не постройка, а как бы прогрызен Пушкин норами, и всё больше по нижнему уровню, и система нор так запутана, что к концу мы вместе с эссеистом уже вряд ли помним своё начало и весь путь[1697].
«Пустой» Пушкин и беспутный текст Синявского являют полную противоположность солженицынскому Пушкину — серьезному политическому мыслителю, сознающему свою ответственность перед народом, с подозрением относящемуся к демократии и «пристрастию к новизне», вечному мерилу духовного благополучия России:
…Русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась, на последней своей глубине, верной Пушкину[1698].
Подобно тому как Гуль усматривал в «Прогулках с Пушкиным» знак вырождения советской культуры, Солженицын видел в книге Синявского симптом губительной свободы эмиграции:
Естественно ли было нам ожидать, что новая критика, едва освободясь от невыносимого гнёта советской цензуры, — на что же первое употребит свою свободу? — на удар по Пушкину? С нашим нынешним опоздавшим опытом ответим: да, именно этого и надо было ожидать[1699].
Для Солженицына «Прогулки…» — воплощение «эстетического нигилизма», равносильного «революционному неуважению к классике» русских радикальных критиков 1860-х, предтеч большевистской революции. Сокрушаясь о том, что Синявский и ему подобные силятся «представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом», Солженицын видел в этом угрозу всему тому, «что в русской литературе было высоко и чисто», и, следовательно, самой «основе» русского народа.
Показательно, что в СССР «Прогулки с Пушкиным» были приняты так же, как ранее в сообществе эмигрантов. Отрывок из книги вышел в Советском Союзе только в начале 1989 года, в эпоху гласности, когда запрет на публикацию текстов ныне живущих эмигрантов был только что снят. В журнале «Октябрь» вышли четыре страницы из «Прогулок…». Сначала публикация как будто прошла незамеченной, но спустя некоторое время, в июне того же года, на Синявского и его текст (а заодно и на сам «Октябрь») обрушилась яростная атака со стороны «патриотически ориентированной» советской критики. Началось с того, что «Литературная Россия» перепечатала старую статью Гуля (откуда, правда, предусмотрительно выбросила всю критику советской культуры)[1700].
Многие выступления, которые способствовали накалению атмосферы и усилению нападок на «Прогулки с Пушкиным» (на шестом пленуме правления Союза писателей РСФСР в ноябре 1989 года Синявского-Терца клеймили как «русофоба», который осквернил «священное достояние» России — Пушкина), едва ли можно отнести к литературной критике. Но они позволяют понять схожесть отношения к литературе в эмиграции и в советском литературном истеблишменте.
Отметим еще две работы, первоначально вышедшие на Западе. Их автор — математик Игорь Шафаревич, в 1970-х опубликовавший статью в сборнике «Из-под глыб» (под редакцией Солженицына) и тем самым заслуживший репутацию диссидента. Работы, о которых пойдет речь, задали тон дебатам. «Русофобия» (статья вышла в свет в консервативном эмигрантском журнале «Вече» и вскоре была перепечатана журналом «Наш современник»[1701]) — это яркое свидетельство преемственности эмигрантской и советской националистической критики. Диатриба Шафаревича направлена в основном против эмигрантских публицистов, которых он обвиняет в русофобии, т. е. во взгляде,
согласно которому русские — это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших всё чужое и враждебных культуре, а Россия — вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира[1702].
Реализуя метафору Синявского из «Литературного процесса в России», Шафаревич сводит русофобию к «еврейскому националистическому сознанию» и заявляет: все представители либеральной интеллигенции, а в первую очередь эмигранты, — либо сами евреи, либо сочувствуют евреям. Вторая статья, «Феномен эмиграции»[1703], появилась в сентябре 1989 года в газете «Литературная Россия». В ней развивается мысль о том, что литературные произведения эмигрантов возвращаются в СССР (примером служат «Прогулки с Пушкиным») подобно зловредным «токсинам», угрожающим здоровью нации.
Скандал вокруг «Прогулок с Пушкиным» достиг апогея осенью 1989 года — и вскоре утих. А Синявский сказал свое последнее слово по этому вопросу в последней прижизненной крупной публикации — «Путешествии на Черную Речку»[1704]. Эссе было написано под впечатлением от возвращения Синявского и его текстов на Родину (в 1989 году) и опубликовано в Париже, в 34-й книжке «Синтаксиса» в 1994-м. Как ясно из заглавия, это нечто вроде продолжения «Прогулок с Пушкиным» — автор возвращает нас к Пушкину, к месту роковой дуэли. Смертельная дуэль — метафора встречи автора и писателя — становится центральной метафорой: неужели «всякий роман должен походить на шпагу?»
7. Одна или две русских литературы?
В определенном смысле скандал вокруг «Прогулок с Пушкиным», разразившийся сначала в эмиграции, а потом в СССР, помогает ответить на активно обсуждавшийся эмигрантскими критиками 1970–1980-х годов вопрос: сколько было русских литератур — одна или две? Так назывались две большие конференции, в которых участвовали литераторы — эмигранты третьей волны. По результатам обеих вышли сборники статей[1705].
Первая конференция («Одна или две русских литературы?») проходила в Женеве с 13 по 15 апреля 1978 года. Среди участников были крупные западные и эмигрантские ученые, в том числе Жорж Нива, Ефим Эткинд, Лазарь Флейшман, Мишель О кутюрье, Вольфганг Казак, Андрей Синявский и Мария Розанова. Вторая конференция — «Русская литература в эмиграции: Третья волна» («Russian Literature in Emigration: The Third Wave») — проходила в Университете Южной Калифорнии (Лос-Анджелес) с 14 по 16 мая 1981 года. В ней приняли участие как писатели-эмигранты (в том числе Андрей Синявский, Василий Аксенов, Владимир Войнович, Виктор Некрасов, Сергей Довлатов, Саша Соколов, Эдуард Лимонов, Наум Коржавин, Анатолий Гладилин, Дмитрий Бобышев и Юз Алешковский), так и их западные коллеги. В Женеве Ефим Эткинд сравнил ситуацию в советской России с длительными процессами, приведшими к отторжению канадской и австралийской литератур от британской традиции, и заявил, что появление независимой национальной литературы эмиграции должно быть связано с созданием новой нации или государства. Эткинд процитировал пророческие слова Глеба Струве о русской эмиграции:
Зарубежная русская литература есть временный, отведенный в сторону поток общерусской литературы, который — придет время — вольется в общее русло этой литературы[1706] (16).
Эткинду вторил Синявский: сетуя на отсутствие широко мыслящей и квалифицированной литературной критики (28), он указывал на фундаментальное отличие литературы третьей волны от предшественников в отношении литературы метрополии:
Наши читатели не только здесь, но, может быть, главным образом в современной России — да и, рассуждая шире, нынешняя эмиграция куда теснее связана с метрополией, чем это было в прошлом. В нашу задачу входят укрепление мостов, наведение, по возможности, новых, и одной из форм такого живого общения могла бы служить литературная критика (30).
Итак, хотя между эмигрантской критикой и советской лежала пропасть в том, что касалось идеологии и цензуры, им обеим были присущи многие фундаментальные установки: вера в первенство высокой литературы, уверенность в ее высокой социально-политической роли и в том, что она должна оставаться независимой от рынка. Эту независимость и уничтожили те радикальные изменения в функционировании русской культуры, которые произошли в результате краха советского режима.
Глава четырнадцатаяПостсоветская критика и новый статус литературы в России
1. Либеральная критика: Кризис идентичности
1990-е годы стали первым за более чем семьдесят лет периодом, когда российская литература и критика — не только в эмиграции или неофициальных полуподпольных кружках — развивались практически без вмешательства цензуры. По-разному оценивая литературные итоги этого периода — определения располагаются в диапазоне от «замечательное десятилетие» (Андрей Немзер) до «сумерки литературы» (Алла Латынина) — критики 1990-х дружно констатируют исчезновение «литературного процесса» (иными словами, того общего поля, на котором пересекались бы различные критические дискурсы) и отсутствие фигур и эстетических тенденций, которые были бы признаны разными культурными группами в качестве центральных дня этого процесса (что не исключает их негативную оценку). Происходит распад «критического пространства» на множество все более удаляющихся друг от друга субкультур[1707]. При этом специфика медиа — будь то толстый журнал, ежедневная газета, еженедельник, Интернет, телевидение или глянцевый журнал, в котором работает критик, — во многом определяет границы той литературы, которая находится в центре внимания. Разумеется, дезинтеграция произошла не сразу, однако именно этот процесс представляется центральным структурообразующим фактором постсоветской критики; в 2000-х годах ситуация начинает меняться, но очень медленно.