Леонтьев не был религиозным человеком, и его побуждения не были религиозными. Прелесть и красота мира для него — в конечности и несовершенстве. Православие он полюбил за то, что оно подчеркивало несовершенство земной жизни. Он не желал, чтобы мир стал лучше и не верил ни в прогресс, ни в возможность его остановить, ни в реализацию своих собственных идеалов85. Особенную ненависть Леонтьева вызывал средний европеец, безбожный и прозаический («Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»). Этому европейцу писатель противопоставил консервативного, набожного, послушного русского мужика, который всегда останется на низком уровне развития, но зато никогда не превратится в «ужасного всечеловека».
Литературно-эстетические позиции Леонтьева определяются мыслью
о том, что большое искусство содержится только в «положительных» религиях. Поначалу такой религией являлось византийское православие. Искусство Леонтьев ставил ниже жизни, но особенно ценил его за то, что оно отражает разнообразную, богатую и многоцветную жизнь. Эта любовь к жизни сделала Леонтьева проницательным критиком. Наиболее близкими ему писателями были Тютчев, Лев Толстой и Достоевский. Особенно примечательна статья о прозе Л. Толстого «Анализ, стиль и веяние. О романах графа Л.Н. Толстого», где критик принимает философию писателя, но порицает его стиль, тогда как не принимает «Новое христианство» и принимает стиль народных рассказов за отказ Л. Толстого от слишком подробной манеры европейских реалистов. Взволнованность и страстность, с какими выговорены речи Леонтьева и его убеждения, позволили
H.A. Бердяеву назвать знаменитого публициста и критика «философом реакционной романтики».
В русской общественно-литературной жизни все более, по сравнению с предыдущими периодами, усиливалось влияние религиозных исканий. На почве религии, ортодоксальной и менее ортодоксальной, философы-тео-логи и мыслители создавали оригинальные эстетические концепции. Одним из самых глубоких философов, обративших внимание на литературу и выступивших на ниве литературной критики, был B.C. Соловьев.
B.C. Соловьев первым отделил мистическое и православное христианство от славянофильства, от мистического национализма. По словам Д .С. Мирского, православие Соловьева явно клонилось в сторону Рима как символа христианского единства, а в политике он был либералом-запад-ником86. Соловьев противопоставил концепциям «самобытности» идею «национального самоотречения», «богочеловеческого единства», соединяя вселенское христианство с патриотизмом и видя высший идеал в самоот-реченной святой Руси. Цель России, утверждает Соловьев, не государственность и не светское просвещение, а прямое и всеобъемлющее служение христианству. С этой точки зрения Соловьев отрицает и славянофилов, и народников, и утопических социалистов, и марксистов. Не щадит он и западных мыслителей, не принимая «демонически адской» философии Шопенгауэра и идеи сверхчеловека Ницше.
«Смысл вселенной, — убеждает Соловьев, — торжество вечной жизни», содержанием которой является «внутреннее единство всего, или любовь, ее форма — красота, ее условие — свобода». Противоречие между жизнью и смертью снимается «Божьим всеединством». Бог, по Соловьеву, — обладатель «полного совершенства». К такому совершенству тяготеет природа, а человек «достигает» его для себя и других. В этой связи Соловьев отстаивает идею свободы и самостоятельности каждой человеческой индивидуальности.
Поскольку красота есть форма всеединства, то Соловьев живо интересуется эстетическими проблемами и искусством. Теории искусства он посвящает в 1890-е годы статьи «Первый шаг к положительной эстетике» и «Буддийское настроение в поэзии». Подлинное искусство для Соловьева — это религиозное искусство. Акт творчества рассматривается философом как «вдохновение», особое состояние художника, который чувствует «возрождение в себе божества». Согласно Соловьеву, в России сложились три группы поэтов: к первой (чистое художество) он относит Пушкина и выделяет в ней единство мысли и творчества; ко второй (рефлексия в форме отрицательного отношения к общественной жизни является постоянным свойством поэтического мышления, разрушающего его цельность) — Баратынского и Лермонтова; к третьей (поэты «гармонической мысли», сознательно примирявшие ум и творчество) — Тютчева и А.К. Толстого.
Литературная критика в представлении Соловьева — категория философская, задача которой произносить оценки деятельности творческого духа «по существу», «как прекрасного предмета, представляющего в тех или иных конкретных формах правду жизни, или смысл мира». Иначе говоря, если перед нами прекрасное произведение, то в нем так или иначе проступает божественный замысел Творца, который и есть подлинная правда жизни. Критика проникает в область художественного произведения, непосредственно связанную с объективными основами, с идейным содержанием, с элементами истины, выступающими частью «всемирного смысла». Но вне поля ее зрения оказывается психика художника, индивидуальное своеобразие творческого акта, остающееся «неизреченным» и «несказанным». Эти процессы, в отличие от «смысла», нельзя выразить в словах и понятиях. Критик в лучшем случае может лишь указать, что в данном произведении индивидуальность проступает острее и яснее, чем в других.
С этих позиций Соловьев анализирует творчество Пушкина, посвящая поэту несколько статей («Судьба Пушкина», «Особое чествование Пушкина», «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина»). С точки зрения Соловьева, Пушкин не смог установить равновесия между божеством и сознанием своей высокой избранности. Он допустил над собой власть самолюбия и сомнения и потому не смог подняться над светом в положительном христианском смысле.
Общий смысл поэзии Пушкина заключен, по мнению Соловьева, не столько в деятельности ума, сколько в деятельности души, в ее состоянии, устремлении вдаль и ввысь, от природы к жизни человеческой. В этом отличие Пушкина от Тютчева, своеобразие которого в «поэтической мысли», и от Фета, специфичность которого заключена в «лирической живописи». Поэзия Пушкина, утверждает Соловьев, выражает жизнь в ее многоцветий и потому сама «разноцветна». Свою цель, пользу и смысл поэзия Пушкина видит исключительно в красоте. Но чистая красота поэзии Пушкина, убежден Соловьев, есть форма добра и истины.
Более сложным и даже скорее отрицательным было отношение Соловьева к Лермонтову. Критика насторожила «страшная сила личного чувства», лежащая в основе творчества поэта, и отсутствие «смирения». Между тем гениальность, писал Соловьев, «обязывает к смирению». Стало быть, он усмотрел в поэзии Лермонтова противоречие между природной гениальностью и низким уровнем нравственного чувства и развития.
Наиболее почитаемыми поэтами для Соловьева были Фет и Тютчев. Высоко ценя Гончарова, Тургенева, Л. Толстого, Соловьев связывал новое религиозное искусство с именем Достоевского, изображавшего не устоявшийся быт, а брожение различных общественных сил, в котором предугадывалась высшая, далекая цель всего движения. Опираясь именно на Достоевского, Соловьев строил свою концепцию «всеединства», синтеза Бога, человека и природы в Богочеловеке. В этом образе-идее примиряются и спор внутри человека, и спор между людьми.
К религиозно-идеалистическим мыслителям и критикам нужно отнести и В.В. Розанова, знаменитого русского эссеиста и парадоксалиста. Из поэтов Розанову (затем он изменил свою точку зрения) ближе всего Пушкин, художник чистый и светлый, но основное внимание он уделяет Достоевскому. Из критиков он предпочитает A.A. Григорьева. Нерв взглядов Розанова заключается в проблеме «народ — интеллигенция». Розанов решительно настаивает на том, что не народ должен учиться у интеллигенции и не интеллигенция должна учить народ, а напротив, — интеллигенции надлежит учиться у народа, а народу — учить интеллигенцию. Учиться же надо религиозности. Религиозность для Розанова — это прежде всего Ветхий Завет как более жизненное христианское вероисповедание, связанное с земными вопросами семьи и брака, которыми пренебрегают нынешние отцы церкви, находящиеся в плену аскетической религии.
Что касается критики, то Розанов первым проник в глубины психологии Достоевского и первый отметил болезненное стремление Достоевского к абсолютной свободе, в том числе к свободе не желать счастья. Розанов также первым отверг представление о Гоголе как о реалисте и обосновал мысль, согласно которой русская литература после Гоголя стала отрицательной реакцией на его творчество, а не продолжением этого творчества.
Много общего с Розановым у Л.И. Шестова (Шварцмана), тоже имморалиста, тоже иррационалиста, тоже религиозного философа. Ему принадлежат книги «Добро и зло в учении Льва Толстого», «Достоевский и Ницше. Философия трагедии». Шестов с первых своих выступлений в печати отверг тенденциозность в искусстве, всякое, в том числе и религиозное, проповедничество. Ему не по душе и системность, и утилитарность. Искусство, с его точки зрения, неподвластно регламентации и «нормировке». Рассматривая творчество Достоевского, Шестов высказывает следующую мысль: творчество Достоевского — его личная трагедия; действительность опрокинула его веру в добро, вследствие чего писатель стал равнодушен к страданиям человечества и сосредоточился на собственных страданиях, замкнувшись в них; это привело к тому, что он сознательно, кощунственно попирал в своем творчестве святые некогда для него идеалы 1860-х годов. Исключением из ряда лицемерных романов, представляющих собой «симуляцию» идеалов и веры, Шестов считал «Записки из подполья», называя образ подпольного человека настоящей художественной ценностью, оставленной нам великим писателем. «Заветная» же цель Достоевского, тщательно скрываемая, такая же, как у его героев, — жажда власти. С этих позиций Достоевский — предшественник Ницше, его «брат», «близнец». Однако пережитая Достоевским (и Ницше) личная трагедия отчаяния — благодеяние, потому что через страдание познается истина, недоступная «обыденному сознанию».