– Я буду Боуи, – заявил он.
– Не получится, – говорю я. – Мы пытаемся вовлечь в это дело настоящего Боуи, и тогда начнется путаница, понимаешь?
– О’кей, тогда я буду Джаггер.
– Годится!
Я стала ломать голову, желая придумать и себе какое-нибудь красивое имя, но голова и так была переполнена мыслями о видео, о будущем контракте и о Юрии, и места для чего бы то ни было еще в ней больше не находилось.
Вернувшись в Штаты, я отправилась со своим другом Полом в поездку из Хьюстона в Техасе в Блумингтон в Индиане на его машине Corvette Stingray 1959 года. Мы ехали по пустым, открытым, широким просторам, и я рассказывала Полу об альбоме и о том, что мне нужно придумать для себя кодовое имя, чтобы скрыть наши планы от КГБ. Внезапно, оторвав взгляд от колышущейся вдоль дороги травы и кривых кактусов, я вдруг обратила внимание на красующуюся прямо у меня под ногами, между красными кроссовками, табличку с серебристым лого Stingray.
– Стингрей! – заорала я на всю открывающуюся перед нами бескрайнюю пустыню. – Вот оно!
Пол с перепугу чуть не потерял управление.
– Что?! – в изумлении воскликнул он.
– Стингрей! – от возбуждения я прыгала на сиденье. – Это будет мое кодовое имя для русского рок-альбома!
– Беда! – недовольно пробурчал Пол. – Вот твое кодовое имя для этой нашей поездки.
Это не была рядовая поездка. Мы ехали на встречу с другом Джона Кугара[67] и автором его песен Дэном Россом, который, как считал Джон, мог помочь мне в моей карьере. С Джоном я несколько раз встречалась через Билли Гэффа, английского музыкального менеджера, у которого я всегда останавливалась в Лондоне при перелете из Лос-Анджелеса в Ленинград. Однажды у Билли дома я приплясывала перед огромным телеэкраном под новый видеоклип Джона, как дверь внезапно отворилась, и сам Джон предстал у меня перед глазами.
– Привет! Ты чего тут делаешь? – проговорил он с лукавой улыбкой на красивом лице.
Я выключила телевизор и плюхнулась в кресло: – Да ничего! А ты?
В это время, пока я болталась по дорогам между штатом длиннорогой коровы[68] и кукурузными полями Индианы, ребята в Ленинграде собирали записи и фотографии для будущего альбома. У Сергея и Бориса было немало друзей среди дипломатов в западных консульствах города – американском, французском, шведском – таких же, как и я, поклонников ленинградского андеграундного рока. Ребята нередко ходили к ним домой посмотреть новый американский фильм или послушать новые западные пластинки, но главное – эти связи давали им доступ к прямой международной телефонной связи и дипломатической почте, которая шла в обход таможни, вечно готовой запустить свои жадные лапы в любую посылку. Пара таких дипломатов согласилась по своим каналам отправить пленки на адрес моей матери в Лос-Анджелес.
– Эй, Джаггер, я получила музыку Билли Айдола, – говорила я Борису по телефону: «Билли Айдолом» на нашем языке назывались Костя Кинчев и его «Алиса». – Жду фотографий Duran Duran. – Duran Duran было кодовым обозначением для «Кино».
– Вас понял, Стингрей! – отвечал Борис таким серьезным тоном, что я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, хотя связь обычно тут же прерывалась.
Первая же пара встреч, что я провела с гигантами американской музиндустрии – Warner Brothers и Capitol Records, – продемонстрировала их огромную заинтересованность в тех лентах, что я привезла с собой из России. Было очевидно, что они видели потенциал в проекте, в раскрытии сокровищ Страны Чудес, но, как только дело доходило до обсуждения деталей, я просто физически ощущала, как дело начинает стопориться.
– Кто владеет правами на эту музыку? – всякий раз неизменно спрашивали меня.
– Сами группы. Формально они неофициальные, андеграундные музыканты, и музыку они записывают у себя дома на домашних двухдорожечных магнитофонах. Они абсолютно независимы.
– Ну не знаю, – с сомнением говорили мне. – А как мы можем быть уверены, что у cоветского государства тоже на это нет прав? Нам только не хватает судиться с ним за нарушение авторского права.
– Да ну нет же! – в отчаянии я пыталась звучать как можно более убедительно. Даже здесь, дома, cоветское государство продолжало преследовать меня, как все искажающий и отказывающийся рассеиваться утренний туман. – У этих музыкантов есть полное право распоряжаться своими записями так, как они хотят.
Тем не менее становилось очевидно: моих заверений в том, что СССР не подаст на них в суд, крупным компаниям было недостаточно. Уже потом, много позже, я узнала, что некоторые из этих фирм заключили с официальным советским агентством по авторским правам ВААП[69] соглашения по дистрибуции русской классической музыки и никак не хотели ставить эти соглашения под угрозу из-за какого-то подпольного рока.
Я поняла, что мне нужно искать готовую пойти на риск мелкую компанию. Такой оказалась австралийская Big Time Records с небольшим душным офисом на углу бульвара Сансет и улицы Вайн в самом центре Голливуда. Сквозь открытые окна в офис врывалась какофония лос-анджелесского трафика, и, перекрикивая его, мы беседовали с Фредом Бесталлом, главой фирмы, весь деловой костюм которого состоял из джинсов и футболки. Я рассказала Фреду, как недавно во время поездки в Диснейленд спросила у стоявших рядом со мной в очереди мальчишек, что они думают о России.
«Россия – зло! Ее надо взорвать!» – не задумываясь ответили они. Они были совсем дети, и их социальный опыт едва ли выходил за пределы поездок по «Горе Всплесков» в Диснейленде[70]. Если бы эти мальчишки, сказала я Фреду, могли увидеть моих друзей и услышать их музыку, они бы так больше не говорили.
– Крупные лейблы все как один признали потенциал этого проекта, – продолжала я убеждать Фреда. – Но они боятся юридических осложнений. Группы эти в Советском Союзе официально не признаны и потому имеют полное право публиковать свою музыку там, где им заблагорассудится.
– Риск все-таки есть, – продолжал сомневаться Фред.
– Да, есть. Есть огромный риск для меня, риск того, что меня туда больше не пустят, я не смогу увидеть эти группы, быть с моими друзьями. Но я искренне считаю, что альбом этот важен, и хочу его издать несмотря на все риски. Эта музыка – ворота к взаимопониманию между людьми.
– Да, понимаю…
– Ну и да, есть определенный риск того, что на тебя подадут в суд, – после паузы неохотно признала я.
– Да уж, есть такое дело, – на лице его заиграла хитрая улыбка. – Но ты ведь знаешь золотое бизнес-правило: любое паблисити – хорошее паблисити.
Я почувствовала, что дело сдвинулось с мертвой точки, что за его бизнес-стратегией кроется зарождающаяся вера в силу этих музыкантов.
– Я могу попросить группы подписать документ, в котором они скажут, что имеют право распоряжаться своей музыкой, ну или что-то в этом роде, если тебя это успокоит.
– Может быть, – сказал Фред. – Но, как говорят, кто не рискует…
Я была так счастлива, что даже грохочущий трафик за окном превратился в моих ушах в чарующее пение птиц. Мы стали оговаривать условия, и довольно скоро соглашение было готово. Мы договорились издать двойной альбом начальным тиражом пять тысяч экземпляров. Пластинки будут цветного винила – одна красная, вторая – ярко-желтая, как советский флаг и мое собственное сердце.
Происходило это в начале 1986 года, и примерно в то же время, придя как-то к матери, я увидела ее беседующей с незнакомой мне женщиной.
– О, Джоанна, познакомься, это агент Бетси Кордова из ФБР. Она пришла разузнать поподробнее о фильме твоего отца «Правда о коммунизме».
Я замерла, глядя на стройную, официального вида брюнетку и почувствовала, как эйфория, в которой я пребывала все эти дни, начала постепенно рассеиваться. В голове мгновенно стали роиться тысячи мыслей. Чего вдруг эта женщина станет звонить матери по поводу фильма отца, если родители уже 14 лет как в разводе? А что если все это подстроено ради меня? Что будет, если русские прознают, что человек из ФБР приходил в дом матери? Они только укрепятся в мысли, что я шпионка, и никогда больше не пустят меня в страну, вот что будет.
Женщина из ФБР встала и протянула мне руку для рукопожатия.
– Ваша мама рассказала мне о ваших поездках в Россию. Я хотела бы задать вам несколько вопросов.
Мне ничего не оставалось, как сесть, скрестив руки на груди, и изо всех сил пытаться избежать выражения лица, которое не выносила моя мать.
– Расскажите, пожалуйста, об этих поездках. Куда вы ездили? – Женщине было хорошо за сорок, и я решила, что она уже явно не в том возрасте, чтобы оценить красоту и дерзость рок-андеграунда.
– Я три-четыре раза в год езжу в Москву и Ленинград в туристические поездки, – холодно ответила я.
– С кем вы там общаетесь? С кем-нибудь из официальных лиц вам доводилось встречаться? Почему вы ездите так часто? – Мои ответы она записывала в огромный блокнот.
– Все мои друзья неофициальные рок-музыканты. Я просто пытаюсь вывезти их музыку из Советского Союза и опубликовать альбом с нею здесь в Штатах.
Она удивленно вскинула голову.
– А почему вдруг вы решили этим заняться?
Я в ответ тоже посмотрела на нее с плохо скрытым удивлением.
– Просто потому, что я хочу, чтобы американцы увидели, насколько талантливы и круты эти русские рокеры. Люди должны понять, что наш американский рок – такой же, как и рок в других странах. Музыка не имеет границ, и я хочу, чтобы с ее помощью люди лучше научились понимать друг друга.
– Понимаю. – Она сразу утратила ко мне интерес. «Да, послушайте же вы меня! – хотелось мне заорать. – Послушайте их музыку! Она изменит то, как вы видите мир своим отвратительным поверхностным взглядом!».
– А в советских консульствах вы здесь в Америке бывали? – продолжила она свой допрос. – Или с иммигрантами из СССР встречались?