Большая часть песен была мне не знакома, но, когда Дэвид Гилмор завел прямо у меня над головой очередное гитарное соло, я поняла, что попалась, как мелкая рыбешка, заглотившая крючок рыбака. Любимой моей стала Another Brick in the Wall – в ней сочетались и величие, и бунт, и, носясь по залу с фотоаппаратом в руках, я чувствовала, что и сама хочу делать такую музыку.
– Энергия, музыка – ВАУ! – прокричал мне в ухо Алекс, когда мы продирались сквозь толпу после концерта. – Что скажешь?
– Я тоже так буду играть, – прокричала я ему в ответ, уклоняясь от кучки фанов в кожаных куртках и с подведенными глазами.
– Так?! – Не веря своим ушам, остановился пораженный Алекс. – Ты хочешь сказать, что будешь играть, как они? Не слишком ли много ты на себя берешь? Этому надо долго учиться.
– Ты что, не слышал? – говорю я, беря его под руку и протискиваясь к выходу. – I don’t need no education![252]
Глава 20Все, что между
В Лос-Анджелесе я начала работать с Фредом Уайсманом. Мы добились встречи с мэром города Томом Брэдли и начали продвигать идею сделать Ленинград и Лос-Анджелес городами-побратимами, а также всячески уговаривали его расширить арт-обмен с Советским Союзом. Я не уставала удивляться, насколько весело и интересно мне было работать с человеком намного меня старше, в памяти которого были события, случившиеся за десятилетия до моего рождения. Несмотря на солидный возраст и мудрость Фред был одним из самых беспечных и беззаботных людей, которых я только встречала в жизни. Он весь состоял, казалось, из молодого сердца и детских шуточек – сочетание, которое порождало живость и спонтанность. Никогда невозможно было предвидеть, что он выдаст в следующий момент.
– Поехали в Россию, – вдруг заявляет он мне в один прекрасный день, когда мы сидели напротив друг друга за столом, перебирая фотографии разных работ художников.
– Конечно, поехали! – я хоть и удивлена, но сразу соглашаюсь. – Все художники вас знают и с удовольствием покажут вам и свое искусство, и город.
– Ну и отлично, – говорит он. – Я заказываю свой частный самолет.
– Что вы сказали? – не верю своим ушам. – Частный самолет?!
Устроившись со всем комфортом на мягком кожаном диване в салоне самолета и грызя «сникерс», я не хотела и думать, что после всего этого мне еще придется летать «Аэрофлотом». Взлета я даже не заметила. Рядом с Фредом сидели его будущая жена – реставратор живописи Билли Майлем – и ее племянник Шон. А напротив меня расположился куратор Фонда Фредерика Уайсмана Генри Хопкинс. Когда самолет выровнялся, Фред подошел к нам с корзиной конфет. Он включил фильм, мы поудобнее устроились перед экраном и стали смотреть. И вдруг в нас с Шоном непонятно откуда полетели бусинки M&M’s. Мы удивленно обернулись и увидели за спиной у себя раскрасневшегося от хохота Фреда, швырявшего в наши изумленные лица конфеты. С ним всегда нужно было быть настороже.
По дороге в Ленинград мы остановились в Миннеаполисе – Фред хотел показать мне открытый им при Университете штата Миннесота Музей искусств Фонда Фредерика Уайсмана. И Фред, и Билли были родом из Миннеаполиса. Познакомившись с музеем, мы пообедали, после чего сотрудники музея предложили нам частный тур по дому и студии Принса «Пейсли Парк»[253]. Повезли нас в огромном передвижном доме-фургоне, хрустальная люстра которого тревожно позвякивала на каждом повороте и ухабе дороги. «Склад», как его называли наши провожатые, представлял собой внушительных размеров комплекс звукозаписывающих студий и концертных залов, составленных вместе в единый дворец-паззл. Помню бесчисленное количество мотоциклов, картин, скульптур, музыкальных инструментов. По всем стенам были развешены костюмы Принса, а попадавшиеся нам время от времени манекены были явно сделаны в соответствии с телосложением звезды.
– Какой он крохотный! – прошептала я на ухо Фреду. Мне трудно было представить, насколько миниатюрным на самом деле был этот всемирно известный музыкант. В своих клипах, в кино или на фотографиях он выглядел внушительно и могущественно.
– Маленький, да удаленький! – хихикнул Фред. – Человечище!
Мы опять погрузились в самолет и довольно быстро вырубились. Проснулась я, почувствовав, что мы садимся. Выглянула из окна, но кроме огней взлетно-посадочной полосы вокруг была сплошная тьма.
– Мы в Рейкьявике, на дозаправке, – прояснил ситуацию выглянувший из дверей пилотской кабины летчик. – Ноги размять никто не хочет?
Все вышли из самолета и прошли в здание аэропорта. В нем ни единой души, все закрыто, стоит мертвая тишина. И вдруг с истошным воплем из конца в конец длинного безлюдного коридора помчался Фред. И мгновенно – с топотом, криками и гиканьем – и мы за ним, как голодные гиены в Сахаре.
1 августа 1989 года самолет приземлился в Копенгагене, и мы заселились в отеле. Наутро отправились в знаменитый парк Тиволи[254], где вслед за Фредом катались на всех горках и играли во все игры.
Помнится, стоим мы у ворот одной из горок, ждем, пока в очередной раз начнут запускать людей. Ворота открываются, и дети, отталкивая друг друга, стремглав мчатся мимо меня поскорее занять место в ближайшей к голове поезда кабинке.
– О господи, какие они смешные! – говорю я Фреду. – Фред? – оборачиваюсь, а его рядом со мной уже нет.
– Джоанна! – слышу вдруг голос откуда-то из детской гущи. Смотрю вниз и вижу, что Фред, расталкивая детей, пробирается к самой первой кабинке. Такой же, как эти дети, юношеская душа, полная радости и живейшего участия в любом деле, за которое он берется. Я поспешила к нему, рассыпаясь в извинениях перед окружившими меня малышами со взъерошенными волосами. Жажда жизни Фреда была заразительной, меня, во всяком случае, она захватила с головой.
На следующий день нам организовали частную экскурсию по музею «Луизиана»[255] в 35 километрах к северу от Копенгагена. В прекрасном здании современной датской архитектуры и окружающем его парке искусство идеально сочетается с природой. И по сей день это один из самых моих любимых музеев. Помню, как в саду скульптур музея я вдруг осознала, что, носясь все эти годы из одного конца света в другой, я пропустила все, что находится между ними!
Наконец-то посадка в Москве, и, пока самолет наш выруливал к зданию аэропорта, я поделилась со своими гостями планом нашего пребывания в России. Мы отправимся в мастерские художников, посетим музеи и будем встречаться со всеми моими друзьями, ну, кроме тех, кто в это время на гастролях.
– Прекрасно! – проговорил Фред, вставая и разминая застывшие от долгого сидения ноги. – А ужинаем мы сегодня в резиденции американского посла. Где мы все и остановимся!
– Господи! Ну а это как вам удалось провернуть?
– Посмотри на меня, – ответил он со своей чарующей улыбкой. – Если я могу протиснуться сквозь толпу детей в парке аттракционов, то с парой дипломатов я уж как-нибудь справлюсь!
Глава 21Творить историю
– Если ты покупаешь то, что велит тебе сердце, – говорит мне Фред, – то это – достойное искусство, что бы тебе ни говорили самые крутые коллекционеры.
Мы стоим в мастерской московского художника и рассматриваем пришпиленную к холсту пару джинсов.
– Мне ужасно нравится, – говорю я.
– Я беру! – Фред явно в восторге от принятого решения.
Из Москвы мы поехали в Ленинград, где они поселились в роскошном отеле на берегу Финского залива – в номере сплошная позолота и бархат.
– Джоанна, – Билли встревоженно отводит меня в сторонку. – Вода в ванной коричневого цвета. Ванну принимать я не решилась.
– Добро пожаловать в мой мир! – ответила я, с трудом сдерживая смех.
Африка – как всегда веселый и улыбающийся – водил нас из мастерской в мастерскую и, конечно же, привел к Тимуру, в огромное пространство «Новых художников». Фред еще в Америке купил у меня работы Андрея Крисанова, Тимура Новикова, Олега Котельникова, Инала Савченкова и Густава Гурьянова и был теперь ужасно рад познакомиться с этими художниками лично. Больше всего из приобретенного ему нравились две работы Густава; обе – холст и акрил, на одной трактористка, на другой летчик; обе картины сверкают яркими розовыми, фиолетовыми, красными, зелеными красками.
На следующий день Эрмитаж был закрыт для посетителей. Мы же пришли познакомиться с директором музея Борисом Пиотровским[256].
– Походите по музею, – дружелюбно сказал он, откидываясь в кресле и держа в руках стакан с чаем. – Можно пойти в любое место.
Осторожно, чуть ли не чувствуя свою вину, мы стали бродить по залам гигантского музея. Шли в почтительной тишине, не говоря ни слова, подавленные величественной коллекцией и огромными, роскошными залами.
– О боже! – тишину вдруг нарушил испуганный крик Билли.
– Что? Что такое?
Мы ринулись на голос и обнаружили ее в одном из залов. Она стояла у открытого окна, в ужасе прикрыв рот рукой.
– Окно открыто: солнце, свет, воздух – все попадает прямо на картины! Это просто ужасно!
И действительно, странно было видеть, что шедевры мировой живописи выставлены в этом уникальном дворце без какой-то бы то ни было защиты – от света, уличного воздуха, даже самих посетителей. Никаких признаков привычного антуража американских музеев: ограждений, лазерных сканеров, даже заградительных канатов здесь не было и в помине. Мне, впрочем, это нравилось: отсутствие барьеров давало ощущение подлинного соприкосновения с искусством, в отличие от призрачного, касательного контакта, к которому мы привыкли в Америке.
Повели нас и в запасник – темный и холодный подвал. Видя огромное количество спрятанного от зрительского глаза искусства, мы поняли, что именно здесь хранятся чуть ли не главные жемчужины эрмитажного собрания.