...о горе свербить...
...охъ знойно...
...чрес тынъ пьють а нас не зовуть...
...ох свербит...
...полести мытъся...
...о святой Никола пожалуй избави коросты...
...шести ужинатъ...
...родиша свиния порошата...
Так и дошли до нас эти заметки древнего писца. И на основании их мы можем говорить об особенностях речи псковича второй половины XIV века.
О каких же особенностях?
Во-первых, о произношении слов. В этих заметках отражено русское полногласие (в словах короста и поросята) и типичная особенность псковских говоров — смешение согласных с и ш; сравните: шести вместо сести и порошата вместо поросята. Если же сравнить с другими, более грамотными текстами того же времени, можно увидеть, что слово сести писалось иначе, с буквой «ять»: сѣсти. Значит, псковичи в XIV веке вместо древнего ие произносили, как и мы теперь, звук е. А оглушение звонких согласных? Полести вместо полезти, чрес вместо чрез.
Во-вторых, о морфологических особенностях. Неопределенная форма еще оканчивается по-старинному на -ти: покушати, писати, полести, шести, т. е. покушать, писать, полезть, сесть. И повелительная форма так же: избави равно нашему избавь.
А третье лицо единственного числа употребляется с древним мягким окончанием -ть: свербить, пьють, зовуть. Мы теперь говорим иначе: свербит, пьют, зовут. И даже поддразниваем рязанцев, которые нет-нет да и произнесут как бы по-древнерусски с -ть: «У нас в Рязани пироги с глазами: их ядять, а они глядять!» Когда-то только так по всей Руси и говорили. И наш писец — тоже.
Но вот же у него и твердое окончание: мытъся, ужинатъ!
Напрасно торопитесь. Посмотрите внимательно, разве это формы третьего лица? Конечно же, нет. Мы и переводим их не формой настоящего времени, а неопределенной формой, вот так: полести мытъся — пойти помыться, шести ужинатъ — сесть ужинать.
Это очень старые формы особого глагольного наклонения — достигательного. Глаголы в достигательном наклонении обозначают конечную цель действия: (пойти) чтобы помыться — это и есть мыться, (сесть) чтобы ужинать — это и есть ужинать. Вот какой архаический язык звучал еще в эпоху Куликовской битвы!
А чего стоит старая форма прошедшего времени (так называемый аорист) родиша! В переводе ее можно передать так: родила. Но этот перевод не очень точен, потому что не передает важного оттенка мысли писца. И он ведь мог сказать: родила свиния поросята, в его время это было вполне возможное сочетание слов. Но он написал просто: родиша. И правильно сделал.
Для него эта запись просто радостная заметка о самом факте, может быть единственно приятном за весь день. Ему не важно было сообщать, что у его свиньи появились поросята и сейчас они кормятся, а он, хозяин, видит их из окна, любуется ими. Только тогда он имел бы право написать: родила есть свиния порошата (и эти поросята еще живут, и все они здесь, рядом с ним).
Писец употребил не форму перфекта родила есть, а аорист родиша, чтобы передать сам факт рождения, не связывая его ни с длительностью действия, ни с отношением этого действия к моменту высказывания. Вспомните английские Past Indefinite и Past Perfect Continuous (аналогичные времена имеются во французском и немецком языках) — отношения между ними очень напоминают отношения между аористом и перфектом древнерусского языка. Аорист со временем исчез, а видоизмененная форма перфекта стала единственной формой прошедшего времени в русском языке. В XIV веке аорист и перфект, как видим, еще различались. Только так писец и мог записать для справки: родиша — и все!
И если уж речь зашла о поросятах, обратите внимание, что слово поросята стоит в форме именительного падежа. Мы переводим: родила свинья поросят — вовсе не именительным. У писца же именительный. И опять он прав. Для своего времени, конечно. Тогда очень редко в прямом дополнении употреблялась форма родительного-винительного падежа. Да и то только для обозначения людей, а для названий животных — никогда, тем более их детенышей. Вот и получилось: родиша свиния порошата...
Кстати, свиния, а не свинья. Опять загадка.
И опять никакой загадки! Старое ударение этого слова свини́я, такое ударение сохранили некоторые рукописи. А под ударением гласные не исчезали.
В-третьих, заметки нашего писца говорят и о лексических особенностях речи XV века. Уже первое слово — покушати — кажется странным. Причем здесь еда? Кто ест чернила? А никто и не ест. Сравните с этим словом сохранившееся до наших дней слово искуша́ть. Да и само покушати сохранилось, только теперь оно употребляется всегда с суффиксом -ся: покушаться. ‘Попробовать писать’ — вот что значит первое предложение.
В слове пожалуй такое же изменение. Само слово до сих пор широко употребляется в нашей речи, особенно людьми вежливыми, но в другой форме: пожалуйста. А тын? Кто-нибудь помнит, что это высокий забор из заостренных кверху бревен, которые стоят тесно друг к другу?
И синтаксические особенности есть в этих записях, хотя тексты и очень кратки. Сравните избави коросты с современным нам избавь от коросты. Совсем другой принцип связи слов в сочетании. Значит, меняются не только сами слова, их звучание или значение, но и типы их связей?
А теперь мы можем перевести эти записи на современный язык:
...попробовать пописать новыми чернилами...
(ну, беда) ... о, горе! Свербит...
(потому что) ... ох, знойно...
(и вот) ... через забор пьют, а нас не зовут...
(опять) ... ох, свербит...
(поэтому) ... не пойти ли помыться?
(мольба) ...о, святой Никола, пожалуйста, избавь от коросты...
(наконец) ... сесть да поужинать...
(ликование) ... родила свинья поросят!..
Сколько материала дали нам для наблюдений эти девять кратких строк на полях старой рукописи! А ведь таких записей — тысячи!
И многие-многие сотни рукописей. Разных. Больших и маленьких, торжественных и простых, бумажных и пергаментных, написанных на коже в разное время и в разных местах Руси. И каждая может дать материал историку языка — каждая в отдельности или в сопоставлении с другими.
Вот пример.
Очень многие писцы в своих приписках просят читателя не сердиться на них за возможные описки и ошибки. Не кленѣте, пишут они. Но только в древних рукописях. А уже с начала XIV века вместо этой древней формы употребляется и новая, знакомая нам форма повелительного наклонения: не клените. Сопоставляя все эти записи с одним и тем же словом в одном и том же значении и в одной и той же форме, мы устанавливаем, что на протяжении XIV века старые формы повелительного наклонения с ятем сменились новыми, с и.
Тяжко было переписывать рукописи. Не каждому доверяли это дело. Один псковский текст 1271 года переписывал поп Захарья вместе с сыном своим Олуферьем. Переписывал и все время извинялся за ошибки сына, которого называл детиной, т. е. ребенком. А ошибок очень много — к счастью для нас. Этот нерадивый школяр сохранил для нас массу особенностей древнепсковского говора и вообще русского языка той поры. И притом исхитрился сделать это в церковном тексте!
Много интересного можно узнать из приписок о жизни и судьбе старых «списателей». Как они радуются концу каждой книги! «Как радуется жених невесте — так радуется писец, видя последний лист», «Рад заяц, избежавший силка, — так и писец, кончивший последнюю строку!»
Тяжело писать и скучно.
И вот один записывает: «Ох-ох-ох, дремлет ми ся» (а ну-ка, переведите!). Другой как бы вторит ему: «О господи! Посмеши — дремота непременная...» А третий сам себя убеждает: «Офреме, грешниче, не лѣнися!». И еще один: «Господи, помози рабу твоему Микуле скоро писать!» А этот совсем заболел: «Ох мнѣ лихого сего попирия голова мя болит и рука ся тепеть!» (Это я вам переведу: «Ох, у меня от этой мерзкой бумаги голова болит и рука немеет» — вот сколько незнакомых слов в таком кратком тексте!) И еще: «Ох, уже глази спать хотять». Между прочим, в последней приписке, дошедшей до нас от XIV века, самое древнее употребление слова глаз. До этого говорили только око, очи.
И тут же заметки о еде. Негусто кормились: «Како ли не обьестися: поставять кисель с молоком». У другого: «Сѣсти (видите: сѣсти, а не сѣсть) ужинать (видите: ужинать, а не ужинатъ) клюкования съ салом с рыбьим». Наверное, очень вкусно: клюква в рыбьем жиру! А у третьего и того нет: «Въ голодное лѣто написахъ...»
А вот еще запись в рукописи XII века: «Ох душе увы ужико о горе супружнице моя!» Для нас это интересное употребление звательных форм[1] и некоторых редких слов (например, ужик ‘родственник не по крови’), а если вдуматься... Это торопливая запись убитого горем человека, который только что потерял любимую жену.
Человеческие документы прошлых веков становятся источником основных сведений о древнем языке. В разной степени они отражают характер писавших их людей, их дела и заботы, их тревоги и надежды. Но все они передают их речь. Речь монастырских и мирских священников, городских ремесленников, воинов и деревенских людей. Многие на Руси «грамоте умели крепко вельми». Только царь не брал пера в руки.[2]
Не одно нашествие прошло на Руси, не одно пожарище, не один грабеж. Многое сгорело и многое уничтожено безвозвратно. Только в лихие годы Батыева разбоя русичи потеряли больше рукописных книг (и каких древних!), чем их сохранилось до нас от всех прошедших с XI века столетий. А те, что остались, сейчас тщательно изучаются учеными, бережно сохраняются в архивах и библиотеках. Это наше национальное достояние, важное свидетельство