Тощий ловко парил толстого: веник жжихал и посвистывал, всё тело толстого стало, как кумач.
— Спасибо, товарищ, — передохнул толстый, — даже в серёдке загорелось… Фу-у-у!..
— Мы распа-а-арим… То есть страсть до чего люблю купеческого званья граждан мыть! Будьте столь любезны головку, ваше степенство. — И голова толстого оделась душистой белой пеной, как чепчиком.
— Вы что же, товарищ, за купца меня признаёте?
— А как же? Нешто мы не видим? Господи!.. Пожалте ручку, оттопырьте. Ах, чикотки боитесь? Извиняюсь!
— А вы кто же, товарищ, сами-то? Ваш цех?
— Я-то? Да, как вам сказать, не соврать… Я, признаться, бывший партейный…
Как говорится, об выходе попросили… Извиняюсь, ножку-с!
— Это почему же?
— Об выходе-то? То есть в диологию никак утрафить не могу. Ну, прямо не могу и не могу! Например, в светлое христово воскресенье заприметили наши, как я из церквы, конешно, выходил. А как в церковь не пойдёшь, раз мы сызмальства к этому приучены. Отвыкнуть трудновато-с.
— Напрасно, напрасно, милый человек. Раз партийный, бога долой.
— Ах, ваше степенство! Даже не ожидал от вас такое обличенье получить, — вздохнул тощий и, раскорячившись, стал со всех сил тереть широкую, как комод, спину толстого.
— Напрасно, напрасно, — сказал толстый. — Я тоже партийный.
— Ха-ха! — заиграл бельмом тощий. — До чего весёлый вы, ваше степенство! Окромя того, ещё кой-какие партейные уклоны были. Например, в пьяном положении я, в общем и целом, в морду одному гражданину дал. Правда, удар был обоюдный: он тоже мне в ухо съездил. Одним словом, диологический подход вышел — тьфу!
— Плохо, плохо! Это даже совсем нехорошо, товарищ. Партию мараешь.
— Дозвольте головку вторично окатить. Что, глазки щиплет? Сейчас, сейчас. Эх, ваше степенство… Многие партию марают, ежели взглянуть в общем и целом. Вы возьмите, сколько казнокрадов? Или такую мораль. Например, допустим, мастеровой, рабочий, возьмём рабочего очень делового, умного и, для примеру, самого тощего, вроде как, извиняюсь, я. Хорошо-с. И вот волна революции выпячивает его в передние ряды. Значит, раз он партейный да дело разумеет, пожалуйте в ответственные члены. Дале боле, пожалуйте в члены правления фабкома, дале боле, пожалуйте в директора. Тут уж начинает у него брюхо расти, обзаводится он обстановочкой, да не какой-нибудь, а чтоб с фасоном, на которой графья сидели. Это я, конешно, к примеру говорю. И баба евоная, ваше степенство, к примеру, в самое несчастное положенье попадает: ему уже стыдно с ней и в люди показаться: непропёка, деревенщина. И у него уж, извиняюсь, мамзель на стороне, а то и три. По европейским крышам лазиют, по ресторациям, туда-сюда. Тут уж не до партии. То есть он, конешно, дисциплину держит: скажем, ежели в Казанский собор его палкой не загнать и на партзаседаниях сидит старательно, а душа-то евона уж покачнулась, от него паршивый душок пошёл, это уж не партейный человек, а прямо, между нами, сущее дерьмо, потому — подоплёка в общем и целом — дрянь! Чего ему: пиво жрёт, коньяки шустовские жрёт, чего увидит, то и жрёт, с бабёнками безобразничает. И становится он, как боров, гладкий. Даже в баню, сукин сын, норовит на казённом автомобиле, даже банщика берёт. Вот какая стерьва получается!
Толстый гневно пробубнил:
— Три, три крепче! Критик тоже!
— Чего-с? — не расслышал тощий. — Правда, таких совсем мало, а всё же есть. И это заразительно, нехорошо, не по-божецки. А, например, я. Я тоже партейный был, у меня четверо детей, супруга, конешно, больная, а зарабатывал я, дай бог, полсотни в месяц. Смотришь, смотришь на таких толстозадых партейных, да и подумаешь: нет на свете справедливости! А как подумаешь это — сейчас в кабак. Пожалуйте, ваше степенство, под душ. Как, посвежей прикажете водичку пропустить?
Толстый свирепо крутился под дождём, ему противно было глядеть на тощего и слушать его раздражающую болтовню.
— А почему, ваше степенство, так выходит? — прищурил тощий глаз с бельмом. — Потому самому, что сверху надзор плохой. Вот они и разъезжают по баням на автомобилях, да банщиков берут. Его вымоешь начисто, веником отхвощешь, как Сидорову козу, а он в порядке партейной дисциплины — гривенник! Вот вы совсем даже дело другое, вы к нежному обхожденью с детства, конешно, привыкли, и подоплёка у вас самая купецкая! Пожалте! С лёгким паром вас, много лет здравствовать!
И там, в раздевальной:
— Ах, какое белье у вас антиресное!.. Заграница-с? А куда ж вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать помогу.
— Иди ты с крестиком! Я сам оденусь! — Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.
— Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот! — Он изумленно тряхнул головой: — Ну-ну! — Дёрнул за свой кривой нос и на цыпочках — голову вниз — быстро, быстро в парное отделение.
Толстый — голову вверх — гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофер сказал:
— Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?
— Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха-ха! Что? Дуйте скорей на заседанье!
Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Фёдор Алексеевич, изобрёл способ против бюрократизма. Вот государственная башка-то!
А способ до того действительный, до того дешёвый, что надо бы за границей патент взять, да, к глубокому сожалению, Фёдор Алексеевич Кульков не может сейчас за границу выехать — сидит, сердечный друг, за свой опыт. Нет пророка в отечестве своём.
А против бюрократизма Фёдор Кульков такой острый способ придумал.
Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто. По одному своему делу. И не то он месяц ходил, не то два. Ежедневно. И всё никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То «завтраками» кормят. То просто в ответ грубо сморкаются.
Конечно, ихнее дело тоже хамское. К ним, бюрократам, тоже на день, может, по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость образуется.
А только Кульков не мог входить в эти интимные подробности и ждать больше.
Он думает:
«Ежели сегодня дела не окончу, то определенно худо. Затаскают ещё свыше месяца. Сейчас, — думает, — возьму кого-нибудь из канцелярского персонала и смажу слегка по морде. Может, после этого факта обратят на меня благосклонное внимание и дадут делу ход».
Заходит Фёдор Кульков на всякий случай в самый нижний, подвальный этаж, — мол, если кидать из окна будут, чтоб не шибко разбиться. Ходит по комнатам.
И вдруг видит такую возмутительную сцену. Сидит у стола на венском стуле какой-то средних лет бюрократ. Воротничок чистый. Галстук. Манжетки. Сидит и абсолютно ничего не делает. Больше того, — сидит, развалившись на стуле, губами немножко свистит и ногой мотает.
Это последнее просто вывело из себя Фёдора Кулькова.
«Как, думает, государственный аппарат, кругом портреты висят, книги лежат, столы стоят, и тут наряду с этим мотанье ногой и свист — форменное оскорбление!»
Фёдор Кульков очень долго глядел на бюрократа — возбуждался. После подошёл, развернулся и дал, конечно, слегка наотмашь в морду.
Свалился, конечно, бюрократ со своего венского стула.
И ногой перестал мотать. Только орёт остро.
Тут бюрократы, ясное дело, сбежались со всех сторон — держать Кулькова, чтоб не ушёл.
Битый говорит:
— Я, говорит, по делу пришедши, с утра сижу. А ежели ещё натощак меня по морде хлопать начнут в государственном аппарате, то покорнейше благодарю, не надо, обойдёмся без этих фактов.
Фёдор Кульков, то есть, до чрезвычайности удивился.
— Я, говорит, прямо, товарищи, не знал, что это посетитель пришедши, я думал, просто бюрократ сидит. Я бы его не стал стегать.
Начальники орут:
— Отыскать, туды-сюды, кульковское дело!
Битый говорит:
— Позвольте, пущай тогда и на меня обратят внимание. Почему же такая привилегия бьющему? Пущай и моё дело разыщут. Фамилия Обрезкин.
— Отыскать, туды-сюды, и Обрезкино дело!
Побитый, конечно, отчаянно благодарит Кулькова, ручки ему жмёт:
— Морда, говорит, дело наживное, а тут по гроб жизни вам благодарен за содействие против волокиты.
Тут быстрым темпом составляют протокол, и в это время кульковское дело приносят. Приносят его дело, становят на нем резолюцию и дают совершенно законный ход.
Битому же отвечают:
— Вы, говорят, молодой человек, скорей всего ошиблись учреждением. Вам, говорят, скорей всего в собес нужно, а вы, говорят, вон куда пришедши.
Битый говорит:
— Позвольте же, товарищи! За что же меня, в крайнем случае, тогда по морде били? Пущай хоть справку дадут: мол, такого-то числа, действительно, товарищу Об-резкину набили морду.
Справку Обрезкину отказали дать, и тогда, конечно, он полез к Фёдору Кулькову драться. Однако его вывели, и на этом дело захлохло.
Самого же Кулькова посадили на две недели, но зато дело его благоприятно и быстро кончилось без всякой волокиты.
Избирали президиум, избирали почётный президиум.
Избирали мандатную комиссию, избирали редакционную комиссию. Просили избранных товарищей занять места. Занимали места. Оглашали приветствия. Пели «Интернационал». Просили в зале не курить. Делали обеденный перерыв. Обедали. Опять заседали. Слушали приветствия. Принимали подарки. Ораторы, разгорячённые, в мыле, опустошали графины. В президиум стрелой летели озабоченные записки: «будет ли кино?»; «отчего у оратора зуб со свистом?»; «объявите перерыв, — оратор очень скучно говорит»; «я третий раз прошу слова, а вы меня затираете»;
«почему не избран в почётный президиум Анри Барбус?»… Словом, сыр-дарьинская окружная партийная конференция заседала.