и и проводить их в жизнь.
Завершающим этапом стала массовая закупка зарубежной вычислительной техники в 1990-е и окончательное забвение собственных исследований. С развалом СССР некомпетентность руководства стала вообще повсеместной; характерно выступление одного из ельцинских управителей в Зеленограде, где он объяснял учёным, что незачем развивать микроэлектронику, ведь всё нужное можно купить на «Горбушке»…[76]
Крах экономики
В 1965‒1985 годах СССР, судя по динамике множества показателей, находился в состоянии благополучия. Многие болезни его последнего десятилетия: сокращение добычи угля, нефти и выпуска готового проката; распыление капиталовложений; углубление пропасти между крупными и малыми городами и деревней — в принципе были излечимы! Да и не болезни это были, а симптомы назревавшей нестабильности, сигналы к корректировке курса. Мир начал переход в эпоху информационных технологий, и Союз мог преодолеть нестабильность: А) переходом к стабильности нового рывка, или Б) переходом к стабильности отставания и нового застоя.
Как мы теперь знаем, реализовался второй вариант.
10 ноября 1982 года умер Л. И. Брежнев. Генеральным секретарём ЦК КПСС стал Ю. В. Андропов. Лечить страну он пытался, вычищая негодных сотрудников из рядов высшей бюрократии, жёстко контролируя трудовую дисциплину низового чиновничества и призывая рабочих увеличить производительность труда «хотя бы на 2 %». Положительных результатов достичь не смог, а в феврале 1984-го умер. Во главе ЦК КПСС встал ещё один «заслуженный старик» — К. У. Черненко. Впрочем, говорить про него «встал» не очень верно. Черненко был тяжело болен. В начале 1985 года умер и он, а к власти пришёл М. С. Горбачёв и объявил перестройку.
Главным аргументом к её проведению стало сравнение эффективности народного хозяйства СССР и США — двух супердержав, сопоставимых по количеству населения, валовому производству энергии, металлов, военному потенциалу и т. п. Аналитики заметили, что СССР сильно превосходит Запад по уровню энергетических и материальных затрат на единицу готовой продукции, и из этого сделали вывод о неконкурентоспособности советской продукции и даже об экономической отсталости и бесперспективности социальной системы СССР в целом.
Но дело было не в системе.
Советское общество 1980-х годов по уровню промышленного развития, характеру технологий и труда на большинстве предприятий, несмотря на отставание в автоматизации, всё же было обществом индустриальным. Помимо многого прочего, СССР имел радиоэлектронную промышленность, атомную энергетику, развитую аэрокосмическую индустрию, а это даже выше обычного индустриального уровня. Так что о «бесперспективности» говорили или некомпетентные люди, или враги.
Часто называют объективные причины кризиса системы: дескать, в 1970-е началось освоение северо-тюменских месторождений, многие проблемы СССР бюрократы стали решать с помощью доходов от нефти, как раз тогда цены на нефть взлетели. Союз за почти десять лет такого «счастья» капитально подсел на иглу нефтедолларов, самостоятельное развитие было практически свёрнуто. И вдруг в 1983-м цены на нефть на мировом рынке катастрофически упали, а за ними и доходы СССР, что и говорит о провале социализма как системы.
Но при чём же тут социализм? Эти игрища с ценами и кризисами — чисто капиталистическое явление. СССР пострадал как раз оттого, что полез на чужое поле.
Дисбаланс в экономике, сложившийся за годы волюнтаризма и застоя, вот что было объективной причиной, толкавшей руководство хоть к каким-то переменам. А вот на то, что перемены пошли в ту сторону, в которую пошли — к разрушению страны, имелись субъективные причины.
Бюрократы позднего СССР, высшие чины партноменклатуры в центре и на местах использовали государственную собственность как свою, почти как частную, за счёт всевозможных лазеек в советской системе распределения. Они давно махнули рукой на коммунистическую идею, и (как показало будущее) хотели от неё избавиться. Но подобные представления, а тем более намерения встречали отпор идеологических и правоохранительных структур, деятельность которых была основана как раз на коммунистической идее. Следовало менять идеологию.
Верховникам затеянная Горбачёвым перестройка была крайне желательна, а среди них были и секретари обкомов, и члены Политбюро. Они хотели гарантировать себе безопасность от эксцессов, подобных тем, что имели место при кратком правлении Ю. В. Андропова. Хотели передавать если не власть, то хотя бы имущество по наследству своим детям, а для этого надо было изменить статус имущества. А там, глядишь, удастся удержать и наследственную власть.
В обществе перестройку активно поддержал сложившийся к середине 1980-х широкий слой интеллектуалов, негативно относившихся к провалам эпохи застоя. Да, в народе тоже были подобные настроения. Но народ он и есть народ, консервативная инертная масса; нутром чувствуя, что перемены нужны, он и приветствовал перемены, рассчитывая на лучшую жизнь для себя и не понимая, что у тех, кто руководит процессом, есть собственные цели, отличные от интереса народа.
Обратим внимание на экономическую бессмысленность слов и дел во все годы перестройки. Сначала Горбачёв провозгласил политику ускорения. В 1986 году не было более часто употребляемого слова, чем «ускорение»: оно встречалось на каждом шагу, на каждой газетной странице. А что надо было ускорять-то? Куда мы при этом двигались? На эти вопросы ответов не было. Бывший премьер-министр Н. И. Рыжков в книге «Десять лет великих потрясений» писал, что термин появился ещё до перестройки и касался ускорения научно-технического прогресса. Но ему пришлось это объяснять! А тогда теоретики научного коммунизма и прочие интерпретаторы мусолили в статьях и книгах «концепцию ускорения», пытаясь разъяснить другим то, что не понимали сами.
Или другой лозунг: «больше социализма!» Больше чем что? Насколько? Каким аршином его измерить, социализм?
Это была обычная пиаровская акция, игра в слова. От постоянного их повторения складывалось впечатление, что есть какая-то экономическая концепция перестройки, стратегия ускорения, где расписано, чего мы хотим, как этого будем добиваться, какие нужны последовательные шаги и что получим в итоге. Но ничего похожего не было.
Характерна история появления программы «500 дней». В 1991 году, в год отставки Горбачёва и распада СССР, появилось хоть что-то, смутно напоминающее экономическую концепцию. Это была программа кабинетного учёного Г. А. Явлинского «400 дней», а предложил он её своему бывшему преподавателю политэкономии Л. И. Абалкину, который в правительстве Рыжкова стал вице-премьером по реформе. Однако Рыжков, ознакомившись с программой «дней», отнёсся к ней скептически:
«Там было расписано всё чуть ли не по часам, а уж по дням — это точно, — пишет он. — На 20-й день — начало разгосударствления. На 30-й — немедленная реализация заводами неустановленного оборудования. На 20‒40-й — продажа основных фондов, земли колхозов, совхозов, промышленных предприятий. На 20‒50-й отмена предприятиям государственных субсидий и дотаций. И так далее, грустно перечислять».
Лишь весной 1991-го на Президентском совете у Горбачёва было решено превратить «дни» в экономическую программу перестройки, и затем этот плод кабинетных раздумий взялись доращивать (вместе с группой Явлинского) учёные и государственные мужи; среди них был член Президентского совета академик С. С. Шаталин. Вот тут-то программа и превратилась в «500 дней», обросла материалом, сильно увеличилась в объёме и т. д. Конечно, она и в таком виде никак не могла быть использована на практике, но ничего лучшего власть не имела, так что перестройка как началась, так и кончилась без экономической программы.
А с точки зрения государственной Горбачёв не имел вообще никаких планов. Он не видел, к чему ведут его реформы не только в далёком будущем, или хотя бы на год-два, но и на ближайшие месяцы. Что бы ни говорил он о желании углубить и ускорить, под его воздействием экономика развалилась очень быстро. Четырёх пятилетних планов ему не понадобилось; оказалось достаточным прекратить выполнение одного и издать два закона: о кооперации и о государственном предприятии.
Закон о кооперации, похоже, составляли поклонники Жан-Жака Руссо, полагавшие, что человек, так сказать, «по природе добр» — не случайно же Горбачёв всё время апеллировал к «человеческому фактору» и «новому мышлению». Наверное, из-за доверия к человеку этот закон давал предпринимателям слишком много излишней свободы и не предусматривал достойного контроля. И произошло вот что.
Кооператоры «из народа» занялись пирожками, шитьём кепок и прочей мелкой чепухой, но доходы их были низкими, а поборы со стороны чиновничества местных распорядительных органов — высокими. И это направление кооперативного движения быстро выродилось в полуподпольное кустарничество; народ не смог улучшить своё положение через свободный труд «на себя».
Иные, более ушлые предприниматели обратились к спекулятивно-посреднической деятельности, что при монопольно низких ценах на продукцию госпредприятий и хроническом дефиците позволяло мгновенно обогащаться. Это привело к росту цен, ухудшило жизнь народа и породило стойкую неприязнь к кооператорам вообще.
Но самое страшное в том, что закон о кооперации очень хорошо помогал воровать и устраивать свои дела вокруг государственных предприятий, и около них тут же возникли скопища всевозможных кооперативов, единственной задачей которых был увод дохода, номинально принадлежавшего государству, в частные карманы.
Делалось это так. Предположим, заводу требуется смонтировать какую-то установку. По государственным нормативам и тарифам на эту работу требуется три дня времени и пятьсот рублей денег; за это время и эти деньги её и делают рабочие завода. Одновременно директор сам, или под нажимом начальника цеха подписывает с кооперативом договор на выполнение этой же уже выполненной работы, но теперь уже за 10 000 рублей: половину директору, и половину «кооператору», весь кооператив которого состоит из него самого, его жены и тёщи. С одной сделки люди покупали машину, с двух — квартиру.