четверостишие:
Ах, здесь изыск страны коллегиальной,
Здесь все сидят — не ходят, а сидят,
Но срок идет во фраке триумфальном
И я ищу, пардон, читатель, blat…
Михаил Шелег в книге «Две грани одной жизни» пишет:
«Когда большевики экспроприировали имущество у буржуазии, то это законно награбленное добро они складировали в специальных хранилищах — спецхранах. Охранять спецхран и выдавать по предъявлении специального мандата бобровые шубы, обувь, белье, предметы быта, продукты и, конечно же, спиртное назначался человек стойкий, честный и, главное, неподкупный. На такую должность чаще брали немцев из числа бывшей складской администрации. Революционных матросов и разных прочих пролетариев комиссары на такую службу назначать опасались по известным причинам.
Немец, плохо говоривший по-русски, требовал от просителя бумагу с печатью. Так и говорил: „Вlatt, blatt…“ — и без этой „блат“ ничего не выдавал!»
Так в СССР, во времена тотальной нехватки всего — от табака до гвоздей — жаргонное слово обрело второй смысл — «полезные связи», благодаря которым можно получить какие-то блага в обход общепринятых правил.
Все это занимательно, но все же какую песню считали «блатной»?
Первые годы советской власти таковыми полагали только песни о преступном элементе с активным использованием в тексте воровского арго, т. е. «блатной музыки».
В журнале «Цирк и эстрада» (1929 г.) безымянный автор сокрушался:
«Наряду с неприкрытой „салонной“ и не салонной пошлостью эстрада широко культивирует элементы уличной, „блатной“ песни. Недавно в одном провинциальном рабочем клубе один из многих „авторов-юмористов“ исполнил приводимую южную воровскую песню, благодаря яркости своего фольклора могущую стать украшением любого рассказа Бабеля:
Гоп со смыком — это буду я.
Так послушайте меня, мои друзья:
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня.
Далее песня рассказывает о том, как герой мечтает, умерев в тюрьме, случайно вместо ада попасть в рай:
В раю я живо на гастроли выйду,
Возьму с собою фомку, шпалер, выдру,
И я бога на тихую,
Окалечу на сухую.
Я его на много не обижу,
Бог от этого не обеднеет,
А если что возьму — не пожалеет.
Там слитки золота, караты,
В серебре висят халаты.
Дай бог нам иметь, что бог имеет.
Потом пойду к пророку Моисею
И передам поклон от всех евреев,
Там устрою я преграду,
Может что-нибудь украду…
Если это называется „антирелигиозной“ пропагандой, то что же тогда назвать пропагандой хулиганства?»
Интересно в статье не столько упоминание интересующего нас термина, сколько первая фраза материала, где автор примешивает к «блату» и «уличную» песню, и «салонный» романс, и прочую «не салонную пошлость» (так в то время вуалировали цыганщину), вольно или невольно расширяя рамки жанра.
Странно, что реальные репрессии в отношении вокального искусства начались поздно, лишь в самом конце 20-х, ведь инструменты цензуры появились в республике Советов гораздо раньше.
В феврале 1923 года согласно постановлению Совнаркома был создан Комитет по контролю за зрелищами и репертуаром — Главрепертком, который возглавил старый большевик Платон Керженцев.
Уже в 1924 г. создается Коллегия по контролю граммофонного репертуара.
Ею составлялись и издавались «Списки граммофонных пластинок, подлежащих изъятию из продажи». Циркуляр Главреперткома от 25 мая 1925 г. требовал от всех Гублитов установить строгий контроль за распространением и ввозом грампластинок в СССР.
Запрещались и конфисковались «через органы Политконтроля ОГПУ» пластинки «монархического, патриотического, империалистического содержания; порнографические, оскорбляющие достоинство женщин, с пренебрежительным отношением к „мужику“» и т. д.
Циркуляром Главреперткома от 2 июля 1924 г. был запрещен фокстрот как танец, представляющий собой, по мнению экспертов цензуры, «салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений».
В случае нарушения цензурных инструкций Главлит имел право передать дело в органы внутренних дел.
ГПУ и НКВД принимали также участие в руководстве Реперткомом.
Для обеспечения возможности осуществления контроля над исполнением произведений всем зрелищным предприятиям было предписано отводить по одному постоянному месту, не далее четвертого ряда, а также бесплатные вешалки и программы, представителям Реперткома ГПУ.
На закате НЭПа, в 1929 году, за эстраду взялись всерьез. Была создана организация под названием РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов), чьей основной задачей стала борьба с музыкой, «классово чуждой пролетариату».
Журнал «Пролетарский музыкант» (№ 5, 1929 г.) призывал:
«Нам, пролетарским музыкантам, культработникам и комсомолу, нужно, наконец, лицом к лицу, грудь с грудью встретиться с врагом. Нужно понять, что основной наш враг, самый сильный и опасный, это — цыганщина, джаз, анекдотики, блатные песенки, конечно, фокстрот и танго… Эта халтура развращает пролетариат, пытается привить ему мелкобуржуазное отношение к музыке, искусству и, вообще, к жизни. Этого врага нужно победить в первую очередь. Без этого наше пролетарское творчество не сможет быть воспринято рабочим классом».
Белогвардейская «цыганочка»
В прессе появилось множество публикаций с общим лейтмотивом — «Прекратить цыганщину на эстраде».
Даже краткое изложение развязанной кампании по борьбе с «легким жанром» поражает своей звериной агрессивностью по отношению к своим же коллегам-артистам. Первым делом, для подготовки общественного мнения, РАПМовцы привлекли на свою сторону маститых искусствоведов. И началось…
«Строительству музыкальной культуры необычайно препятствует распространение цыганско-фокстротного жанра, по существу кабацкого и разлагающего психику…» — высказался некто профессор Игумнов. Ему вторит известнейший пианист Генрих Нейгауз: «Легкий жанр в музыке, это в подавляющем большинстве то же, что порнография в литературе!» Во как! Со всей, так сказать, пролетарской прямотой высказался товарищ, даром что профессор Московской консерватории.
Но народ, невзирая на авторитетные мнения, все равно отплясывал «Цыганочку» и распевал «Кирпичики». Подобная несознательность масс, хотя и удивляла идейных борцов с цыганщиной, но остановить уже не могла.
В 1930 году выходит в свет агитационная брошюра за авторством «комиссаров» от культуры неких Н. Брюсовой и Л. Лебединского под броским заголовком: «Против нэпманской музыки». Составители прокламаций не пожалели эпитетов:
«в отношении цыганщины нужно поставить точки над „i“ — это проституционный стиль, стиль, воспевающий продажную, „всегда готовую к услугам“, любовь… Запомним твердо — цыганщина — это откровенная пропаганда проституции…»
Известный музыкальный критик того времени Борис Соломонович Штейнпресс (1908–1986) приводит в мемуарах показательный случай:
«Проходил я как-то мимо клуба железнодорожников. Из окна доносилась „цыганская венгерка“.
Я зашел туда.
В большой комнате, вокруг рояля, стояла веселая компания молодежи и слушала пианиста. Сидевший за роялем сыпал пальцами по клавишам и с большим воодушевлением разбивал и без того расстроенный инструмент. „Цыганочка“ явно имела успех. Особенно нравилась она двум, сидевшим тут же, девицам, одетым в узкие короткие платья, с белыми от пудры носами. Когда пианист доиграл до конца, ребята потребовали „бис“. Пианист принялся снова разделывать „цыганочку“ с различными вариациями и выкрутасами.
Некоторое время я слушал музыку, но лишь только парнишка, на груди которого красовался кимовский значок, взял заключительный аккорд, я подошел и заявил:
— Ты, видать, комсомолец, а ведешь вредную агитацию против социалистического строительства.
Парень от неожиданности широко раскрыл глаза… и довольно искренне спросил:
— Ты что… рехнулся?
Я твердо ответил:
— Нет, но это факт… Ты агитируешь против социалистического строительства. „Цыганочкой“ агитируешь.
По виду комсомольца можно было заключить, что он нисколько не усомнился в правильности своего предположения. Я продолжал:
— Верно говорю тебе. „Цыганщина“ — зло для нашего строительства…
Я начал подробно рассказывать ему о „легком жанре“, о его разлагающем влиянии на психику масс, о том, что эта музыка воспевает проституцию и рабскую покорность, что она, по существу, является кабацкой, нэпманской музыкой…
Парень слушал внимательно.
— Это, должно быть, верно, хотя, признаться, на этот счет я никогда не размышлял. Но одно дело, скажем, „Стаканчики граненые“, „Не надо встреч, не надо продолжать“ — это, я не спорю, мещанство. Но вот насчет „цыганочки“ — я беру ее только как музыку, без слов — не согласен. Веселая музыка — какой вред она может принести?
Я решил убедить его до конца.
— Всякое бывает веселье… Это не то веселье… Прислушайся к музыке, и ты почувствуешь, что всякая музыка имеет свое содержание. Каково же содержание „цыганочки“? Мало сказать, что она веселая… Нет… Это пьяный разгул, кутеж, где рождаются разврат и хулиганство. И музыка здесь соответствующая, хулиганская…
— Ответь мне на последний вопрос: чем ты объяснишь, что „цыганочкой“ так увлекается наша молодежь?
— Тем, что мещанские настроения еще живут среди молодежи… Имеется такой тип, даже среди рабочих ребят, который весь пропитан „цыганщиной“. Это — франтоватые „жоржики“, „трухлявые молодцы“, с бантиками, с фасонистыми ботинками, с модными костюмами поверх грязного белья, намазанные девицы, танцующие „американские танцы“ и имеющие одну мечту — „хорошего жениха“.