Реакция партийного бонзы осталась неизвестной, а вскоре автор гениальных жанровых вещей тихо скончался в своей коммунальной квартире в районе Бауманской улицы в Москве и был похоронен в колумбарии Нового Донского кладбища. Сейчас могила его заброшена, фото давно отвалилось, плита просела и не разобрать даже год смерти: то ли 1940-й, а то ли 1942-й. Человека давно нет, а песни его живут.
Звезды НЭПа
Период смены экономической политики отмечен появлением большого количества новых заметных имен на эстраде.
Леонид Утесов, Изабелла Юрьева, Николай Смирнов-Сокольский, Тамара Церетели, Вадим Козин приобретают широкую известность именно в конце 20-х.
Потрясающим успехом пользовались романсы в исполнении бывшей звезды кабаре «Летучая мышь» Лидии Николаевны Колумбовой:
Восемнадцати лет Коломбина
Расцвела точно маковый цвет…
Ей в спину дышали молодые «звездочки» Тамара Церетели, Изабелла Юрьева, Кэто Джапаридзе, Рина Терьян, Екатерина Юровская, Мария Наровская и Клавдия Шульженко.
«Я впервые выступила в Ленинграде, в Мариинском оперном, в 29-м. В концерте ко Дню печати. Пока шла из-за кулис на сцену, дрожала как заячий хвост. А спела — и такие грянули аплодисменты, что даже запомнила, что на „бис“ вызывали трижды. С того момента и посыпались предложения выступать… И вскоре зритель пошел уже „на Шульженко“. Что же я пела?…Любимую „Челиту“, „мою личную хабанеру“, потом „Записку“, конечно же, буржуазные „Кирпичики“…» — вспоминала Клавдия Ивановна Шульженко (1906–1984).
Вообще репертуар будущих советских «суперстарс» был на рассвете их славы очень разным и не всегда идеологически верным.
Вадим Алексеевич Козин.
В концертной программе молодого Вадима Алексеевича Козина (1905–1994) пользовалась особой популярностью «Песня беспризорников», написанная Евсеем Дарским. Ее иногда поют и сегодня:
Кыш, вы, шкеты, под вагоны,
Кондуктор сцапает вас враз,
А едем мы от сажи черные,
А поезд мчит Москва — Кавказ…
Николай Павлович Смирнов-Сокольский (1898–1962), начинавший карьеру «рваного» еще до революции, прикрываясь псевдонимом суперпопулярного тогда Сергея Сокольского, после 1917 года попытался перестроить репертуар, но звучало все по-прежнему в духе старого шантана:
Клавочка служила в МПК.
Клавочка работала слегка.
Юбочка не детская, барышня советская
Получала карточку литер «А».
Все любят Клавочку,
Все просят справочку,
На исходящих Клавочка сидит,
С утра до вечера ей делать нечего,
И стул под Клавой жалобно трещит…
В дальнейшем в Клаву влюбляется «спец» из Губпромкома, после чего следует ожидаемая развязка:
Спец проворовался, на Чеку нарвался
И в Бутырку прямо угодил…
Старое и новое соединялось в причудливых сочетаниях. Например, журнал «Цирк и эстрада» (1928 г.) приводит курьезный список вещей из репертуара некоего артиста В.: «К станкам», «Уголок Пикадилли», «17-й год», «Гитара, песни и вино», «Пали цепи», «В угаре» и т. д.
Порой желание идти в ногу с жизнью нередко выглядело слишком прямолинейно, даже фальшиво. Подобное приводило к появлению цыганского романса «А сердце-то в партию тянет» на мотив известного жестокого романса.
Говоря о звездах НЭПа невозможно забыть о кумире двух столиц, куплетисте Василии Васильевиче Гущинском (1893–1940). Он начал карьеру на сцене в «босяцком жанре» еще до 1917 года и к началу НЭПа, почитался одним из корифеев.
Куплетист Василий Гущинский. Петроград, 1920-е годы.
Вот как описывает его концерт в Петрограде В. С. Поляков.
«1924 год. НЭП. Игорные клубы, многочисленные лото, рестораны с цыганами, эстрадные дивертисменты, в которых обязательные танго апашей и надрывные песенки о муках любви…
Стены домов и заборы заклеены афишами и плакатами, с которых вам улыбаются полуодетые красавицы, приглашающие в кабаре, концерты и кинотеатры.
А на плакате у входа в кинотеатр — смешной человек с всклокоченной рыжей шевелюрой, с большим носом, на котором примостилась комичная бородавка. Он в отрепьях, заменяющих ему костюм, с красным шарфом на шее, а в петлице того, что когда-то было пиджаком, — белая хризантема. В глазах притаилась смешинка. А под портретом подпись: „Вас. Вас. Гущинский“. Он выступал в так называемом тогда „рваном жанре“, в образе босяка, люмпена и был всеобщим любимцем.
В те дни залы театров и кинотеатров были заполнены разношерстными зрителями. Здесь были и хозяева магазинов, и респектабельные адвокаты, представители существовавшей тогда еще буржуазии. Здесь были и рабочие, и жители пригородных районов, они занимали балконы, галерку…
Конферансье объявляет: „Только три слова: Василий Васильевич Гущинский!“
И гром аплодисментов.
На сцене темно. Звучит музыка. Оркестр исполняет „Из-за острова на стрежень“. В свете прожекторов из боковой кулисы „выплывает“ лодка, на борту которой написано: „Маруся“. В лодке стоит знакомый всем зрителям босяк в лохмотьях, с изорванным зонтиком в руке. Лодка причаливает к рампе. Гусинский поет свою всегдашнюю песенку:
Мура, Маруся Климова!
Мура, прими любимого.
Мура, не будьте дура,
Ловите шанс,
Гущинский вам дает аванс…
И опять — овации в зале.
Он сходит с лодки „на берег“. Стоит и смотрит на публику. И в хитрых глазах искрятся смешинки. Стоит и молчит…
„Что-то он задумал! Что-то он сейчас сказанет… Пора, Вася!“ — думали зрители и аплодировали его паузам.
Вдруг, как бы что-то вспомнив, он ударял себя ладонью по лбу, и из головы шел дым. Тогда он, играя зонтиком, ударял концом зонтика об пол, тот неожиданно стрелял, Гущинский пугался, хватался рукой за сердце, и сердце зажигалось под лохмотьями „элегантного“ костюма.
Так начиналось его выступление.
…Он привнес в „рваный жанр“ клоунаду, эксцентрику, оснастил номера интересным комическим реквизитом. Был у него номер, в котором он выезжал на тележке в образе нищего. Подобных нищих в те годы было множество. Эти симулянты спекулировали на уродстве. Они рыдали, причитали и даже угрожали прохожим. Существовал „трест нищих“, который за определенную плату распределял места на улицах.
И вот Вас. Вас. изображал такого нищего, спекулирующего на чувствах прохожих. Номер заканчивался тем, что безногий выпрыгивал из тележки и уходил в бар…»
Песни беспризорников
Годы становления советской власти стали для миллионов людей годами лишений и нужды. По стране курсировали армии нищих и беспризорников. Оставшиеся сиротами дети оказались в наиболее бедственном положении. Не имевшие элементарных прав, они были вынуждены искать себе кров и пропитание любыми средствами: от откровенного криминала до исполнения жалостливых песенок.
Обложка пластинки Ю. Запольской «Песни беспризорников».
НЭП породил особый культурный феномен — фольклор маленьких бродяг.
В 60-е оказавшаяся на Западе советская певица Юля Запольская, в аннотации к пластинке «Песни беспризорников», вспоминала:
«На улице Арбат, где я жила в Москве, городские службы укладывали асфальт. Вокруг стояли чаны для его разогрева, которые местные беспризорники использовали как свои жилища. Эти чумазые, одетые в лохмотья ребята сновали повсюду, словно маленькие зверьки, и на каждом углу они пели свои жалобные песни, аккомпанируя сами себе двумя ложками».
Во время переписи 1926 года беспризорники называли себя в анкетах просто «ворами», но часто и «нищими певцами» или «нищими музыкантами».
— В основном жизнь беспризорных протекает на базарах, на вокзалах, в дешевых чайных и вообще в местах, где торгуют, едят, скапливается много народу. Там и украсть легче, и выпросить, — констатирует В. Авдеев в повести «Ленька Охнарь». — Перед двумя по-городскому одетыми пассажирами, ожидающими пересадки, стоял мальчишка-беспризорник. Голова его была до того грязна, что слипшиеся от мазута и пыли волосы даже на взгляд казались жесткими. Одет оголец был в рваный мешок: в прорези торчали руки, снизу — ноги, черные, в цыпках, испещренные какими-то лиловыми полосами. Щекастое, грязное и загорелое лицо лоснилось.
— Дайте гривенник, — бойко просил он. — Или пошамать. А я вам за это сыграю.
— Ну, ну, — добродушно отозвался пассажир с двойным подбородком, в сбитой от жары на затылок шляпе и распахнутом плаще. Стекла его пенсне ослепительно сияли в лучах солнца, над верхней полной губой выступили капельки пота.
Его товарищ скучающе молчал.
Оголец достал из рванины две раскрашенные деревянные ложки, ловко заложил их между пальцами, лихо отставил грязную босую ногу и громко, каким-то хрипловатым, завывающим голосом запел:
Эх, молода девчоночка
Родила ребеночка,
На ноги поставила.
Воровать заставила.
Вокруг собралась толпа, многие улыбались…
Закончив пение, оголец спрятал ложки, протянул измазанную руку. Пассажир с двойным подбородком в пенсне лишь лениво усмехнулся и сдвинул еще дальше на затылок шляпу. Его товарищ — чернявый, худенький, в желтых крагах — кинул певцу серебряную монету.
Беспризорник, подняв брошенный кем-то горящий окурок, затянулся. Подбежал к холеной женщине в шелковой тальме и с щегольским кожаным баульчиком, весело, требовательно попросил:
— Пульни на водку!
Пассажирка брезгливо обошла его. Беспризорник проворно сунул два пальца за ворот мешковины и потом, держа их щепотью, угрожающе крикнул:
— Не дашь? Сейчас тифозную вошь кину. У-у, буржуйка толстопузая!