коллективностью и законы которой, названные им законами коммунальности, впоследствии описал Александр Зиновьев в «Реальном коммунизме».
Сатирически-антиутопическую линию продолжил в повестях «Роковые яйца» (1924) и «Собачье сердце» (1925) Михаил Булгаков.
В своем первом романе «Белая гвардия» (1922–1924) Булгаков дополнил на украинском материале то, что полновесно изобразил Михаил Шолохов в «Тихом Доне», — как вихри революции топчут и разбрасывают людей. В повести «Собачье сердце» писатель предупреждает об опасности торжествующего мещанства, а в «Роковых яйцах» — о возможности бесконтрольного развития науки и техники. Обе повести близки по жанру к модным в XX в. антиутопиям, которые в общем-то ничего не смогли предотвратить. Главным произведением его жизни стал роман «Мастер и Маргарита» (1929–1940). С одной стороны, Булгаков использовал идею Леонида Андреева о том, что, предавая Христа, Иуда руководствовался благой целью дать людям последний шанс убедиться в том, что перед ними Богочеловек (своеобразная «шоковая терапия»), т. е. исходил из доброй цели, которая привела к злу. «Мастер и Маргарита» перекликается и с «Дневником Сатаны» Андреева, в котором сатана вочеловечивается на Земле. С другой стороны, на Булгакова, несомненно, повлияли слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо». «Евангелие от Воланда» продолжает «Евангелие от Мефистофеля». В отличие от Фауста, Мастер не ученый, а писатель, и если в спокойное время Фаусту дается упоение преобразованием земли, то в эпоху разрушения природы Мастеру предписывается покой. Добро и зло взаимно переплетаются, одно ведет к другому: добро — ко злу, а зло — к добру. Реальная жизнь Советской России подтверждала сложную диалектику добра и зла. В сущности, концепции Андреева и Булгакова близки, если не считать того, что Сатана у Андреева терпит поражение от людей, а булгаковские «темные силы» способны оказать весьма существенную помощь творцам на Земле.
В советской литературе была популярна сатира. Илья Ильф (И.А. Файнзильберг; 1897–1937) и Евгений Петров (Е.П. Катаев; 1902–1942) в романах «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» создали образ «сына турецкоподданного» Остапа Бендера — Чичикова нового века.
Некоторые писатели ушли из соцреализма в сказочники — одни полностью, как Евгений Львович Шварц (1896–1958), другие преимущественно, как Юрий Карлович Олеша (1899–1960), автор знаменитого афоризма «Ни дня без строчки». Им не удалось соединить фантастику с жизнью, как Булгакову в «Мастере и Маргарите», но их намеки порой вполне прозрачны. Это в определенной степени внутренняя эмиграция, которая дополнила эмиграцию внешнюю.
Большинство эмигрантов, крупнейшими из которых были Дмитрий Мережковский, Иван Бунин, Владимир Набоков, Иван Сергеевич Шмелев (1873–1950), покинув Россию, не вернулись обратно.
По разносторонности своих интересов Мережковский уступал лишь Льву Толстому. Поэт, прозаик, литературный критик, публицист, философ, религиозный искатель — во всех направлениях Мережковский ярко проявил свои недюжинные способности. В знаменитой исторической трилогии «Христос и Антихрист» («Смерть богов», 1895; «Воскресшие боги», 1901; «Антихрист», 1904–1905) он представил человека как содержащего в себе одновременно и Бога, и Зверя. Мережковский распознал приход «грядущего хама», когда другие склонны были видеть в будущем безоблачный прогресс. В упомянутой трилогии Мережковский воспроизвел исторические эпохи, искавшие, подобно ему самому, высшего синтеза между Олимпом и Голгофой, Дионисом и Христом, плотью и духом. Толстого и Достоевского он изобразил как соответственно «ясновидца плоти» и «ясновидца духа». Синтез плоти и духа будет, по Мережковскому, достигнут в конце мира по пришествии на Землю третьего царства, царства Духа, после царств Отца (древний мир) и Сына (христианство и современность). Отсюда понятие «святая плоть».
Подобные идеи Мережковский проводил на заседаниях «религиозно-философского общества», организованного им в Петербурге в 1902 г. вместе с Зинаидой Гиппиус. «Новое христианское сознание» Мережковского церковь не приняла. По этому поводу в статье «Не мир, но меч» Мережковский писал: «Они готовы были простить всю нашу грешную плоть и не могли понять, что нам нужно, чтобы церковь согласилась не простить грешную, а благословить святую плоть».
Будучи в эмиграции, Мережковский выдвигался на Нобелевскую премию в области литературы в тот самый год, когда она была вручена другому выдающемуся русскому писателю — Ивану Бунину.
Он выступил сначала как поэт (подобно Мережковскому) и автор рассказов и повестей о деревне. Содержание его произведений расширялось, и постепенно определилась главная бунинская тема — тема любви. После революции в эмиграции она стала основной для него. Можно сказать, что Бунин противопоставил любовь тем социальным изменениям на родине, которые так и не принял. Свое отношение к русской революции он выразил достаточно четко в книге «Окаянные дни» (1918). Это безоговорочное отрицание ужасов революционного насилия.
Прозе Бунина присуща такая же завораживающая музыкальность, как и поэзии Константина Бальмонта. Как никто другой в русской литературе он соединил поэзию и прозу. Его проза наиболее прозрачна и мелодична, а его стихи наиболее прозаичны. Бунин — лучший стилист в русской прозе (если не считать Пушкина). В наибольшей степени это характерно для сборника рассказов «Темные аллеи» (1933), который в числе других произведений был оценен Нобелевской премией.
Владимир Владимирович Набоков (1899–1977) исследовал такие психологические глубины в человеке, до которых не дошел ни один художник до него. Он двигался по пути Достоевского, но потребовался толчок со стороны Зигмунда Фрейда, чтобы данные темы могли анализироваться в литературе. Наиболее решительно Набоков проделал это в «Лолите» (1955), и недаром она принесла ему мировую славу, хотя поначалу запрещалась даже в США. Описание сексуально-психологических глубин человека продолжается вплоть до не менее скандального романа «Испуг» (2006) Владимира Маканина (р. 1937).
Особое место в советской литературе занимала военная тематика. В литературоведении противопоставляют правду о войне, показанной как бы со стороны, людьми, непосредственно не воевавшими, но претендующими на широкие обобщения, и «окопную правду» (произведения писателей, которые на себе испытали все тяготы войны). Одно из первых произведений «окопной правды» — повесть Виктора Некрасова (1911–1986) «В окопах Сталинграда», в которой показаны качества русского солдата, обеспечившие его победу над фашизмом. Алексей Толстой, не сражаясь на фронте, также дал в «Русском характере» прекрасный портрет воина-солдата, во многом предвосхитивший лучших героев Василя Быкова (1924–2003) и Юрия Бондарева (р. 1924). То же можно сказать и о рассказе Андрея Платонова «Возвращение» (1946). Конечно, ощутить запах пороха скорее можно у представителей «окопной правды», но настоящая литература о войне отнюдь не сводится к описанию боев. Для нее важнее всего личность. В этой смысле герой повести Быкова «Сотников» (1970) оказывается под стать героям «Возвращения» и «Русского характера».
Получила освещение военная тематика и с иной, непривычной стороны. Исследовалась психология людей, от которых раньше брезгливо отворачивались, — дезертиров, и весь возникающий в связи с этим комплекс проблем. Повесть Валентина Распутина «Живи и помни» (1974) доказывает, что для культуры не может быть запретных тем, а то, что как будто бы очевидно и не нуждается в объяснении, на самом деле может быть наиболее интересным именно для художественной литературы, призванной исследовать психологические глубины человека. Собственно, так считал еще Ф.М. Достоевский, и современная литература находит в себе силы продолжать эту линию.
К военной тематике относится и рассказ Анатолия Андреевича Кима (р. 1939) «Остановка в августе» о событиях в воинской части, охраняющей заключенных. Солдат не может стрелять в пытающегося убежать бандита. Здесь сталкиваются правда войны и правда мира. Солдат не стреляет в бандита не потому, что жалеет его, а потому что жалеет себя. Нравственная проблематика, которая встает здесь, возвращает нас и к теме осмысления революции, и к вопросам, которые занимали Толстого и Достоевского.
В литературе послевоенных лет на первый план вышла проблема научно-технического прогресса. В романе Владимира Дмитриевича Дудинцева (1919–1998) «Не хлебом единым» (1957, 1968) изображен конфликт между изобретателем и научно-бюрократической рутиной. Бюрократизация и чинопочитание проникают во все поры жизни и даже в науку, которая относится к сфере творческой деятельности. В этих условиях борьба между талантливой личностью и косной средой неизбежна.
Ту же тему в ее более трагическом варианте Дудинцев развивает в романе «Белые одежды» (1967). Здесь перед нами предстает наиболее драматичный эпизод советской науки, когда от настоящих ученых не просто отмахивались, а уничтожали их (как Николая Вавилова). Автор показывает, что эти события — не просто результат научного спора или заблуждения, а сознательное и планомерное проникновение насилия в сферу науки. В этих условиях ученые спасались тем, что уезжали подальше или вообще становились невозвращенцами, как генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский, чья судьба описана в повести Даниила Александровича Гранина (р. 1919) «Зубр» (1987).
Подобная ситуация в науке и технике, конечно, не способствовала научно-техническому прогрессу. На смену производственному подъему эпохи индустриализации в 1960—1970-е гг. пришел экономический застой. Установка на материально-технический прогресс оставалась, однако она не подкреплялась соответствующим творческим потенциалом. Как следствие, ожесточилась борьба за выполнение плана любой ценой. Роман Анатолия Алексеевича Азольского (1930–2008) «Степан Сергеич» (1968) можно назвать образцовым произведением на производственную тему. В нем показано, как происходила подмена человеческих интересов количественной гонкой показателей, в угоду которым приносилось все. Личность раздваивалась между подчинением начальству и плану и требованиями совести, а те, кто подобно Степану Сергеичу, сохраняли нравственные устои несмотря ни на что, воспринимались как современные Дон-Кихоты.