История русской культуры 20 века — страница 55 из 75

каялись. Их невиновность слетавшимся к зданию московского суда скептическим западным журналистам стала весьма быстро совершенно очевидной. В зал суда иностранцев не допускали, но когда в перерывах оттуда выходили жены подсудимых, они - впервые в советской истории - были готовы открыто и свободно давать интервью западным корреспондентам. Таким образом, между советскими культурными диссидентами и западными media был инициирован тесный контакт. Это был исторический прорыв, прямым результатом которого стали ежедневные драматические сообщения зарубежных радиостанций, вещавших на Советский Союз, о ходе процесса Синявского-Даниэля. Имена непокорных писателей сделались широко известными; помню, как приятель принес в общежитие Ленинградской консерватории, где я тогда обитал, часовую компиляцию записанных им на магнитофон репортажей о деле Синявского и Даниэля «Голоса Америки», Би-би-си и «Немецкой волны» - это было неслыханно, захватывающе! Заодно, мы знакомились и с остроумными фантасмагорическими писаниями этих запрещенных авторов, отрывки из которых тоже транслировались западным радио. По транзисторному приемнику в своем деревенском «укрывище» под Обнинском следил за ходом процесса Синявского-Даниэля и Солженицын, в это время уже работавший над «Архипелагом ГУЛаг», инновационный жанр которого он определил как «опыт художественного исследования» советской лагерной системы. В дневнике своем Солженицын отметил, что прощавший раньше Советскому Союзу и во сто раз худшие издевательства над отечественными писателями, «прогрессивный Запад» по поводу Синявского и Даниэля заволновался - «знак времени». Там с возмущением встретили приговор писателям: семь лет лагеря строгого режима Синявскому и пять - Даниэлю. По в Советском Союзе некоторые видные фигуры не стыдились Приветствовать эти репрессии; стало печально известным заявление Шолохова: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные чиадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! Л тут, видите, еще рассуждают о «суровости» приговора». По западному радио передали о письме в защиту Синявского и Да11 иэля, подписанном шестьюдесятью двумя советскими писателями. ('олженицын присоединиться к этому письму отказался: «Негоже русскому писателю искать славы за границей». (Так изложила мне резон Солженицына жена Синявского Марья Розанова.) Но к этому времени НИТЬ, как он выразился, и «с замиранием сердца», но Солженицын уже переправил за кордон рукопись своего романа «В круге первом», и В 1968-1969 годах и этот роман, и повесть «Раковый корпус», которую Солженицыну также не удалось напечатать в Советском Союзе, вышли на Западе. Появление там этих, по словам Солженицына, «полифонических» и символических произведений о сталинской эпохе (действие «В круге нервом» происходило в закрытом научно-исследовательском институте, где работают заключенные, - так называемой «шарашке»; в «Раковом корпусе» - в больнице, и оба эти сочинения были основаны на личном Опыте автора) внезапно сделало только что отметившего свое 50-летие Солженицына реальным кандидатом на Нобелевскую премию. Солженицын доказал Западу, что не является «одноразовым чудом», обязанным своей шумной известностью лишь политической сенсации вокруг «Одного дня Ивана Денисовича». Перед искушенными и не доверчивыми западными интеллектуалами внезапно предстал зрелый мастер, работающий в лучших традициях великого русского романа XIX века и занимающий к тому же уникальную и независимую по шцию визави враждебного ему коммунистического истеблишмента. Русская империя, обладавшая ядерным оружием, представлялась напуганному Западу загадочным и грозным монолитом, поэтому гам вызывали такой живейший интерес любые проявления инакомыслия внутри советского общества. Даже робкие стремления советских ин-пниектуалов к либерализации активно приветствовались их западными коллегами, ибо давали надежду на движение Советского Союза в сторону большей прозрачности и «нормальности». Постсталинское коммунистическое руководство выдвинуло лозунг «мирного сосуществования» социализма и капитализма, но такое сосуществование I области идеологии коммунистами отвергалось, а это подогревало
европейские и американские опасения относительно надежности и долгосрочности детанта в отношениях между Востоком и Западом. В этой ситуации появление на советской культурной сцене такой фигуры, как Солженицын, было для Запада даром небес. Солженицын чудесным образом соединял в себе несколько выдающихся достоинств: это был, несомненно, огромный талант, вышедший к читателям с горькой правдой о советской жизни, причем писал он не с чужих слов, а как бесстрашный свидетель, на основании собственного трагического опыта бывшего заключенного в сталинском концлагере. Как суммировал тогдашнее восприятие Солженицына его будущий оппонент сатирик Владимир Войнович: «Пишет замечательно, в поведении отважен, в суждениях независим, перед начальством не гнется и перед опасностью не сгибается, всегда готов к самопожертвованию». На людей, встречавшихся с ним тогда, высокий, широкоплечий, голубоглазый Солженицын, с его запоминающимся нордическим лицом, производил сильнейшее впечатление. Несклонная к восторгам Ахматова после визита к ней Солженицына была поражена: «Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья». И заключила торжественно и по складам: «Све-то-но-сец!» По свидетельству Войновича, в тот период фотографии Солженицына стали появляться за стеклами книжных полок во многих квартирах либеральных столичных интеллектуалов, потеснив изображения прежних кумиров - Пастернака и Хемингуэя: «Солженицын был очень опальный, поэтому каждый держатель портрета не только выражал свое восхищение им, но и сам как бы демонстрировал приобщение к подвигу». Солженицын, вместе с академиком Андреем Сахаровым стал несомненным вождем советских инакомыслящих, подрывая и разрушая авторитет государства. Так возник миф о Солженицыне, создававшийся одновременно с разных сторон: самим писателем; властями, которые, преследуя Солженицына, только укрепляли этим его репутацию; иссрастущим кругом его сторонников и поклонников внутри страны; и, наконец, западными media. Тот же Войнович подтверждает: «В те времена, какую западную станцию ни поймаешь, главной новостью был Солженицын». Миф этот приобрел законченную форму, когда Солженицыну присудили Нобелевскую премию по литературе в октябре 1970 года: кульминация как минимум четвертьвекового упорного, можно ска-i;iti·, фанатичного продвижения к заветной цели. Ведь Солженицын впервые замыслил получить Нобелевку, еще будучи заключенным в сталинском лагере, лишь только он услышал от кого-то о ее существовании, еще не напечатав ни строчки. Мы можем достоверно судить о страстях, снедавших Солженицына, поскольку сам он описал их в примечательной автобиографической к 11 и ге «Бодался теленок с дубом». Пожалуй, никто из нобелиатов не раскрыл столь откровенно своих эмоций и своей стратегии. Солженицын с самого начала решил, «в духе нашей страны, вполне политически: нот это - то, что нужно мне для будущего моего Прорыва». Нобелсвка должна была стать в руках Солженицына мощным оружием. Солженицын и не думает скрывать, что в 1958 году он, тогда провинциальный учитель математики, страстно позавидовал получившему в тот раз Нобелевскую премию Пастернаку. Сидя в Рязани, Солженицын воображал, как Пастернак отправится за премией из Москвы в Стокгольм и произнесет там громовую антисоветскую речь, которая «весь мир изменит». С его природным темпераментом и лагерной закалкой, Солжен ицыну казалось невозможным, непредставимым, что Пастернак спасует, отказавшись и от премии, и от возможности открыто участвовать в мировой политике: «Я мерил его своими целями, своими мерками - и корчился от стыда за него... Не-ет, мы безнадежны!..» Сам Солженицын избрал целенаправленную стратегию активного лоббирования, увенчавшуюся неслыханным успехом: Шведская академия сочда писателя достойным награды всего через восемь лет после того, как он впервые опубликовался, - случай в анналах Нобелевской премии беспрецедентный. Солженицын получил ее за «этическую силу, с какой он раз иивает бесценные традиции русской литературы». Подразумевалось, что Солженицын является продолжателем толстовской линии той самой, которая на заре века казалась Шведской академии неприемлемой. Зато впоследствии шведы оценивали и Бунина, и Горькою, и 11астернака, и Шолохова, и Набокова в зависимости от их следования толстовской традиции: те, кто, по их мнению, приближался к пей, награждались, другие - отвергались. И если признание Шолохова многими было расценено как уступка советскому давлению, то Пастернака и Солженицына шведы в особенности оценили за их Христианскую иерархию ценностей. Реакция советских властей па победу Солженицына оказалась вполне предсказуемой: в своем «совершенно секретном» меморандуме,
направленном в ЦК КПСС, Комитет госбезопасности резюмировал, что «этим актом Запад оплатил «политические заслуги» Солженицына». Через дипломатические каналы Кремль стал давить на шведское правительство, чтобы оно отмежевалось от решения Шведской академии; но те, к их чести, держались стойко. Именно по этому поводу Солженицын саркастически заметил: «Хотя в политике все время обвинялась Шведская академия, но это наши лающие голоса делали невозможной никакую другую оценку». Уже тогда председатель КГБ Андропов впервые выдвинул идею о «выдворении» Солженицына из Советского Союза, муссировавшуюся на заседаниях Политбюро под председательством Брежнева на протяжении последующих трех с лишним лет. Протоколы этих заседаний, рассекреченные в 1994 году по указанию Бориса Ельцина, - увлекательное чтение, из них явствует, что члены Политбюро и Солженицын были людьми с разных планет. Солженицын в своем «Письме вождям Советского Союза», отправленном им Брежневу 5 сентября 1973 года, выдвинул амбициозную программу спасения страны от главных, по мнению писателя, катастроф, предсказывавшихся им на ближайшие десятилетия: войньт с коммунистическим Китаем и глобального экономического кризиса из-за истощения природных ресурсов или перепроизводства. Как средство избежать эти грядущие опасности Солженицын предлагал отказ от марксистской идеологии, «гигантизма» в экономике и возвращение к традиционным ценностям. «Письмо вождям» - удивительный документ: первая и, быть может, наиболее впечатляющая реализация солженицы некой максим